Она вообще всегда была довольна своей внешностью, которой занималась тщательно и с удовольствием. Ей нравилось в себе абсолютно все. Нравилось, как в ее мальчишеской тренированной фигурке ловко устроилась и живет себе поживает ленивая природная грация зрелой женщины, нравилось ухоженное моложавое лицо, нравились черные кудряшки, нравилось удивленно-доверчивое выражение лица счастливого балованного ребенка. Собственная внешность всегда была предметом ее гордости, доказательством того, как правильно и мудро она устроила свою жизнь: никогда не занималась тем, что ей неприятно, и делала только то, что приносило удовольствие. Вот не нравится ей, к примеру, каждодневное навязанное общение, когда хочешь не хочешь, а ломаешь себя напряженной вежливостью, а нравится принадлежать только себе одной и никому больше. Так отчего ж не позволить себе такое удовольствие? И что делать, когда отчаянно хочется состояния беззаботности, когда никуда не надо торопиться по утрам, когда твое драгоценное время принадлежит тебе и только тебе? Таки дай себе эту беззаботность, в чем дело-то? Спи, читай, гуляй, собой занимайся. Делай как хочется! И отражение в зеркале обязательно ответит тебе взаимностью.

А хорошо выглядеть можно и без особых затрат – в этом она тоже была уверена. Тем более деньги на дорогие салоны и тренажерные залы в семейный бюджет не закладывались. Откуда им было взяться-то? Она не работала, а Игорь приносил в семью по большому счету немного, хватало только на то, чтобы свести концы с концами. Кстати, не такое уж это и плохое занятие – сводить концы с концами! Если заниматься им с увлечением. Отринуть от себя людские придумки про какие-то там обязательные материальные устремления и спокойно, никуда не торопясь, их сводить. А иногда и с азартом. Вполне можно массу удовольствий в этом занятии найти. Если все рассудить да распределить правильно, возложить на чаши весов желания и возможности… Ну вот сами посудите – зачем много и напряженно работать, суетливо зарабатывать деньги, чтобы потом много и без толку их тратить? И снова – работать? Какой в этом смысл? Не смысл, а беготня по кругу какая-то. А жить когда? Можно ведь и не напрягаться, не вставать в раннюю рань и не мчаться сломя голову на работу, где тебя еще и обхамить норовит каждый кому не лень, а жить и жить себе спокойно, никуда не торопясь, не толкаясь в общественном транспорте среди таких же злобных и опаздывающих, не терять последние нервные клетки в автомобильных пробках, глотая удушливый газ огромными порциями во вред красоте и здоровью. А спортивный зал и косметический салон можно спокойно устроить у себя дома, делая под музыку те же самые упражнения и намазывая на лицо те же самые маски и кремы. И вообще, как считала Соня, женская красота – это прежде всего выспавшееся лицо, отсутствие в жизни женщины хама начальника и наличие у нее, у женщины, индивидуального личностного самопознания, которое не гонит из дому где-то и как-то изо всех сил самоутверждаться. Самоутверждение и самореализация – это тоже людские придумки, между прочим. И довольно коварные, ибо всех без разбору толкают в свое варево греховного честолюбия. Нет, совсем даже не обязательно каждому без разбору прыгать в это варево! Далеко не многие там выживают. Только счастливчики, родившиеся с крепким характером да серебряной ложкой во рту. А менее счастливое большинство просто бултыхаются в кипятке, не осознавая, что всего лишь улучшают качество бульона для этих «не многих». Она, Соня, например, это прекрасно осознает. Потому никуда и не торопится. И реализуется – для себя. Дома. Самостоятельно. Даже на кухне во время приготовлении обеда. Создать, к примеру, изысканный кулинарный шедевр из самых тривиальных и дешевых продуктов – чем не пример самореализации?

А кстати, о продуктах…

Поднявшись с кухонного диванчика, на котором сидела, докуривая уже четвертую за утро сигарету, Соня заглянула в холодильник. Ну конечно, именно сейчас в доме и нет ничего, и денег тоже нет. Все имеющиеся у нее деньги она неделю назад потратила на очень дорогую и красивую замшевую куртку, которую хотела купить давно, которая изумительно шла ей. На одежде Соня никогда не экономила. Одежда – это было святое, это стояло особняком от принципа удовольствия «сведения концов с концами». Да что там говорить – это обстоятельство считалось чуть ли не главным условием ее душевного равновесия, таким же, как легкая девичья худоба и идеальное состояние кожи. Соня была уверена, что ни дня не смогла бы прожить, будучи толстой, прыщавой и бедно одетой.

Она снова опустилась на диванчик и, беря из пачки очередную сигарету, почти насильно отогнала готовые вот-вот пролиться слезы. Пугливые горестные мысли снова заныли, закопошились в голове, опережая одна другую. Основной мыслью была конечно же прежняя, та самая, которая подняла ее из постели. Немного спасительная, под названием «нет, тут что-то не так». И впрямь, не может Игорь все бросить и уйти! Он же знает, что денег у нее нет совсем. Хотя – откуда? Не было у нее привычки ставить мужа в известность о своих расходах. И про покупку супердорогущей куртки она ему ничего не говорила, естественно. Но… Но он должен был предполагать, в конце концов! Или узнать хотя бы! Спросить по крайней мере – есть ли у нее деньги на жизнь… Взял и бухнул в трубку – ухожу к Эле Бусиной! Надо же, какой ухарь-молодец, уходит он! Идиот! Смешнее и не придумаешь! Да он и увидел-то ее только у Мишки на дне рождения! Или… нет? Может, она, как всегда, что-то пропустила? Скорее бы Мишка пришла, она ж с этой Элей в одной группе учится. Хотя в последние дни наглая девчонка в институте не появляется… Чует кошка, чье мясо съела. Но не вечно же ей занятия пропускать. Придет и на Мишку нарвется. А Мишка – она такая. Она в облаках в отличие от матери не витает. Уж она прижмет эту Элю к стенке. Вступится за униженное материнское достоинство…

