Принцесса внезапно взяла меня за руку, притянула к себе и поцеловала в лоб.

— Мне тоже бы хотелось услышать, как одинокий девичий голос звучит на пустоши, — сказала она.

Я задрожала от страха при мысли о том, как гулко будет отражаться мой голос от этих четырёх стен; но меня, видимо, тоже охватили чары — я ведь преодолела себя и и рассказала так много о моём детстве. Я собралась с духом и спела короткую песенку.

Один раз посреди пения я вздрогнула — так странно мерцали сквозь шёлковый полог серые глаза придворной дамы; мне невольно вспомнилась кошка в Диркхофе, которая не отрываясь смотрела на бедную птаху, щебечущую в ветвях рябины, — ах, да какое мне дело до недовольства юной дамы! Я ведь пою не для неё, поэтому мой голос не должен дрожать — я набрала в грудь побольше воздуха и мужественно допела до конца.

Ещё во время моего рассказа двое лакеев бесшумно внесли в комнату стол, полностью накрытый к чаю. Как только отзвучала последняя нота моей песни, в комнату вошёл господин в чёрном фраке. Он глубоко поклонился, затем подпрыгнул и с несомненной грацией начал аплодировать затянутыми в кожаные перчатки ладонями.

— Чудесно, ваша светлость! Видит Бог, magnifique! — вскричал он в экстазе, стремительно, но бесшумно подходя к принцессе. — Но какая жестокость по отношению ко всем нам, ваша светлость! — добавил он с упрёком в голосе и грациозно всплеснул руками — у пожилого господина были детские гримасы и манеры капризной девушки. — Мы годами умоляем на коленях об одной-единственной трели этого соловьиного голоса — напрасно! Лишь стоя за порогом, словно вор или насчастный ссыльный, я получил то наслаждение, которого мы все так давно лишены… И это якобы больной, расстроенный голос? Эти переливы, это колокольное звучание — ваша светлость!

Он возвёл очи к небу и поцеловал кончики своих пальцев… Я была абсолютно ошеломлена. Эта человеческая разновидность была для меня совершенно новой — как, например, житель Гаити. Лишь довольно низкий голос и тщательно разделённая на пробор борода породили у меня сомнения — иначе я могла бы поклясться, что это придворная дама во фраке.

— Мой дорогой господин фон Висмар, — сказала принцесса, подавляя смех, — в прежние времена я действительно поддавалась иногда греху, заставляя моё окружение скучать от моего очень слабого и очень среднего пения — но вы не должны об этом вспоминать, ведь я постаралась искупить свою вину, вовремя остановившись… Кстати, к моему большому удовлетворению я поняла, что мои музыкальные правонарушения счастливо забыты, поскольку наш благородный камергер выдал мой глубокий альт за колокольное сопрано, бедную коноплянку за соловья — это Сидония пела прекрасно, я же — никогда.

«Благородный камергер» очень смутился. Его вытянувшееся лицо показалось мне страшно забавным — я хихикнула про себя, как делала всегда, когда Хайнц ошеломлённо реагировал на какое-нибудь неожиданное событие.

Фройляйн фон Вильденшпринг быстро поднялась. Она бросила злобный взгляд на моё довольное лицо и скользнула к чайному столу.

— Но ваша светлость, такое сравнение очень хромает! — надув губки, сказала она, взявшись за серебряный чайник. — Возможно, господин фон Висмар и спутал высоту голоса, но ваша светлость пели чудесно — графиня Фернау сразу же загорается, как только начинает об этом говорить!

— О мой Бог, и это ваш единственный авторитет? — засмеялась принцесса. — Добрая Фернау вот уже двадцать пять лет глуха как пень!

— Но папа и мама тоже до сих пор восторгаются, — настойчиво возразила придворная дама, но ей пришлось опустить глаза под саркастическим взглядом своей повелительницы.

— Пожалуйста, обратите свои взгляды и комплименты в нужную сторону, господин фон Висмар, — сказала принцесса, показав на меня рукой, — вот ваш соловей.

Господин фон Висмар обернулся. До сих пор он меня не видел, поскольку мою маленькую персону скрывала группа крупных комнатных растений. Принцесса назвала моё имя, я поднялась — одновременно с почтительным поклоном придворного, — улыбнулась ему и сделала реверанс, такой глубокий и грациозный, что Шарлоттино сердце расплавилось бы от умиления. Дух шаловливости, который со смертью бабушки почти заснул в моей душе, снова зашевелился и придал лёгкость моим движениям.

Господин фон Висмар мгновенно рассыпался в комплиментах, в которых скромная маргаритка моего отца превратилась в розовый бутон и эфирное создание, и побранил «милого доктора» за то, что тот до сего дня лишал двор моего счастливого присутствия, держа меня в пансионате слишком долго.

— В каком институте вы воспитывались, сударыня? — спросил он в конце концов.

— В деревне на пустоши, господин фон Висмар! — вскричала фройляйн фон Вильденшпринг с невинной улыбкой.

Камергер изумился; но один взгляд на лицо улыбавшейся мне принцессы вернул ему душевное равновесие.

