Евгения Марлитт - Вересковая принцесса

Я покачала головой, выбежала из салона и понеслась вниз по лестнице… Счастье, что Илзе не видела этого упрямого качания — о, её нравоучение дождётся, несомненно, следующего раза!

Горничная всё ещё была в моей комнате. Она сразу же же взяла меня в оборот, прикрепила к платью недостающие ленты и надела мне на голову белую соломенную шляпку.

Я посмотрела в зеркало и внезапно поняла, что мои волосы, которые я никогда не приглаживала и не укладывала, сейчас лежат вокруг головы роскошными, блестящими локонами и выгодно оттеняются молочно-белыми лентами шляпки. Илзе своими острыми глазами тут же заметила, что я разглядываю себя в зеркале — в первый раз в жизни, между прочим… Её строгое лицо с румянцем на щеках отразилось у меня за спиной и неодобрительно уставилось на мою украшенную голову.

— Вот уже и самолюбование началось? — строго спросила она. — Как какая-то суетная дамочка, целыми днями проверяющая, хорошо ли выглядит её носик… Ты знаешь, что это грех?.. Если бы моя бедная госпожа в своё время отняла у Кристины зеркало, многое было бы по-другому… Я занавешу это стекло перед тем как уеду, так и знай!..

Да это было и не нужно. Я не могла согласиться с тем, что зеркало — это грех, потому что и нос, и фигура достались мне от Бога, но было смешно себе самой строить глазки… Я покраснела и устыдилась, словно я только что сболтнула какую-нибудь глупость. Горничная удалилась с сочувственной улыбкой на лице, поскольку Илзина нотация была довольно-таки резкой, а я отправилась в библиотеку за отцом.

Ещё перед дверью я услышала, что он ходит туда-сюда быстрыми шагами и громко разговаривает. Я подумала, что к нему кто-то пришёл, и тихо открыла дверь — он был один, но совершенно возбуждён. Он беспрестанно мерил шагами широкое пространство библиотеки и обеими руками взлохмачивал волосы. Иногда он останавливался, брал в руки золотую монету, которую сегодня показывал Илзе, рассматривал её, как будто хотел пробуравить металл взглядом, и, глубоко вздохнув, снова клал её на стол. Затем от сильно ударял костяшками сухих пальцев по столешнице, в ответ раздавался грохот, и вся беготня начиналась сызнова. Меня он не замечал, хотя я находилась в комнате вот уже несколько минут.

— Отец, что случилось? — робко спросила я в конце концов.

Он резко повернулся. В первый момент он не узнал меня в новом наряде, и я засмеялась и подбежала к нему. Его мрачное, разгорячённое лицо прояснилось, и по нему лучом солнца скользнула добрая улыбка, которая меня совершенно потрясла. Он воскликнул:

— Поглядите-ка, это Лорхен!.. Какая же ты хорошенькая маленькая девочка! — он взял меня за руки и стал разглядывать с головы до ног… Моё сердце стучало с невыразимой благодарностью — посреди своих научных забот он нашёл время и для моей маленькой персоны!

— Мы ещё не уходим, отец? — спросила я, и, собравшись с духом, пригладила ему волосы и поправила сбившийся галстук. — Наверное, принцесса ждёт, — о, моё сердце колотится от страха!

— Я ожидаю одного господина, которого хочу представить герцогу, — коротко ответил отец, не обращая внимания на мои слова. Его приподнятое настроение развеялось как дым. Он освободился из моих рук и снова стал мерить шагами комнату — через две секунды его волосы, тщательно приглаженные моими руками, снова стали торчать во все стороны.

— Ты не хочешь мне сказать, что тебя беспокоит? — умоляюще спросила я.

Он как раз проходил мимо меня, его руки были сцеплены за спиной.

— О моё дитя, я не могу тебе этого сказать!.. Я не знаю, с чего мне начать, чтобы ты поняла! — Сегодня за обедом я не смог объяснить этого Илзе, при всех моих усилиях! — нетерпеливо выкрикнул он и снова принялся бегать туда-сюда. Но я не собиралась отступать.

— Это правда, я жила на пустоши совершенной невеждой! — сказала я чистосердечно. — Но кто знает, возможно, я пойму тебя лучше, чем ты думаешь, — ты объясни!

Он досадливо улыбнулся, но всё же взял со стола монету и протянул её мне.

— Ну вот посмотри!.. Это необычайно редкая вещь — так называемый медальон… Он не попадёт в мою коллекцию потому, что я на данный момент не могу его приобрести… — Восхищёнными глазами он разглядывал медальон на свету. — Изумительно! Цветок на штемпеле почти не стёрся!.. Господин, которого я ожидаю, продаёт эти медальоны, эти бесценные экземпляры — ты меня понимаешь, дитя моё?

— Отдельные выражения нет, отец; но чего ты в конце концов желаешь, я знаю совершенно точно — ты бы ни за что не хотел расстаться с этими золотыми предметами!

— Дитя, я бы с радостью отдал тридцать лет моей жизни за то, чтобы владеть ими! — восторженно перебил он меня. — Но, к сожалению, я не в состоянии — в течение часа герцог отберёт самые лучшие экземпляры для своего нумизматического кабинета, и я…

Он замолчал, поскольку в библиотеку вошёл давешний господин с ящичком под мышкой. Я увидела, что отец побледнел.

