Он растянулся на всю глубину дома. На его северной и южной стороне было по три двери. Огромные, стеклянные, они располагались рядом друг с другом и выводили наружу. Двери были задрапированы голубым шёлком, оттенок которого сохранился лишь на северной стороне; на южных же дверях шёлк поблек до грязно-серого цвета. …В этом зале со всех стен струилось дыхание жизни. Парящие в воздухе маленькие толстощёкие дети держали в руках медальоны и лукаво улыбались мне; с потолка лился дождь из цветов, рассыпаемых прекрасными женскими фигурами. Золотые орнаменты оплетали картины на стенах причудливыми завитками и арабесками. Вся мебель была сияюще-белой, с золотой окантовкой, а стулья и диваны обиты голубым шёлком.

Это был роскошный зал, но он, очевидно, использовался просто как жилая комната. Уютные группы мебели непринуждённо заполняли все четыре угла; у средней двери на северной стороне располагался большой письменный стол. Он был заставлен множеством фарфоровых фигурок и других изящных вещиц, назначения которых я не знала… Ещё я увидела там серебряный прибор для письма и роскошный блокнот, на котором, словно бутон тёмной розы, стояла чернильница. На широкой обложке блокнота был выгравирован герб со сверкающей короной, а перед письменным прибором лежала стопка бумаги с таким же гербом. Нежная, быстрая женская рука расписывала, очевидно, на ней перо: несчётное число раз, вдоль и поперёк, на ней было начертано: Сидония, принцесса фон К. Встречались также и имена Клаудиус и Лотар. Я отпрянула. Это, должно быть, княжеские покои! Может быть, за этим столом сидела принцесса и писала золотой ручкой, лежащей теперь рядом с бумагой? Её изящные ножки скользили по отполированному полу, который сейчас протирают мои грубые шерстяные чулки, а в стеклянных дверях отражалось её нежное, благородное лицо… Меня охватила робость — я не стала хвататься за ручку ближайшей двери, а сдвинула осторожными пальцами задвижку с замочной скважины и боязливо заглянула в неё. Я увидела красивую, изящно изогнутую парадную лестницу, по которой я сегодня поднималась вместе с Илзе и молодым господином… Ах — значит, я стояла сейчас за одной из дверей с печатями! Наверное, принцесса хотела на время своего отсутствия защитить свои покои от непрошеных гостей и велела запечатать двери… Но этого оказалось недостаточно — я стояла сейчас в её комнатах и позволяла своим глазам блуждать по всем её сокровищам, которых не должен касаться посторонний взгляд… «Это всё равно что воровство», сказала Илзе, обнаружив, что я читала чужое письмо. Не было ли моё поведение в точности таким же, как если бы я прочла чужую тайну или содрала печать с двери? Я попыталась строго отругать себя; но я не умела и вполовину так отчитывать, как Илзе, да и укоры совести были не особенно болезненными — напротив, я находила ужасно милым, что вот на дверях висят печати, и никто не может войти сюда — разве что какая-нибудь любопытная муха пролетит через замочную скважину — а вот я, я смогла!

И теперь я собиралась проверить, как чувствовала себя прекрасная принцесса, выглядывая из стеклянных дверей. Я сдвинула немного одну из драпировок — к двери примыкал балкон. Он казался маленьким, уютным кабинетом без потолка и крыши Я никогда раньше не видела балконов — как восхитительно, должно быть, выйти из душной комнаты на воздух высоко над землёй!

Под балконом раскинулся пруд; синее послеполуденное небо отражалось в неподвижной водной глади, посреди которой, словно на бархатном покрывале, возвышались причудливые фигуры из песчаника. Душистая зелень газонов, стройные каменные скульптуры в золотом солнечном блеске, светлые гравийные дорожки, рассекающие траву и убегающие в кустарник — всё было очень красиво, если бы не густой тёмно-зелёный занавес, удушающе тесно огородивший эту идиллию — плотный массив деревьев, простирающийся вдаль насколько хватит глаз, карабкающийся к небу по высокой горе на горизонте, перехватывающий дыхание… Неужели прекрасная принцесса не боялась, что однажды верхушки деревьев зашумят, придвинутся поближе и сомкнутся над её замком, словно зелёные воды?.. Моя родная пустошь с её равнинными просторами и сильными ветрами была мне всё же намного милей!

Возможно, с балкона можно разглядеть какой-нибудь просвет среди деревьев? Я оказалась достаточно легкомысленной, чтобы повернуть ключ и чуть-чуть приоткрыть дверь; душный летний воздух ворвался в комнату, принеся с собой волшебные ароматы цветущего сада — можно на минуточку высунуть голову — о Боже, из дальних кустов выходит Илзе с метёлкой на плече! Я закрыла дверь, промчалась через все комнаты, влезла в свои башмаки и скатилась вниз по лестнице. Я как раз успела закрыть за собой дверцу и шлёпнуться на стул, как появилась Илзе.

— Мне пришлось пробежаться до двора, чтобы раздобыть метлу! — сказала она. — Этот дом словно заколдован — запертые двери и нигде ни души!.. А горничная никак не хотела давать мне веник — из чистого почтения… Ну, меня это вывело из себя! Проклятая шляпа — ни за что её больше не надену!