Нет, ну почему она вечно ничего не видит, не замечает! Живет, как ребенок-индиго, в своем мире, совсем расслабилась. Надо ж хоть иногда вокруг себя озираться, так все на свете проглядеть можно. Нет, надо действовать немедленно и решительно! Надо вернуть мужа на свое законное место! Иначе она пропадет. Точно пропадет! Потому что другой жизнью жить просто не умеет. Там, в котле с общим варевом, – не умеет.

Соня подтянула к себе худые коленки, обхватила руками, сидела, замерев, уставившись на пустой холодильник, будто гипнотизировала его широко открытыми глазами. Нет, что происходит, в самом деле? Она с таким огромным трудом наладила свою жизнь, подтянула ее под себя, пристроила, жила ею целых двадцать пять лет, и вот на тебе. Полный провал. Катастрофа. Нет, не мог Игорь так с ней поступить. Он же все про нее прекрасно знает. И про все ее проблемы знает. И про все страхи. И про все возможности и невозможности нормальной «людской» жизни…

Ну да, да, она женщина с проблемами. С «врожденными признаками чрезмерно выраженной интроверсии». По крайней мере, таким способом когда-то попытался объяснить врач-невропатолог перепуганной Сониной матери странное поведение ее трехлетней дочери в детском саду. Девочка, то бишь она, маленькая Соня, не играла и не смеялась, не плакала и не дралась, как все нормальные дети, а, судорожно сжавшись, сидела в уголке и со страхом наблюдала за орущим и копошащимся детским коллективом, как чуждым и непонятным ей зверем, который может наброситься и съесть, если подойти к нему слишком близко. Так просидела она месяц, другой, третий… Не плакала, не просилась остаться дома, каждое утро безвольно давала себя раздеть и переступала порог группы, спала и ела по часам, безропотно подчиняясь режиму, как маленький узник, потерявший надежду на свободу. А на исходе четвертого месяца слегла с высокой температурой. Просто лежала, вытянувшись в струнку, и горела, как печка. Врачи так и не нашли симптомов ни одного детского заболевания, и только доктор Левин, врач-невропатолог, старый и умный еврей, определил, что девочка «не садиковая», проблемная, и попытался растолковать матери что-то про защитные функции организма, про особое отношение к ребенку… «Она что, ненормальная?» – с ужасом допрашивала врача мать. «Ну почему – ненормальная… Просто будут трудности в общении, она будет отличаться от других детей, но к этому можно приспособиться. Она не такая, как все дети, понимаете? Пусть пока побудет дома, отдохнет, не водите ее в детсад. А через полгодика приводите ко мне, подумаем, поможем…»

Ни через полгода, ни через год Соню к доктору Левину больше не повели. И Соня осталась дома. Одна. С трех лет. Это было замечательно! Отец в то время работал лесничим, усадьба была расположена на окраине большого села, в лесу, среди огромных старых берез. Соня помнит, как часами стояла среди деревьев, слушая шум ветра, наблюдая за движениями гибких веток, растворяясь в игре света и тени, счастливо сливаясь в единое целое с небом, с деревьями, с травой, с солнцем. Мать, наблюдая за ней исподтишка, только плечами пожимала в недоумении. Не ребенок, а монашка малолетняя. Отшельница-созерцательница. Смеется сама с собой, лепечет чего-то под нос. Ну да не болеет, и ладно.

Потом в ее жизни появились книги. Чтение было для нее даже не развитием, не потоком информации, а продолжением мира счастливого одиночества. Соня брала наугад любой том из большой отцовской библиотеки, с волнением пробегала глазами первую страницу. Определяла – какова она на вкус? Так и выработались постепенно свои пристрастия – книги делились на «вкусные» и «невкусные». «Невкусную» книгу распознавала сразу, как музыкант распознает фальшивую ноту, и откладывала в сторону. Среди «вкусных» оказались произведения Чехова, Толстого, Пушкина, Куприна, Лескова, Пришвина… Она могла читать сутками, засыпала с книгой в обнимку, перечитывала несколько раз уже прочитанное. Так и жила себе тихо, как мышка, не доставляя родителям хлопот. «Вся в отца пошла, тоже неудачницей будешь… – ворчала мама, отбирая у Сони книгу. – Ему позволь, он также будет читать целыми днями и ничего не делать». Соня жалела отца всем своим маленьким сердцем, забившись в уголок дивана, горячо переживала родительские ссоры, а потом тихонько брала в отцовской библиотеке первый попавшийся под руку том из зачитанного синего чеховского восьмитомника, садилась в тот же уголок и погружалась вся, до макушки, в любимое повествование, ничего больше не видя и не слыша. Привязанность к этому синему восьмитомнику осталась у нее на всю жизнь как привычка, как средство первой помощи в обретении так необходимого ей душевного равновесия: нужно только протянуть руку, открыть любую синюю книгу и окунуться в спасительную музыку чеховского языка, в его неповторимую спокойную иронию, и душа благодарно возвращается на свое законное место, вытесняя смутную тревогу и страх.