Еще меня весьма удивило Гошкино предположение, что ты можешь оказаться совсем другим вопреки моим представлениям. Я готова была отдать голову на отсечение, что это не так! И вовсе не потому, что любила тебя. У меня есть этот дар — чувствовать людей, угадывать их внутреннюю суть. Не знаю, откуда это во мне, но я с детства различала в людях самое сокровенное. Может, поэтому мне невозможно было влюбиться? Если хотела, я видела людей насквозь, вот так…

Про тебя я знала твердо: ты мой человек. В тебе нет никакой грязи. Конечно, ты всегда много пил, особенно в молодости. У тебя были сумасшедшие романы, но по природе своей ты верный. Звездная болезнь тебе не грозит: ты мудр, ты мужчина. Это невероятно: оставаться мужчиной на эстраде! Кому такое было под силу? Высоцкому да Талькову? Все это я знала уже в тот момент, когда увидела и услышала тебя впервые. Потому Гошкины подозрения ничуть не тронули меня. Лишь рана душевная вновь заныла, заболела… Я даже подумала, а надо ли идти на концерт? Что, как после него я вовсе не найду в себе силы жить дальше? Все чаще подобные мысли посещали меня в самые неподходящие моменты. Накануне концерта я была на грани нервного срыва.

* * *

Гошка явился за два часа до начала, хотя ехать на метро нам всего десять минут. У него был свой, корыстный расчет: подзаправиться после трудового дня. Несмотря на крайнюю взвинченность, я приготовила для него лазанью и свежий салат. Пока Гошка все это уписывал за обе щеки, я трясущимися руками надевала свой парадный наряд — конечно, в этническом стиле. Ты знаешь, это мой любимый стиль, во все времена. Сейчас я могу себе позволить все, что угодно, а тогда частенько приходилось шить самой. Однажды даже сшила платье с российским гербом на груди. Такая была хулиганская задумка: платье в народном духе, из грубого холста, а на груди эта красота — аппликация в виде двуглавого орла.

На концерт я отправлялась в чудесной кофточке со сборками на расклешенных рукавах и красивым декольте, отороченным тесьмой. Юбка до пят, с оборками и широким поясом, замечательно смотрелась с ней. В довершение всего я не стала убирать волосы в прическу, а распустила по плечам.

Я вошла на кухню, когда Гошка подъедал остатки лазаньи. Не отрывая взгляда от тарелки, он пробормотал:

— За одно это бы женился…

Он поднял глаза и застыл с раскрытым ртом.

— Кажется, грибы были галлюциногенными, — попытался он пошутить.

Я смутилась, хотя ждала чего-то подобного. Бедный парнишка забыл о недопитом кофе, все разглядывал меня, словно видел впервые.

Родной мой, я пишу это, чтобы напомнить: я была привлекательна и желанна, но мне не делалось от этого легче. Ведь это был не ты…

— Мы не опоздаем? — привела я в чувство ошалевшего Гошку.

Он глубоко вздохнул и нехотя поднялся. За всю дорогу мы ни словом не перемолвились. Пока ехали в метро, я тряслась как в лихорадке, а мой спутник отчаянно грустил. Не вынеся печального зрелища, я погладила его по длинным волосам:

— Сударь, где ваша былая удаль?

— Пропил, — лаконично ответствовал мой юный поклонник, но из столбняка, кажется, вышел.

Чем ближе был Кремлевский дворец, тем страшнее делалось мне.

— Ничего себе! — присвистнул Гошка, когда мы оказались в хвосте очереди у Кутафьей башни.

Миновав все кордоны, где нас обыскали и прогнали сквозь металлоискатели, мы наконец очутились в холле дворца. Там в киосках продавались диски с твоим и новыми песнями и клипами. Я набросилась на них, как голодный на еду. Гошка потащил меня вниз, чтобы раздеться, а потом наверх: наши места были на балконе. Сцена оказалась от нас в изрядном отдалении, поэтому, едва уселись, я попросила Гошку принести бинокль.

