Молча и внешне спокойно она прошла рядом со мной через оранжерею и сад; но как только мы пересекли мостик, она остановилась и с глубоким вдохом прижала к груди руки.

— Вы слышали, как он смеялся? — спросила она с нарастающим раздражением.

— Это был господин Клаудиус?

— Да, дитя!.. Проживи вы с нами подольше, вы бы знали, что этот великий, высокомерный дух никогда громко не смеётся, разве что над слабостями человеческими, как вот только что, малышка! С рассказами о том, что вы услышали при дворе, вы должны быть впредь аккуратнее в присутствии дяди!

Я была возмущена. Сначала меня буквально заставили рассказывать, и я в самом деле, при всей моей неопытной и открытой натуре, была очень осторожна: я не произнесла ни слова о том, что было сказано при дворе о Дагоберте.

— Почему вы ругаетесь? — строптиво спросила я. — Я не должна была говорить, что сброшенного всадника считают при дворе крепким и сильным?

— О святая простота! — язвительно засмеялась Шарлотта. — Артур Трессель хрупок и грациозен — мальчик из хрусталя… Характеристика остроумного господина фон Висмара относится ко всему простому мещанскому сословию. Какой-нибудь кавалер при падении наверняка сломал бы свои изящные рёбра и отдал бы Богу свою нежную душу; но здоровая мещанская кровь — плоть от плоти грубой, крепкой земли, она не даст так просто причинить себе вред.

Она снова засмеялась, пошла дальше быстрыми шагами и вышла вместе со мной на газон перед «Усладой Каролины».

Над замком сияла луна. Её белый свет, льющийся на молчаливый оазис посреди тёмного леса, действовал на мои нервы так же одурманивающе, как и сильный запах цветов в саду. Каменная Диана под могучими буками казалась такой шокирующе живой, как будто она вот-вот туго натянет свой лук, и её стрела зазвенит в воздухе… Лунный свет стекал по фруктово-цветочными гирляндам на стенах, по неподвижным глазам и сжатыми губам несущих карнизы кариатид, падал на зеркало пруда и на огромные стёкла окон. Я могла разглядеть каждую складку на выгоревших шёлковых портьерах за дверями балкона — луна заливала серебром таинственную комнату; — люстра под потолком свирепого фанатика, разумеется, не тряслась.

— Тот наверху понял бы меня и моего брата, — сказала Шарлотта, показывая на бельэтаж. — Он твёрдой рукой стряхнул с себя прах и тлен мещанского рода и дерзко поднялся в сферы, которые единственно могли дать ему дыхание жизни. — Она не отрываясь смотрела на блестевшие стёкла. — Конечно, он упал с размозжённой головой — ну и что с того? Он заставил высокомерную касту признать себя; он стал одним из них и проложил блестящий путь в пенатах, которые они ревностно считали своими. Абсолютно всё равно, идти ли по этому пути десять или пятьдесят лет. Я бы охотно умерла молодой, если бы могла такой ценой купить всего лишь двенадцать месяцев жизни при дворе!.. Мне довелось испытать, что это значит — иметь гордое, честолюбивое сердце и носить при этом презираемое плебейское имя, проведя половину молодости среди морщащих нос родовитых пансионерок — я не хочу стоять ниже них — я не хочу!

Она энергично взмахнула сжатым кулаком и принялась вышагивать туда-сюда по газону.

— Дядя Эрих знает о скрытом пламени в моём сердце — Дагоберт мыслит, чувствует и страдает так же, как я, — продолжала она, остановившись, — и дядя со всем своим обывательским высокомерием пытается задушить в нас это пламя в зародыше… Поддержку своего достоинства мы должны искать в самих себе, а не во внешних случайностях, говорит этот большой философ — смешно! Меня это просто бесит; я чувствую себя привязанной к пыточному столбу, я потрясаю кандалами и проклинаю жестокость судьбы, принесшей молодого орла в воронье гнездо!.. Откуда эти необоримые чувства? — спросила она, меряя газон широкими шагами. — Они со мной с самого первого вдоха, они у меня в крови… Это не химера — сознание собственного аристократизма — нить за нитью оно связывает поколения, восходя к нашим великим предкам… Даже если оно и не заметно со стороны, как, к примеру, у нас с Дагобертом, чьё происхождение окутано непроницаемой тьмой молчания…

Эти страстно звучащие жалобы вдруг превратились в невнятное бормотание — у края кустарника, мимо которого мы как раз проходили, стоял господин Клаудиус и смотрел на взволнованную девушку своими спокойными, серьёзными глазами.

— Однажды тьма рассеется, Шарлотта, я обещаю, — сказал он так хладнокровно, как будто её страстная речь была обращена именно к нему и он просто отвечал ей. — Но ты тогда только узнаешь правду, когда ты сможешь её перенести, когда жизнь и я — он властно указал на себя — сделают тебя более разумной… И ещё одно: впредь я запрещаю тебе подобные лунные променады в обществе фройляйн фон Зассен — мания величия заразна, как ты понимаешь.

Странно, но девушка с сильным духом не нашлась что ответить; видимо, внезапность этой встречи парализовала её способность к сопротивлению. Строптиво вскинув голову, она стиснула мою руку так больно, что я чуть было не закричала, резко оттолкнула её от себя и скрылась за кустами.

