У моста Дагоберт нас покинул; он направлялся в город. Какой он, наверное, добрый и благородный! При всей клокотавшей в нём ярости он пошёл сначала к дяде, чтобы попрощаться, как будто ничего не произошло.

Шарлотта медленно шла рядом со мной. Она сказала, что хочет взять книгу в библиотеке.

— Пойдёмте, малышка, — сказала она, положив мне руку на плечо. Она так крепко прижала меня к себе, что я могла слышать сильное биение её сердца. — Вы мне нравитесь. В вашем лилипутском тельце есть характер и отважная душа… Нужно иметь мужество, чтобы смотреть в глаза дяде Эриху и что-то от него требовать…

— Разве у вас нет отца или в крайнем случае бабушки? — спросила я, прижимаясь к ней и робко глядя в её прекрасное лицо, ещё носящее следы возбуждения. В этот момент мне подумалось, что я даже при моей душевнобольной бабушке была счастливым ребёнком.

Она, улыбаясь, поглядела на меня с высоты своего роста.

— Нет, принцесса, нет даже бабушки, которая могла бы мне оставить девять тысяч талеров — Боже мой, как бы мне хотелось навсегда уехать отсюда!.. Мы очень рано стали сиротами. Мой отец погиб в 44 году при битве на Исли в Марокко — он был французский офицер. Когда он покинул Францию, я была ещё младенцем — не помню даже, как он выглядел…

— Возможно, как господин Клаудиус — он ведь был его брат?

Она остановилась, сняла руку с моего плеча и захлопала в ладоши.

— О дитя, как вы очаровательно наивны!.. Один из Клаудиусов на французской службе!.. Отпрыск из сверхреспектабельного, насквозь немецкого дома семенных пакетов!.. Да, это бы потрясло его достопочтенные застывшие основы! Нет-нет, в нас нет ни капли этой обывательски-лицемерной, лавочной немецкой добропорядочности! Дагоберт и я, мы совершенные французы, французы телом и душой! Слава Богу, в наших жилах нет ни капли этой рыбьей крови!.. Мы приёмные дети, нас усыновил дядя Эрих, Бог его знает, из каких соображений — но совершенно ясно, что не из-за тронутого состраданием сердца!.. Возможно, это звучит отвратительно именно из моих уст — но я никогда в это не поверю!

Она снова обняла меня, и мы отправились дальше.

— То, что он принял нас в свой дом, было бы само по себе благородно и похвально, и я, конечно, первая была бы ему за это благодарна, — продолжала она, — если бы и в этом деле не проявился его вопиющий деспотизм. Он навязал нам своё имя — мы зовёмся на самом деле Мерикуры, а должны теперь зваться Клаудиус, подписываться Клаудиус… Клаудиус — какое ужасное, колченогое, мещанское имя!.. Если уж он хотел адаптировать имя Мерикур, режущее немецкий слух, то мог бы поставить перед ним частичку «фон»… У нас абсолютно нет причин быть ему благодарными за эту замену! Он навязывает нам свою мелочную лавку и упорно сопротивляется военной карьере Дагоберта!

— Он военный? — удивлённо спросила я. Фройляйн Штрайт много рассказывала о военном с начищенными пуговицами, который когда-то был вхож в дом моего отца.

— Что, вас это так удивляет?.. Ах да, вы же ещё не видели его в форме лейтенанта! Но я думаю, что в нём сразу же узнаешь офицера, даже когда он в штатском. Его гарнизон стоит в Ц., а сам он сейчас в долгосрочном отпуске… Я горжусь Дагобертом. Мы очень дружны и всё друг другу рассказываем, что нечасто бывает между братом и сестрой. Мы, наверное, ещё и потому так любим друг друга, что уж очень долго были разлучены. Я находилась в институте с третьего года моей жизни вплоть до последних двух лет, а он сначала жил в одной профессорской семье, а потом попал в кадетский корпус.

Мы вышли на газон перед «Усладой Каролины».

— Иди сюда, Ханс! — позвала Шарлотта. Журавль, который стоял на своём посту у пруда, помчался к ней, словно пылкий поклонник. Со всех сторон к нам устремились павлины и цесарки, даже показался один фазан, но он тотчас же снова скрылся в кустарнике — его вспугнуло моё присутствие.

— Вы только посмотрите на эту всеобщую незаслуженную любовь! — засмеялась Шарлотта. — Она была завоёвана безо всяких усилий. Я никогда не кормлю животных и никогда с ними не заигрываю, но они следуют за мной по пятам, как только услышат мой голос… Ну разве это не странно?

Я совершенно не находила это странным. Я и сама семенила рядом с ней, как восторженный щенок, которого приласкали. Я была ещё слишком неопытна, чтобы объяснить притягательность её личности набором отдельных качеств. Во всяком случае, мне импонировала её невероятная уверенность и присутствие духа. Каждое слово, произнесённое этим твёрдым и звучным голосом, очаровывало меня так, что я и её самоё, и всё, что она говорила, уже воспринимала как истину в последней инстанции. То, что она тоже может ошибаться и быть несправедливой, даже не приходило мне в голову.

— Куда уехали люди, которые здесь живут? — спросила я, показывая на запечатанные двери, когда мы проходили по бельэтажу «Услады Каролины».

Шарлотта удивлённо воззрилась на меня, как будто я сморозила какую-то глупость, а затем громко расхохоталась.

