— Да уж, он остался бы в «надёжных» руках, бедный Диркхоф! — откликнулась она, и впервые со дня смерти бабушки на её лице мелькнула слабая улыбка. — Глупышка, это ты должна уехать!

Я вскочила и так резко отодвинула свой стул, что он с грохотом упал.

— Я? Куда же? — выдохнула я.

— В город, — прозвучал лаконичный ответ.

Осиянная солнцем вересковая пустошь вокруг меня и величавые шумные дубы над моей головой — всё вдруг куда-то исчезло, а перед глазами возникла ужасная тёмная задняя комната с мокрым, скудным садиком за окном.

— А зачем мне в город? — выдавила я.

— Учиться.

— Я не поеду, Илзе, так и знай! — решительно объявила я, горько глотая горючие слёзы. — Делай со мной что хочешь, но ты увидишь, что я вцеплюсь в последний момент в ворота!.. Или ты потащишь меня волоком? — Я в отчаянии стала трясти за рукав Хайнца, который застыл столбом, открывши рот. — Слышишь? Я должна уехать!.. Ты стерпишь это, Хайнц?

— Это взаправду, Илзе? — спросил он подавленно, прижав свои большие руки к сердцу.

— Ну вы поглядите на этих малых детей! Ведут себя так, будто ребёнку должны отрубить голову! — отчитала она нас, но я видела, что ей не по себе из-за моего бурного протеста. — Ты думаешь, что так может продолжаться всю жизнь, Хайнц? Что дитя как угорелое будет носиться целыми днями по пустоши, лишь под вечер возвращаясь босиком домой, с чулками и башмаками под мышкой?… Она ничего не умеет, ни в чём не разбирается, она убегает, как дикая кошка, лишь завидев незнакомое лицо!.. К чему это всё приведёт?.. Меня давно это тревожило, иной раз до бессонницы; но пока была жива бабушка, я не могла отлучиться отсюда — но теперь всё изменилось, и меня уже ничто не остановит!.. Ну будь умницей, детка! — сказала она и притянула меня к себе, как ребёнка. — Я отвезу тебя к отцу — побудь там всего два года и научись чему-нибудь толковому, ну а если тебе там совсем не понравится, возвращайся домой, в Диркхоф, и мы опять будем вместе, хорошо?

Два года! Это же целая вечность!.. Дважды зацветёт вереск, дважды улетят и прилетят журавли, а меня в Диркхофе не будет; я буду торчать в душных четырёх стенах и вязать какие-нибудь ужасные чулки; или буду упражняться в правописании и учить наизусть библейские изречения!.. Я содрогнулась, каждая жилка во мне запротестовала.

— Илзе, уж лучше закопать меня сразу на погосте! — ответила я строптиво. — Я не вернусь в ту ужасную комнату…

— Глупышка! — перебила она меня. — Ты думаешь, твой отец возит эту комнату с собой в чемодане?… Он уехал оттуда, и вообще многое изменилось — сейчас он живёт в К.

Вжик! — и перед моими глазами возникла копна каштановых волос над высоким белым лбом, и насмешливые глаза уставились прямо на меня — я так испугалась, что кровь прилила к щекам.

— Но отец не хочет, чтобы я приезжала! — сказала я и спрятала лицо в Илзин шейный платок.

— Ну, это мы посмотрим! — вздохнула она, но тут же выпрямилась, горделиво подняла голову и мягко отстранила меня.

— Это действительно необходимо?.. Ах, Илзе!..

— Так надо, дитя!.. А теперь успокойся и не усложняй мне жизнь! Подумай о бабушке — она тоже этого хотела!

И она с удвоенной энергией принялась пришивать к платью второй рукав. Хайнц сунул остывшую трубку в карман и улизнул. Вечером я увидела его сидящим на вершине кургана; он сложил руки на коленях и глядел куда-то вдаль… Я взбежала на холм и уселась рядом с ним, и тут у нас обоих из глаз хлынули слёзы, которые не решались появиться в Илзином присутствии… Такой глубокой печали расставания давно, наверное, не видело небо над нами!..

На другой день в нашей комнате всё было вверх дном. В сенях стоял огромный деревянный сундук, и Илзе складывала туда вещи.

— Вот, посмотри-ка! — сказала она и показала мне набор грубого пестротканого постельного белья. — Ну разве это не роскошь? Вот это вещь! Против неё та марля, в которой спала бабушка — это просто ужас! — Она брезгливо отодвинула в сторону стопку удивительно тонкого, украшенного вышивкой льняного белья. — Постельное бельё ты возьмёшь с собой новое; я его собирала постепенно, с тех пор как мы живём в Диркхофе — содержи его в порядке!

Затем в сундук последовала целая связка бесформенных, жёстких чулок из овечьей шерсти, занявшая там приличный объём. Илзе годами копила для меня запасы одежды, в которой я должна буду «щеголять» в большом мире… Перины были скатаны в рулон и зашиты в мешок — огромный груз!

От всех этих сборов у меня ужасно щемило сердце, но в иные моменты душа моя словно воспаряла, её охватывало какое-то радостное предчувствие, какая-то прекрасная надежда; но это ощущение возникало и гасло мгновенно, как вспышка молнии, и всякий раз — вот странный скачок сознания! — взгляд мой робко упирался в мои башмаки. Они уже были хорошо разношены, я ступала в них так сильно, как только могла, при этом стараясь убедить себя, что гвозди уже не так клацают при ходьбе, как четыре недели назад. Но это не всегда помогало, и в один прекрасный момент я осмелилась робко попросить Илзе купить мне по дороге новые туфли. Она сняла с меня один башмак и стала рассматривать его на свету.