Я осталась с ним наедине — беспокойство и тоска охватили моё сердце; но я не собиралась показывать ему свой страх — ни за что! Сильный Голиаф на мгновение потерял голову был вынужден спасаться бегством — но маленький Давид оказался храбрее!.. Я медленно, слишком медленно для моих проворных ног, шагала в сторону «Услады Каролины», и он молча шагал рядом со мной… Холл был залит светом; даже в коридоре, ведущем в мою комнату, каждый вечер горели две лампы — так распорядился господин Клаудиус. Перед коридором, на порог которого я уже поставила ногу, он остановился.

— Сегодня после обеда вы ушли от меня в гневе, — сказал он. — Дайте мне руку, мне бы не хотелось пережить то же, что и Хайнц со своим злым вороном.

Он протянул мне руку. Сквозь красно-рубиновое стекло коридорной двери на его ладонь падал красноватый луч, а на бриллиантовом кольце сверкали слепящие искры — я содрогнулась.

— Она вся в крови! — завизжала я и оттолкнула его руку.

Он отшатнулся и поглядел на меня — до конца моих дней я не забуду этого взгляда — ещё никогда на меня так не смотрели глаза другого человека, никогда… Он повернулся и ушёл, не произнеся больше ни слова.

Я невольно прижала руку к сердцу… Оно так болело, словно его пронзило копьё… Это было раскаяние, глубокое раскаяние!.. Я скатилась по ступенькам и выбежала из дому — я хотела дать ему руку, как он просил, и готова была умолять его не сердиться на меня. Но газон был пуст, и звука удаляющихся шагов я тоже не слышала — наверное, господин Клаудиус уже шагал по мягкой траве за кустами.

Глубоко удручённая, я вернулась к Илзе. Её проницательные глаза сразу же углядели, что на моих ресницах висят слёзы, и я ей сказала, что в этом виновато гадкое красное стекло в двери коридора, для которого было бы лучше, если бы Дарлинг разбил его вместо оранжереи.

22

За этим вечером последовали многие дни тревоги, которую мне пришлось пережить впервые в жизни — тревоги о больном отце. У него были ужасные головные боли, из-за чего он в течение трёх дней не ходил в свою любимую библиотеку… Непоседа и шалунья, которая в хорошую погоду была не в силах выдержать и получаса в стенах Диркхофа, сейчас с утра до вечера сидела в тёмной комнате у ног страдальца и боязливо прислушивалась к каждому его движению, каждому звуку. Тоска по сияющему августовскому небу не посещала меня ни разу; по тёмной комнате скользили иногда лучи света, и это было в те минуты, когда я садилась на край кровати и клала мою холодную ладонь на пылающий лоб больного, а он шептал Илзе, что он и не подозревал, какое это счастье — иметь ребёнка; со дня смерти моей матери при каждом приступе его старого недуга — он периодически страдал этими головными болями — он чувствовал себя вдвойне покинутым и больным, потому что подле него не было заботливой руки и полных беспокойства глаз; он оплакивал каждый год разлуки отца с дочерью, с горьким сожалением называя это большой утратой.

Личный врач герцога регулярно навещал отца. Два раза в день появлялся придворный слуга, чтобы осведомиться о состоянии больного и принести гостинцы, а у Илзе был «хлопот полон рот» в связи с обеспокоенными расспросами из резиденции. В главном доме тоже проявили большое участие. Каждое утро появлялась фройляйн Флиднер, чтобы посмотреть, как дела, и предлагала свою помощь… Шарлотта однажды вечером провела со мной полчаса, чтобы утешить «малышку в её тревоге». Мне, однако, показалось, что она больше моего нуждается в ободрении. Её красивые тёмные брови были мрачно нахмурены, а небрежно-горделивая уверенность её манер уступила место нервозной суетливости. Встречу с дядей у кустарника она не упомянула ни единым словом, зато рассказала, что в главном доме сейчас удушливая атмосфера, как перед грозой. Господин Клаудиус с неукоснительной последовательностью начал проводить в жизнь своё намерение очистить дом и фирму от прокравшегося ханжества. Он великодушно оставил в руках бухгалтера уже уплаченные работниками миссионерские взносы, но положил такую же сумму из своих средств в новый фонд, имеющий целью способствовать образованию детей сотрудников и облегчить составление приданого для дочерей самых бедных из них. Трактаты выносились корзинами, а молодому агенту, который из угодничества внёс в кассу больше, чем мог себе позволить, и проявил при этом большое усердие, было вынесено порицание и сделано предупреждение, что возврат к отвратительному лицемерию будет иметь своим последствием немедленное увольнение. Шарлотта рассказывала, что бухгалтер ходит по дому с искажённым от гнева лицом — я и сама это наблюдала: через щель в жалюзи я много раз видела его идущим вдоль берега пруда в сопровождении брата и сестры. Казалось, что связь между этими тремя людьми в результате новейших событий стала ещё более тесной — об этом свидетельствовали их совместные прогулки по лесу. Всякий раз, когда Шарлотта упоминала господина Клаудиуса, я чувствовала укол в сердце; но муки раскаяния стали значительно слабее, когда я негодующе сказала себе, что болезнь отца имела своей причиной волнение из-за сорванной покупки медальонов — прекрасная, острая логика моей семнадцатилетней девичьей головы сразу возложила всю вину на бессердечного человека, отклонившего просьбу о деньгах, и таким образом — мы были квиты!