— В вашей местности запечатывают двери, когда уезжают? Неужели фрау Илзе запечатала Диркхоф?… Ха-ха-ха! Куда уехали люди?.. На небо, малышка!

Я пришла в ужас.

— Они умерли?

— Не они, а он! В бельэтаже жил молодой господин, Лотар, старший и единственный брат дяди Эриха — блестящий офицер. Вы ещё увидите его замечательный портрет, писаный маслом, — этот портрет висит в салоне в главном доме…

— И он умер?

— Умер, детка, безвозвратно умер… От апоплексического удара, как гласит официальное свидетельство о смерти, — но на самом деле он пустил себе пулю в лоб. Свет связывает его кончину с принцессой из герцогского дома…

— Её зовут принцесса Сидония! — вырвалось у меня.

— Ах, маленькая дикарка с пустоши разбирается в генеалогии?… Кстати, вы должны были сказать «её звали», поскольку принцесса Сидония тоже давно умерла — за несколько дней до красавца офицера… Это очень старая история, в которую мало кто посвящён, а я — меньше всего. Я только знаю, что на дверях висят печати, и они, согласно последнему распоряжению жильца, должны навсегда оставаться на своих местах — так сказать, до скончания времён… Я как-то хотела украдкой заглянуть туда. Но там всё заставлено и забаррикадировано, а дядя Эрих стережёт эти печати как Аргус.

Боже мой, если безжалостный человек с пронизывающим взглядом когда-нибудь узнает, что чужак уже забирался за запечатанные двери!.. Я содрогнулась и крепко сжала губы, чтобы с них не слетело ни звука о злополучной тайне… Я едва вступила в свет, а у меня уже появились от него секреты — у меня, чьи мысли и речи всегда были такими же непринуждёнными и свободными, как и буйные кудри, развеваемые ветром пустоши.

Тем временем за нами по лестнице поднялась Илзе, которая отчитала меня за то, что я «сбежала от неё, пока она осматривала разруху в оранжерее».

— Хорошеньких дел натворило это ужасное животное! — сказала она негодующе. — Два больших дорогих стекла полностью разбиты, и конь своим копытом опрокинул большое дерево — по всей земле валяются красные цветы… А господин переносит это молча, не говоря ни слова упрёка — ну, если бы это случилось у меня!..

— У дяди Эриха достаточно камелий, — насмешливо сказала Шарлотта, — несколько сломанных цветков в счёт не идут… Между прочим, не думайте, что хотя бы один цветок останется неоплаченным: они будут насажены на проволоку и попадут в букеты, которые на сегодня заказаны в большом количестве к городскому балу. У нас ничего никогда не пропадает, можете быть уверены! — Она открыла дверь в библиотеку; но я проскользнула мимо неё и побежала к столу, за которым работал отец. Нет, она не должна видеть, как смешно он вскакивает, беспомощно и непонимающе озираясь, когда его отрывают от работы! Она не дожна смеяться, я этого не вынесу!

— Отец, мы снова здесь, — сказала я и положила ему руку на плечо; теперь он не мог вскочить, и он действительно этого не сделал, а всего лишь широко открыл глаза и посмотрел, улыбаясь, на моё склонённое лицо. Я была безумно счастлива — он уже знал мой голос, и я имела над ним власть.

— Итак, маленькая проказница, ты захватила меня врасплох? — пошутил он и похлопал меня по щеке. — Если ты собираешься быть точно такой же, как твоя милая мама, то ты должна тихо-тихо положить мне руку на лоб или уронить цветок на мою рукопись и мгновенно исчезнуть, чтобы я даже не успел сообразить, кто это был!

Всякий раз, когда он вот так упоминал мою мать, которую обожал, я чувствовала укол в сердце — у неё для него была тысяча нежных знаков внимания, а бедный одинокий ребёнок для неё не существовал.

Тут отец увидел Шарлотту. Он вскочил и поклонился.

— Я привела вам вашу дочурку обратно, — сказала Шарлотта. — Господин доктор, вы должны разрешить, чтобы и «неучам» из главного дома было позволено немного учить и обтёсывать шалунью с пустоши.

Он сердечно поблагодарил её за предложение и предоставил в этом вопросе неограниченные полномочия. При этом он вдруг стал тереть лоб, явно что-то вспоминая.

— Мне как раз пришло в голову — ну да, я бываю иногда забывчив, — вчера я несколько минут поговорил с принцессой Маргарет. Я мимоходом упомянул о твоём приезде, дитя моё, и она выказала живейшее желание видеть тебя на следующей неделе. Она знала твою маму, когда та ещё была придворной дамой во дворе при Л.

— Вы счастливица! — вскричала Шарлотта. — Старинное дворянское имя, знаменитый отец, мать, которая была придворной дамой — вот уж воистину боги отмерили вам полной чашей! Но вам, кажется, этого совершенно не хочется?

— Нет, — я боюсь принцессу, — робко ответила я и прижалась к Илзе.

— Не бойся, Лорхен — ты сразу её полюбишь, — утешил меня отец; но Шарлотта нахмурила свои красиво изогнутые брови.

— Мой полевой цветочек, не надо ребячиться! — отчитала она меня. — Принцесса очень любезна. Она сестра принцессы Сидонии, о которой мы только что говорили, и тётя молодого герцога. Она даёт приёмы в его резиденции, поскольку он до сих пор не женат, и будет, конечно, очень мила с маленькой, робкой и — не сердитесь — глупенькой юной девушкой, которая боится своего первого представления при дворе… Так что успокойтесь, малышка!