Игорь и сам не смог бы объяснить, что произошло с ним в тот вечер, когда он развозил по домам поздним вечером Мишкиных подружек, и почему сидел до утра в машине вместе с этой белобрысой полной румяной девчонкой и не мог оторваться от нее. Они без конца говорили, перебивая друг друга, и все время целовались, и его трясло от какой-то счастливой лихорадки, как будто его долго держали в темном затхлом подвале и наконец вывели на яркий солнечный свет. Потом он медленно ехал домой, но так и не доехал. Понял, что не сможет. Тот, прежний Игорь кончился внезапно, за одну ночь, раз и навсегда. Вместе с ощущением счастливой лихорадки пришел и бурный протест, он просто не смог бы заставить себя вернуться в прежнюю жизнь, да и не хотел он заставлять себя. Так и не доехав до дома, Игорь решительно развернулся, лихо подрулил к Элиной общаге, прошел через вахту, нашел ее комнату, ворвался без стука, насмерть перепугав девчонок и саму Элю. В институт в этот день она так и не пошла, а к вечеру они уже сняли эту квартиру, сложив вместе все имеющиеся у них денежные запасы и заплатив за два месяца вперед. И начали новую жизнь.

Господи, какое это счастье – просто жить! Счастье – это когда женщина старательно гладит твою рубашку и можно сейчас, ну вот еще через секунду ее окликнуть, и она обернется, и внутри у него все оборвется, а сам он непременно расплавится в апрельских солнечных лучах от ее ответной направленной на него радости.

Вспомнилось, как Соня раз в месяц героически посвящала целый день стирке его рубашек, потом с брезгливым отстраненным лицом героически их гладила, и он искренне верил, что она совершает подвиг, и был виноват и благодарен, благодарен и виноват… Нет, он больше не будет об этом помнить! Он будет жить и жить, как получится, сколько получится, и ни один день своей жизни никому, кроме Эли, больше не отдаст!

Но забывать не получалось. В душе росло и крепло раздражение даже не на Соню, а на самого себя. Как он мог так бездарно распорядиться своей жизнью? В конце концов, он же человек, а не просто каменная стена… Или как там она еще его называла? Теплое одеяло? Фу, чушь какая. Не может мужик быть одеялом. Не может, и все тут!

Он даже за вещами своими не хотел идти. Не мог видеть Соню. О детях почему-то вообще не думалось. Никак. Ни с чувством вины, ни без него. Вчера, когда он увидел Мишку, кроме неудобства и досады, вообще ничего не испытал. Пусть они оставят его в покое! Он кончился, умер, исчез! Хотя идти за вещами все равно придется. Не гладить же Эле, в самом деле, каждое утро его единственную рубашку, хоть ему и нравится наблюдать за ней, притворяясь спящим. У нее такая забавная сосредоточенная рожица, нахмуренные белесые бровки, вся она такая маленькая, круглая, родная и близкая, его жемчужная бусинка… Пусть у них огромная разница в возрасте, и нет денег, и вообще ничего нет, кроме его разбитого жигуленка. Они счастливы вместе, и ничего им не надо.

Вот он сейчас встанет, съест сваренную Элей кашу, а потом отвезет ее на лекции. И будет работать, и сегодня ему непременно повезет – обязательно найдется выгодный клиент. А вечером он встретит ее возле института, и вместе они поедут через весь город в их временное жилище, и вместе будут готовить нехитрый ужин, и вместе его есть, и вместе, обнявшись, спать… Вместе! Господи, как хорошо!

Мишель

Они сидели на бульваре, на той самой скамейке, где вчера Мишель встречалась с отцом, и ссорились. Вернее, ссорился Димка. Сердито молчал, обиженно съежившись, смотрел куда-то вбок. Потом резко развернулся к ней, снова заговорил горячо и напористо:

– Знаешь, если бы мои родители разводились, это было бы только их личным делом! Потому что у меня нормальные родители! Чего ты зациклилась на этом? Сможет без тебя мама, не сможет… Ты, Мишка, наверное, чего-то недопонимаешь, просто привыкла всех опекать, тебе и кажется, что без тебя никто не обойдется.

– Да она ничего от меня не требует. Я сама должна…

– Ничего ты никому не должна! Ты сама должна быть счастливой, а никакого другого долга у тебя нет! В конце концов, твоя мама не одна остается, у нее еще две дочки есть!

– Ты же знаешь, Машка маленькая еще, а на Сашку какая надежда, она вон в стриптиз собралась… Представляешь, что это будет? Ей же восемнадцать лет всего! Дура малолетняя, нахалка самоуверенная! Еще вчера об этом и маме объявила!

– Ну и что? В конце концов, это ее выбор. Кто-то должен лечить людей, кто-то должен вести бухгалтерию, а кто-то должен танцевать в стриптизе. Ни одно место в этом мире не должно пустовать.

– Ну как ты можешь, Дим! Это же моя сестра, в конце концов!

Мишель почувствовала, что сейчас расплачется. Она всегда и во всем соглашалась с Димкой, не потому, что сильно любила, а просто потому, что он действительно всегда говорил правильные, умные вещи. Это белое, а это черное. Разве с этим поспоришь? Но сейчас… Не мог он сейчас так говорить! Как чужой. И требовать от нее сделать выбор – тоже не мог. Неуместен здесь выбор. Потому что маму она тоже любит. И предать не может. Просто физически не может, и все. Как он этого не понимает?

