— Бланш лает — кто-то идёт, мама, — сказала Гретхен.

— Да, Бланш — новая обитательница швейцарского домика, с которой вы ещё познакомитесь, Леонора, — сказала, улыбаясь, фрау Хелльдорф. — Тётя позавчера купила себе очаровательного шёлкового пинчера — Шефер вне себя, он не переносит злобную собачонку…

Она умолкла и прислушалась — на лестнице слышались тяжёлые мужские шаги, они прошли по прихожей и остановились перед дверью. Лицо фрау Хелльдорф смертельно побледнело; она встала и застыла как статуя, словно не могла сделать ни шага. Снаружи на ручку двери легла рука, дверь отворилась, и высокий, статный мужчина нерешительно остановился на пороге.

— Отец! — вскрикнула молодая женщина — это был душераздирающий полувсхлип-полувозглас ликования и плача одновременно. Экхоф поймал пошатнувшуюся женщину и прижал её к своей груди.

— Я был жесток, Анна, — забудь это, — сказал он нетвёрдым голосом. Она ничего не ответила — она прятала лицо на его груди, от которой так долго была отвергнута… Своему зятю старик молча протянул руку; Хелльдорф с влажными глазами крепко пожал её и на какой-то момент задержал в своей.

— Я тоже хочу пожать тебе руку, дедушка, — важно сказала Гретхен и потянулась на цыпочках к его высокой фигуре.

Нежный детский голос заставил наконец молодую женщину открыть глаза. Она подбежала к своему мальчику, подняла его с пола и протянула деду.

— Поцелуй его, отец! — сказала она, всё ещё переходя от смеха к слезам. — Гретхен ты знаешь, а малыша ещё нет… Ты только подумай, у него большие, голубые глаза покойной матушки — о отец! — она снова обняла его рукой за шею.

Я тихонько добралась до двери и бесшумно выскользнула из комнаты. Я чувствовала себя в семье Хелльдорф как дома, но сейчас, когда исчезла глубокая бездна, разделявшая отца и дочь, сейчас мне надо было отойти в сторонку — раскаявшемуся в эту благословенную минуту не нужны были чужие глаза. Но в моей душе было солнечно и светло — так светло, как наверху в комнате счастливых людей, где в тот самый момент, когда я выходила за дверь, из окна чудесным образом проник одинокий солнечный луч и скользнул по семейным портретам на стене, чтобы и они разделили счастье примирения…

Когда я вошла в комнату тёти, она лежала на софе. С яростным лаем на меня набросилась маленькая фурия Бланш и вцепилась мне в платье — я легонько шлёпнула её по голове, отчего она, рыча, сбежала на колени хозяйки.

— Ах нет, Леонора, ты не должна бить мою маленькую любимицу! — вскричала тётя Кристина полупросяще-полукапризно. — Видишь, теперь Бланш тебя не любит, и тебе будет стоить большого труда снова завоевать её сердечко. — Я подумала, что, конечно, никогда этого труда не приложу… — Смотри, разве не очаровательное создание? — она ласково убрала шёлковую шерсть действительно красивого животного с умных глазок. — И только подумай, я купила её за бесценок. Мужчина, который её продавал, был в нужде — я заплатила четыре талера; разве это не даром?

В глубоком смущении я не знала что сказать — недавно я честно поделила с тётей Кристиной свою кассу — она получила восемь талеров.

— У меня уже как-то был шёлковый пинчер — роскошный экземпляр. Это был подарок графа Штеттенхайма и стоил луидоров больше, чем эта малышка талеров… Не было прекраснее зрелища, чем блестящее бледно-палевое создание на голубой шёлковой подушке… Бедняжка в конце концов подавился костью.

Она болтала, улыбаясь. На щеках от этой улыбки появлялись миленькие ямочки, а между коралловыми губками жемчужно блестели ровные зубки. Голова красавицы была безупречно причёсана — но её наряд меня просто испугал. Изношенный фиолетовый халат, весь в пятнах, небрежно висел на гибкой фигуре, а из декольте и дыр на локтях нескромно выглядывала ночная рубашка весьма сомнительной свежести. С этим туалетом гармонировала и вся обстановка. Посреди комнаты на полу валялась пара грязных белых атласных перчаток, которые, очевидно, деградировали до игрушек для Бланш. Некогда блестящие поверхности столов и комодов покрывал толстый слой пыли, а за балдахином кровати вперемешку валялись подушки и предметы одежды — зато воздух был насыщен тонким, милым ароматом фиалковых духов.

— Наверное, ты тоже находишь мою комнату бесконечно запущенной? — спросила она, перехватив мой взгляд. — При своих посещениях мне не хотелось жаловаться и усложнять тебе жизнь — ты и так несёшь достаточно груза на своих хрупких плечах. Но сейчас я хочу тебе сказать, что я здесь, в этих четырёх стенах, чувствую себя невыразимо несчастной… Шефер олух; этот человек не имеет ни малейшего понятия о том, что такая женщина, как я, которую мир носил на руках, избалованная и обласканная, привыкла к определённому уровню. Вместо того чтобы каждый день, как это везде принято при сдаче жилья внаём, заботиться о чистоте моей комнаты, он смешным образом требует от меня, чтобы я вытирала пыль с его мебели и брала метёлку в руки — ну, ему придётся подождать!..

Она залезла в фарфоровую вазочку с неочищенным миндалём и мессинским виноградом и начала щёлкать орехи.