— Такие швы и подошвы ещё поискать! — сказала она. — В этих туфлях ты ещё года два сможешь ходить на танцы!.. Новые тебе не нужны.

Тем самым вопрос был закрыт.

И наконец неумолимо настало утро, когда я должна была покинуть мой любимый Диркхоф… Рано-рано, ещё не было и четырёх часов, я побежала на покрытую росой пустошь. Я махала руками на прощанье миллионам цветущих стебельков вереска, туманному болоту, я так резко трясла в угаре прощания мою старую любимую сосну, что она осыпала меня последними высохшими иголками, оставшимися с прошлой зимы… Шпитц был со мной, он лаял и радовался как сумасшедший — он считал мои движения потехой и забавой, которую я устроила ради него. Я сплела пёстрый венок и надела его на рога Мийке, которая сонно поглядела на меня и была так разнежена, что даже не поблагодарила меня мычанием и не попрощалась со мной.

Затем Илзе надела на меня новое чёрное платье и повязала вокруг моей шеи белоснежный, пышный, в складках и рюшах батистовый платок — моя тёмная головка лежала на нём, как орех на вате. На моей голове красовалась объёмная коричневая соломенная шляпа, на которую Илзе нашила чёрный креп. Наверное, я буду выглядеть странно в дороге — точь-в-точь как те маленькие грибы с огромными шляпками, которые мне всегда казались ужасно смешными.

После кофе, который я проглотила пополам со слезами, Илзе принесла какую-то коробку и торжественно извлекла из неё фиолетовую шляпу из тафты.

— В этой шляпе я ходила в Ганновере в церковь, — сказала она и надела на голову причудливое шёлковое сооружение. — В городе нельзя выходить на улицу с непокрытой головой — имей ввиду!

Я робко поглядела на неё. О моде у меня, конечно, не было никакого представления. Я и не подозревала, что за пределами пустоши существует могучая сила, которой человек подчиняется безо всякого сопротивления, сила, которой он покорно позволяет так переиначивать и перекраивать свой внешний вид, как ей только взбредёт в голову. Поэтому я смотрела на клювообразное сооружение с известным почтением; однако за время двадцатилетнего пребывания в шляпной коробке оно почти утратило свой блеск. Илзе, казалось, этого не замечала. Она поправила несколько выцветших анютиных глазок, свесившихся на её кудрявую светлую шевелюру, забросила за спину ленты, укутала плечи чёрным шерстяным платком, и мы двинулись.

Хайнц и батрак из соседней деревни вынесли багаж. Мягко, но настойчиво Илзе вывела меня за дверь, на пороге которой мои ноги застыли как заколдованные. Я слышала, как в замке поворачивается ключ, а затем Илзе отогнала кур и уток, которые собирались проводить нас за ворота; Мийке, запертая в гумне, протестующе мычала… Наконец и ворота захлопнулись за нами, и я уходила из рая моего детства тем же путём, которым когда-то уехала фройляйн Штрайт…

Как я расставалась с Хайнцем, я описать не могу. Надо всем утром прощания для меня до сих пор висит завеса из слёз. Я знаю только, что я изо всех сил обхватила руками моего милого, доброго, плачущего друга, и, не обращая внимания на широкую шляпу, прижалась лицом к его старой куртке, и что он, окружённый глазеющей деревенской ребятнёй, вытирал слёзы огромным клетчатым платком, а я садилась в коляску, которая должна была отвезти нас на ближайшую почтовую станцию.

9

Было уже около полудня, когда мы, уставшие, с одеревенелыми руками и ногами, прибыли наконец в К. Половину предыдущего дня и всю ночь мы ехали по железной дороге. Новые впечатления совершенно обессилили меня. Солнце висело прямо над нашими головами и, казалось, собиралось сжечь дотла и нас, и стоящие вокруг дома, и плюющийся паром поезд.

— К господину доктору фон Зассену! — распорядилась Илзе, обращаясь к двум носильщикам, которые грузили наш багаж на повозку.

— Такого не знаю! — отрезал один из них.

Илзе назвала адрес.

— Ах, большой магазин семенной торговли — фирма Кладиус? Ясно, ясно! — сказал он почтительно, и повозка тронулась с места.

На бульваре, который вёл от вокзала в город, нас накрыло удушающее облако пыли, а широкие газоны у дороги и красивые каштаны над нашими головами были покрыты серым налётом — словно на землю выпал пепел… Но здесь, по крайней мере, ощущалось дуновение ветра; а вот на улицах, по которым мы должны были следовать дальше, стояла тяжёлая, свинцовая духота. То справа, то слева открывался поворот в какой-нибудь узкий переулок, и в его брусчатке слепяще отражалось солнце — мне казалось, что изнемогающие от жары камни сочатся паром или выбрасывают искры… Ах, где моя цветущая долина, освежающий запах вереска и прохладные, шелестящие дубы вокруг Диркхофа!..

— Тут ужасно, Илзе! — застонала я, когда она схватила меня за руку и спешно затянула на тротуар — из-за угла выскочил какой-то экипаж. До сих пор нам по дороге попадалось мало людей — в полуденную жару улицы опустели. Но вдруг вдали раздался барабанный бой и свист.