– Дим… А может, нам пока здесь пожить? Найдешь работу, снимем квартиру… Ну как я их тут всех оставлю?

– Нет, с тобой бессмысленно разговаривать. Меня в Мариуполе, в конце концов, родители ждут. И тебя, между прочим, тоже! И дом у нас большой, всем места хватит. И место мне в ординатуре уже нашли…

– Ну хорошо, хорошо, не сердись! В конце концов, у нас с тобой есть еще два месяца в запасе…

– Нет, Мишка, я не останусь. Тебе все-таки придется решать. И я надеюсь, ты примешь правильное решение. Не будь рыбой! Не поджаривай сама себя на сковородке, не подавай сама себя к столу!

– Ты знаешь, а мама говорит, что переделать человека нельзя… Если я по природе рыба, которая сама себя поджаривает, значит, я такой и буду всегда. Может, не по форме, а по содержанию-то уж точно.

Димка долго смотрел на нее, задумавшись, потом обнял за плечи, притянул к себе, заговорил уже спокойно и ласково:

– Ну что ж, будь рыбой, поджаривайся на здоровье, если тебе так нравится… Но только для меня поджаривайся, пожалуйста. По крайней мере, я тебя не съем. Будешь у меня всегда красивой поджаристой золотистой рыбкой…

Опять ей захотелось плакать. Вот наплакаться бы вдосталь у него на плече, вылить все накопившиеся за последние дни слезы… А только нельзя, надо домой идти. Поздно уже, мама, наверное, там с Сашкой с ума сходит. Ну как, как она уедет? Эту же юную «стриптизершу», наглую сестрицу, без пригляда ни на минуту нельзя оставить! Уж она-то знает ее характер. Правда, можно попросить Майю присматривать за ней, единственную авторитетную для Сашки личность. А мама уж точно с ней не справится. Вот почему, интересно, Майя может управлять Сашкой, а мама нет? Ведь она такая умная, все на свете знает! Может часами рассказывать о гармонии отношений, о равновесии, о человеческой природе, а в своей собственной семье никакой гармонии и в помине нет… Может, Сашка не так уж и не права, обвиняя маму в пустой велеречивости?

«Господи, что это со мной? О чем я думаю? – вдруг встрепенулась она, испугавшись своих мыслей и отрываясь от теплого Димкиного плеча. – Вот я уже и маму обвинять начала, как Сашка! В такой тяжелый для нее момент… Этого еще не хватало!»

Соскочив со скамейки, она судорожным движением оправила юбку, схватила в руки рюкзачок с учебниками:

– Дим, мне уже бежать надо, извини! Ты не провожай меня, посади на автобус, я сама доеду.

Они молча дошли до автобусной остановки. Как чужие. Слава богу, автобус подошел полупустым, можно спокойно посидеть одной, посмотреть в окно, подумать…

Нет, почему они все такие злые по отношению к маме? Почему никто ее не понимает, не жалеет в этой ситуации? Отец, Сашка, вот теперь Димка… Это же… Это же как слабого ребенка ударить! А она и впрямь как ребенок, который, как говорится, чем бы ни тешился, лишь бы не плакал. Да, мама могла целыми днями читать, не вылезая из своего желтого кресла под желтым абажуром, и все они ходили на цыпочках, боясь помешать. Да, могла гулять целыми днями по городу, заходя в уличные кафе, сидеть в них часами с чашкой кофе и стаканом воды, наблюдая «движение жизни» и не заботясь при этом, есть ли у них что-нибудь на ужин. Могла увлечься новомодной гимнастикой, которой рекомендуется заниматься именно по утрам, как раз в то время, когда им надо собираться в институт, в школу, в детский сад… Правда, иногда, очень редко, ее посещал интерес к кулинарным изыскам, но всегда именно в одной плоскости, которая называлась «как из ничего сделать что-то». Она сама замешивала какое-то необыкновенное тесто, колдовала над начинкой из самых дешевых продуктов, до неузнаваемости их изменяя, и получался действительно необыкновенно вкусный пирог. Могла часами ходить по магазинам, рынкам, распродажам, и действительно находила очень дешевую, но красивую, даже изысканную шмотку, которая выглядела и дорого, и престижно, и шла ей просто необыкновенно. Она никогда никуда не торопилась, ходила медленно, с достоинством, всегда глядя куда-то поверх голов. Казалось, будто идет она не в свою бедно обставленную двухкомнатную квартиру, а по меньшей мере в собственный особняк с лакеями, горничными, каминами, пальмами, французскими духами… Да, наверное, она эгоистична. Кто спорит? Но – опять же совсем по-детски эгоистична. Ее просто любить надо, и тогда все встанет на свои места. Почему они не хотят ее… просто любить? Ее же нельзя не любить, нельзя не восхищаться ею. Кто будет ее любить, если она уедет? А Димка… Димка очень даже хорошо проживет в своем Мариуполе. Жаль, конечно, но что делать? Мама же здесь без нее не справится. Ее просто растопчут, задавят, затюкают, уничтожат, в конце концов! Отец больше не смог ее защищать, ну и бог с ним. А она – сможет. Она сильная и выносливая, через два месяца начнет работать, и все у них будет хорошо! Пусть мама читает свои книжки и гуляет по солнечным улицам, она не даст ее в обиду! Не прав, не прав Димка, называя ее рыбой! Разве это так уж плохо, пожертвовать собой, давая покой другому человеку, так нуждающемуся в этом покое?