— Бери тоже, — сказала она мне, давая Бланш сладкую ягоду. — Конечно, я тебя немногим могу угостить; но плут даёт больше, чем имеет… Однажды всё снова изменится к лучшему, и ты тогда увидишь, какие очаровательные обеды я могу устраивать… Кстати, возвращаясь к Шеферу… Старый лицемер может быть по-настоящему грубым! Вообрази, когда я позавчера покупала Бланш и отсчитывала человеку деньги, он бесстыдно потребовал, чтобы я сначала заплатила ему долг за жильё, освещение и дрова… Правда же, это не моя задача, сердечко? Ведь это ты меня сюда поселила.

Меня словно окатило ледяной водой от страха — куда это заведёт? И если я с утра до поздней ночи буду писать для господина Клаудиуса, я не смогу оплачивать тётины расходы… Перед моим мысленным взором всплыло Илзино лицо — как часто я в душе безжалостно ругала старую верную душу, потому что она изо всех сил пыталась воспрепятствовать моему сближению с тётей Кристиной — а сейчас я оказалась в ловушке и должна была за это расплачиваться.

— Тётя, я должна тебе откровенно сказать, что мои средства очень скудны, — сказала я смущённо, но без обиняков. — Я хочу быть с тобой совершенно искренней и сообщить тебе то, чего мой отец не знает — деньги на хозяйство я зарабатываю сама, надписывая для господина Клаудиуса пакетики с семенами.

Сначала она смотрела на меня с большим сомнением, а потом принялась хохотать.

— Так вас связывают вот такие поэтические отношения?.. Это бесподобно! А я по-детски вдруг начала бояться, что… Ну, малышка, — весело перебила она себя, — это прекратится, когда в один прекрасный день моё положение изменится, на это ты можешь рассчитывать! Я этого не потерплю!.. Фу, как прозаично!.. Ты увидишь, как я себя поставлю по отношению к этому человеку!.. Надписывание — это, конечно, тяжёлая работа, и я не могу жить за твой счёт!.. Но что предпринять? Дитя, я считаю часы до того момента, когда господин Клаудиус поправится и сможет меня принять!

— Он сегодня в первый раз вышел из своей комнаты.

— О небо! И ты только сейчас говоришь мне об этом! — Она поднялась с софы. — Разве ты не знаешь, что с каждой потерянной минутой ты отдаляешь моё счастье? Разве я не говорила тебе достаточно часто, что я доверю своё будущее этому честному человеку и буду следовать его советам и суждениям?

— Я думаю, что он тебе посоветует то же, что и господин Хелльдорф, дорогая тётя, — сказала я. — Господин Клаудиус сторонится общества, а господин Хелльдорф как учитель вхож в лучшие дома. Он сам сказал мне, что ты можешь заработать много денег, если ты…

— Я прошу, — перебила она меня ледяным тоном, — оставь свою мудрость при себе!.. Это моё дело, каким путём я собираюсь идти, и я должна тебе откровенно сказать, что мне не нравится идея иметь что-либо общее с этими людьми наверху, не говоря уже о том, чтобы быть им хоть чем-то обязанной… Это такое мещанское знакомство, которое потом будет висеть гирей на ногах, и в конце концов, дитя, они находятся бесконечно далеко от тех сфер, где я привыкла вращаться… И я снова настоятельно прошу тебя сделать всё, чтобы организовать мою встречу с господином Клаудиусом.

Я поднялась, а она соскользнула с софы и надела атласные туфли.

— Ах, маленькая мышка! — весело рассмеялась она, выпрямилась и погладила меня по голове. Мы как раз стояли перед зеркалом, и я невольно поглядела в него — моя креольская кожа, хотя и юношески-свежая, тем не менее смотрелась невыгодно на фоне персиковых щёк и блестящего белого лба моей тёти; но сегодня я в первый раз увидела неприятный грим, который толстым слоем лежал на её сорокалетнем лице. В глубине души мне стало стыдно, когда я поняла, что острый, строгий взгляд господина Клаудиуса непременно это заметит; но как я ни пыталась открыть рот и попросить её немного вытереть платком лицо, я не могла произнести ни слова, тем более что она называла меня бурым лесным орехом и насмешливо удивлялась «этой бархатной цыганской коже», хотя Якобсоны, как она выразилась, всегда могли похвастаться лилейно-белой кожей.

Я вырвалась из её рук и покинула комнату с уверениями, что пойду прямо к фройляйн Флиднер и посоветуюсь с ней по поводу возможной беседы с господином Клаудиусом.

Меня отпустили с благодарным поцелуем.

32

— Моя милая малышка Леонора, проще всего будет самой обсудить этот вопрос с господином Клаудиусом, — улыбаясь, перебила меня пожилая дама, едва я начала излагать свою просьбу.

— С ним можно поговорить? — стеснённо спросила я.

— Ну конечно, любому человеку… Пройдите наверх в первый салон, где висит портрет Лотара — сегодня уже многие там побывали; салон ему служит пока рабочей комнатой.

Я поднялась наверх. Перед дверью я на секунду застыла и прижала руки к груди, боясь задохнуться от лихорадочного биения сердца. Затем я тихонько вошла. Комната не была сильно затемнена, как я думала. Окна были занавешены зелёной тканью, пропускавшей мягкий, благотворный свет. Господин Клаудиус сидел ко мне спиной, положив голову на спинку кресла — его глаза закрывала зелёная повязка… Казалось, он не заметил, что кто-то вошёл — или, может быть, думал, что это фройляйн Флиднер, — он ни на йоту не изменил своего положения.