— Ах, вот откуда драгоценная майская свежесть в этом голосе… Воздух природы, да, воздух природы!.. Ваша светлость, это было бы прекрасным приобретением для наших дворцовых концертов!.. Такой чистый, такой нетронутый…

— Что за странная идея, господин фон Висмар? — перебила его придворная дама. — Фройляйн фон Зассен не может соперничать с нашей превосходной примадонной дворцового театра — мне было бы её очень жаль!

— Проследите, пожалуйста, за чаем, Констанция: я боюсь, он будет горчить, — сказала принцесса. — Кстати, вы можете успокоиться, я, разумеется, не приму этого предложения; редких гостей бережёшь и лелеешь как зеницу ока, и освежающий воздух природы, который вдруг проник в наши душные пенаты из далёкой «деревни на пустоши», я хочу приберечь исключительно для себя.

Фройляйн фон Вильденшпринг молчала. Она так резко наклонила чайник, что первый негодный слив, который она стремительно направила в полоскательницу, оставил на белой дамастовой скатерти коричневые пятна.

— И вы сейчас живёте с папой в доме Клаудиусов? — торопливо спросил меня камергер, поймав строгий взгляд принцессы на неловкую придворную даму — видимо, господин фон Висмар был при дворе своего рода громоотводом.

— Мы живём в «Усладе Каролины», — ответила я.

— Ах, в покоях бедного Лотара! — вскричал он с сожалением в голосе, повернувшись к принцессе.

— Ничего подобного! — заверила я его. — Не там! Они же запечатаны!

Я увидела, что лицо принцессы до самых корней волос залилось румянцем. Она взяла обеими руками стебель распустившейся гортензии, стоявшей рядом с ней на столике, и склонила к нему лицо, вдыхая аромат цветов.

— До сих пор запечатаны? По какой причине? — после мгновенной паузы спросила она камергера. — Разве его брат — не единственный наследник?

Господин фон Висмар пожал плечами. Он заверил, что не знает подробностей; всё это давно забытая история, и имя Клаудиус не звучало при дворе с тех самых пор, как господин фон Зассен открыл собрание античностей в старом торговом доме.

— Печати должны оставаться на дверях до скончания времён, — сказала я робко — я очень хорошо помнила о своей вылазке, и мне было стыдно; но мне не хотелось оставлять вопрос принцессы без ответа. — Такова была воля покойного; поэтому господин Клаудиус не потерпит, если к печатям кто-нибудь притронется, ведь он такой строгий, ужасно строгий!

— Ну, это звучит так, как будто вы перед ним робеете, моя маленькая сударыня! — засмеялся камергер.

— Я робею? О нет! — возразила я сердито. — Я его не боюсь, больше совершенно не боюсь!.. Но я не могу его терпеть! — вырвалось у меня.

— Как, такая решительная антипатия в сердце, которое любит на пустоши всё, у чего есть душа? — воскликнула, улыбаясь, принцесса. — Ах, оставьте, я не могу себе представить, что ваша немилость так уж серьёзна! — добавила она. Она наклонила голову и поглядела на меня лукавыми глазами.

Она мне не верит — как меня это рассердило! Меня снова охватила давешняя злоба.

— О, этот человек никого не любит, никого на всём белом свете, это так и есть! — живо вскричала я. — Ему милы только две вещи: работа — говорит Шарлотта, — и его большая, толстая бухгалтерская книга… У него есть цветы, огромное количество цветов, в котором мог бы зарыть свой противный дом, но в комнате, где он от зари и допоздна сидит и работает, он не терпит ни одного зелёного листочка… С часами в руках он ругает своих людей, если они хоть на минуту опаздывают в это отвратительное воронье гнездо, а по ночам разглядывает звёзды на небе — только потому, что он может их посчитать, как талеры на своём столе. Он жадный и никогда не подаст бедняку милостыню…

— Стоп, дитя моё, — перебила меня принцесса, — тут я должна возразить! У бедняков нашего города нет лучшего друга, чем он, хотя он и помогает несколько причудливым образом, а также категорически отказывается вносить своё имя во всякого рода списки добровольных пожертвований.

Какой-то момент я поражённо молчала.

— Но он жестокосерден и холоден как лёд по отношению к — к Шарлотте, — сказала я быстро, — и считает, что он всё знает лучше всех.

— Хорошенький перечень грехов! — засмеялся камергер. — Кстати, господин Клаудиус недавно показал, что он действительно понимает кое в чём лучше других, — повернулся он к принцессе. — Наш ловкий граф Целль наконец-то сел в лужу, к нашему всеобщему удовлетворению; его Дарлинг, которого он привёз из последней поездки, — бесспорный красавец, но злобное и коварное животное; некоторые даже утверждают, что это цирковая лошадь — такие странные у него повадки. Целль страшно хотел снова от него избавиться; в нашем кругу никто, конечно, не клюнул на эту удочку, но мы, из уважения к Целлю, проявили сдержанность, чтобы не отпугнуть других покупателей… Юный лейтенант Клаудиус загорелся приобрести животное, а некоторые добрые друзья Целля очень правдоподобным образом поддержали его в этом решении, но дядя посмотрел на Дарлинга, и — отказал. Что оказалось к лучшему для молодого человека, поскольку час назад этот конь сбросил сына банкира Тресселя, который его купил и который очень хороший наездник, — сбросил и прошёлся по нему копытом.