Она тщательно вымела все клубы пыли, дважды повернула ключ в дверце и задвинула шкаф на место. Затем она расшнуровала наш тюк и водрузила перины на кровать. …Ох, как нагло выделялись эти бело-красные перины на фоне жёлтого шёлка, как покорно опустился на пол презрительно отброшенный тонкий лён, на котором я даже с расстояния могла посчитать нити!

Но Илзе обозревала дело рук своих с довольным видом — наше бельё было крепким и прочным, тут ничего не скажешь.

— Завтра поутру пойдём в главный дом, — сказала она мне, вынимая из багажа новый шейный платок и кладя его на туалетный столик. — Судя по словам твоего отца, тут очень разумные люди.

Я напрасно старалась припомнить подобное его высказывание: он возмущённо говорил о забытом ящике и называл «разумных людей» мелочными душами.

— Может быть, я смогу поговорить о тебе с самим господином, — заметила она.

— Ради бога, не надо, Илзе! — вскричала я. — Я тут же убегу, и ты больше меня никогда, никогда не увидишь!

Она удивлённо поглядела на меня.

— У тебя тут всё в порядке? — спросила она, выразительно приставив палец ко лбу.

— Думай что хочешь, но я не перенесу, если ты хоть словом перемолвишься обо мне с молодым господином…

— А кто же имеет ввиду этого юнца? Этого напыщенного хлыща, который забавляется с обручами? Только этого не хватало!

Я почувствовала, что у меня запылало лицо — негодование, боль и стыд пронзили меня ножом… Нет, Илзе бывает иногда грубой и беспощадной!

— Я имею ввиду господина, который окликнул нас вчера во дворе, — пояснила она.

— Ах, этого, — сказала я. — С нем говори сколько хочешь, он старый-престарый!

— Так это в самом деле те люди, что были на пустоши четыре недели назад?

Я кивнула головой.

— И пожилой дал тебе те несчастные талеры?

— Да, Илзе!

Я подошла к окну и стала глядеть сквозь стекло. Мне не хотелось выглядеть смешной — у меня на глазах выступили слёзы. Илзе, конечно, знала, что я плакала, когда она уж очень распекала Хайнца, но это было другое дело, Хайнца я знала и любила с пелёнок — а почему меня печалит посторонний молодой человек? Что мне до того, что Илзе обозвала его юнцом и хлыщом?.. Совершеннейший пустяк, но отчего-то эта хула рассердила меня гораздо больше и совсем по-иному, чем Илзины нотации Хайнцу.

12

Я проснулась на следующее утро в каком-то странном расположении духа. Сначала я увидела знакомые пёстрые квадраты на одеяле и ощутила пышность перин, как обычно в Диркхофе. Игра в обручи, встреча с отцом, мраморные фигуры и покои госпожи Метелицы — всё это промелькнуло в моём затуманенном сознании, но я ждала, что вот-вот закукарекают петухи… Я слышала работающую в проходе кофемолку и удивлялась, что Шпитц не запрыгивает ко мне на постель, чтобы поздороваться. Я поднялась с подушек… Ах нет, через толстые ставни большой угловой комнаты в Диркхофе не проникало такое золотое утреннее сияние; на выщербленном полу не лежал пёстрый ковёр, а на выбеленных стенах не сверкали цветочные гирлянды и золотые багеты — там висел только закоптелый портрет сурового Карла Великого, милая старая картина… И как тихо было вокруг… Меня не поместили в тёмную заднюю комнату — наоборот, блеск, красота, ароматы цветов окружали и овевали меня повсюду — но тем хуже! Я не вписывалась в эту прекрасную и непривычную обстановку. Вчера в зеркальном зале я хохотала, глядя на себя, так как же я могу выглядеть в чужих глазах?! Наверное, будет лучше, если я буду учить библейские изречения и вывязывать чулки в одинокой задней комнате, пока не пройдут эти неизбежные два года… Я встряхнулась и запрятала голову поглубже в подушки — это всё же моя постель из Диркхофа, я здесь дома! Среди шёлковых занавесей и картин моя постель выглядела так же смешно, как и само загорелое дитя пустоши… Вчера новые впечатления ошеломили меня, и я пошла спать словно в дурмане; сейчас же ясный утренний свет отрезвил мой выспавшийся ум, и я снова стала робкой ящеркой, ускользающей в темноту от посторонних глаз.

Словно мне в утешение вдруг зачирикала и запела какая-то маленькая птаха. Она сидела на карнизе за окном, и с горькой радостью мне подумалось, что она прилетела из пустоши, прямо с рябины у стены Диркхофа… К моему изумлению, глубокая утренняя тишина была нарушена и на иной лад. За стеной, у которой стоял шкаф, внезапно раздался глубокий, звучный мужской голос — он протяжно запел церковный псалом. Одновременно открылась дверь в мою комнату, и Илзе, вслушиваясь, ступила на порог. Она молча кивнула мне и застыла со сложенными у груди ладонями.

— Святой человек, — удовлетворённо сказала она, когда псалом был допет, и подошла к кровати. — Кроме твоего отца, в доме живут и другие люди — и какие люди!.. Но вчера вечером дом показался мне каким-то языческим и заколдованным… — она умолкла, поскольку баритон завёл второй псалом. Милые рулады с карниза давно умолкли — громовой голос вспугнул маленького робкого певца.