— Ну что же, господин фон Зассен? — спросил вошедший.

— Я — я должен отказаться…

— Отец, — сказала я быстро, — я добуду то, что ты хочешь.

— Ты, моя маленькая девочка?.. Как ты сможешь это сделать?

— Предоставь это мне! Но мне нужна монета, чтобы было на что ссылаться! — Ах, какой я вдруг стала решительной и практичной! Я была так горда собой — Илзе должна это видеть!

Отец неверяще улыбнулся, но это всё же была соломинка, за которую он мог хоть ненадолго ухватиться. Он вопросительно посмотрел на господина; тот согласно наклонил голову, завернул монету в бумагу и передал её мне. Я сунула монету в карман, крепко сжала её в пальцах — я знала, что эта вещь бесценна, — и побежала в главный дом. Я собиралась просить господина Клаудиуса выдать мне из моих денег три тысячи талеров. Как я хотела описать ему всю печаль моего отца! Если он не совсем уж каменный, то его должна тронуть просьба дочери, жаждущей видеть своего отца счастливым… Конечно, меня никогда ещё не охватывала такая ужасная робость, как именно в тот момент, когда я, поёживаясь, застенчивой просительницей входила в холодную тёмную прихожую, которую я покинула буквально полчаса назад с выражением высокомерного протеста… Но вперёд! Я должна через это пройти. Я слишком люблю моего отца, чтобы не быть в состоянии принести ему любую жертву, я даже готова терпеливо стоять перед холодным коммерческим лицом господина Клаудиуса… Да что это я! Он же дал мне четыре сотни талеров для моей тёти — чего ради он откажет мне в трёх тысячах? Я просто ещё раз подпишу, и всё!

Когда я стала подниматься по лестнице, мне навстречу попались Эрдман и горничная, которые сносили вниз большую корзину с посудой. Дверь столовой была по-прежнему нараспашку. Если господин Клаудиус до сих пор находится в комнате Шарлотты, то я, наверное, смогу ему показаться через открытую дверь, чтобы другие меня не заметили, — я не хотела свидетелей при этом разговоре.

Я как раз собиралась войти в комнату, как вдруг зазвучали два прекрасных голоса — и я застыла как пригвождённая, хотя у меня земля горела под ногами и с каждой потерянной минутой моё сердце стучало всё сильнее и сильнее.

пели Шарлотта и Хелльдорф. Две высокие, стройные фигуры стояли рядом у рояля, на котором им аккомпанировал Дагоберт.

О мои поля под дождём! Когда весенний ливень обрушивается на Диркхоф, пытаясь вырвать ставни и выбить стёкла, когда буря срывает с дуба шапку из сухих листьев и рвёт её на части, когда Илзе тщательно запирает двери, а куры убегают с широкого продуваемого двора и прячутся на своих насестах, я устремляюсь к изгороди и взываю оттуда к пролетающим тучам… Это совсем не то, что шторм зимой! Тысячи и тысячи голосов, которые, пробудившись ото сна, радуются и ликуют! Бурные воды, вырвавшиеся из-подо льда, шумящий вдали лес, в котором пульсирует стремительно пробуждающаяся жизнь, заставляющая звенеть каждый колокольчик, каждую травинку… И я отдаюсь на волю бури, она подхватывает меня и уносит вдаль — и тащит рывок за рывком по пустоши, словно сухой дубовый лист, пока я не оказываюсь на вершине холма и не обхватываю, дрожа и ликуя, мою любимую сосну… Нас обеих трясёт и шатает, старую сосну и меня, но она весело шелестит своей хвоей, и я начинаю смеяться, глядя вверх на толстые хмурые тучи, беспомощно уносимые вдаль… Мокрые волосы хлещут по моему лицу, ветер цепляет и рвёт моё платье — но мне не нужен укрывающий плащ: мои маленькие руки и ноги налились упругой силой… Я храбро прокладываю себе путь домой и журю Шпитца, который уютно устроился в тёплом углу за печкой.

звучит в салоне, и голоса поднимаются всё выше и выше, словно на крыльях бури. Я как будто в тумане; но нет, я не должна поддаваться колдовству мелодии — прочь, прочь тоска по дому, её горькие и сладкие мечты!.. Я вижу, как мой отец взволнованно бегает туда-сюда по библиотеке, и это сразу же заставляет меня переступить порог салона. Там в дальнем углу сидит господин Клаудиус, совершенно один. Его рука опирается о подлокотник кресла, лоб и глаза прикрыты ладонью. Густая светлая прядь волос падает на белые пальцы, и я удручённо отшатываюсь — даже матовый серебряный блеск его кудрей действует на меня как холодный душ; я вдруг понимаю, что не могу вспомнить ни слова из моей героической, тщательно составленной речи; мне уже кажется, что он мне откажет, очень вежливо и мягким голосом, но твёрдо и определённо — так, что любое последующее слово будет выглядеть как назойливость… И хотя он сидит сейчас как будто глубоко погружённый в потрясающее пение, как будто отрешённый от всего сущего — всё равно в его голове крутятся одни лишь цифры, и я знаю, что как только я назову ему три тысячи, он снова тихо улыбнётся и скажет: «Вы, очевидно, не имеете представления, какая это большая сумма!»