— Не извольте беспокоиться, сударыня, — галантно ответил мой спутник и достал из своего кожаного рюкзака полевой бинокль.

— Вот это да! — восхитилась я.

Однако концерт запаздывал почему-то, и я опять затряслась. Гошка рассматривал публику в бинокль и делал замечания, но я уже не слышала его. «Что же это такое со мной? — задавалась я вопросом. — Может, это действительно какое-нибудь психическое отклонение? Нельзя же сходить с ума от одной перспективы увидеть кого-то. Я ведь не подросток…»

Видишь, любимый, я вполне отдавала себе отчет о происходящем со мной, однако ничего поделать не могла. Самое унизительное было то, что в этом огромном зале собрались две тысячи таких же, как я, безумцев. Ну, отличались разве что степенью сумасшествия…

Впрочем, публика оказалась вполне достойной и разнообразной. Преобладали дамы, но много было молодежи и мужчин среднего возраста. Все уже начали волноваться и выражать нетерпение. На сцену выходили какие-то люди, проверяли что-то, снова уходили. Наконец аплодисменты: оркестр занял свои места слева, а к ударным установкам и гитарам, расположенным справа, вышли музыканты вполне рокерского вида. Гошка в предвкушении заерзал на месте. Потекла музыка живого оркестра, и у меня внутри что-то перевернулось. Когда на сцену вышел ты, я уже плакала.

Ты запел. Мне было нестерпимо стыдно перед Гошкой и соседями, но слезы текли и текли, а я и не пыталась их остановить. Хорошо еще, тушь не размазалась, а то было бы вовсе неприлично.

Ты покорил зал, такой пестрый и разнообразный. Конечно, здесь не было случайных людей — они все пришли на тебя, но твоя новая программа совсем не походила на то, что ты делал раньше! А я еще раз поняла, что угадала тебя. И что бы потом ты ни писал, какой бы облик ни принимал, я знаю, какой ты…

Твоя музыка в исполнении симфонического оркестра, твои аранжировки, твой голос… Как я не сошла с ума? Ты часто говоришь мне, что я чересчур чувствительна, это ненормально. А может быть, это и есть норма, кто знает?

Мы возвращались в гробовом молчании. Я не хотела говорить, а Гошка боролся с ревностью. Верно, мне не следовало идти с ним на этот концерт, но тогда я не услышала бы тебя, не пережила бы эти прекрасные мгновения. Гошка проводил меня до подъезда и мрачно изрек:

— Можно не спрашивать, понравилось тебе или нет.

— Прости меня, Гошка, — шепнула я и, чмокнув его в щеку, скрылась в подъезде.

Надо ли говорить, что я не спала всю ночь, слушая твои новые песни? Я плакала и смеялась, глядя на твой портрет. Я жила. Но за ночью грез следовал рассвет. И дальше — долгая жизнь без тебя…


Гошка исчез на некоторое время. Он не звонил, не приезжал поесть, а я этого даже не заметила. Я впала в жестокую хандру. Новый год встретила с телевизором и бокалом шампанского, а на Рождество девчонки протрубили очередной сбор. Я и с ними боялась встречаться, страшилась выдать свое непристойное самочувствие. Однако делать нечего.

В назначенный день я наготовила вкусностей, даже торт испекла, хотя все мы перманентно худеем. Девчонки приехали после работы, голодные как волки. Нам было о чем порассказать друг другу: не виделись более полугода. Увидев подруг, я с сожалением отметила знаки времени на их усталых лицах. Однако это только в первый момент. Точно так же, наверное, и они оценили меня. Про близких людей, с которыми редко встречаешься, сначала думаешь: «Как постарели!» — а через пять минут уже видишь их прежними.

Катя рассказала о защите кандидатской диссертации, о некоторых пациентах. Шурка могла о своих оболтусах говорить бесконечно, она их обожала. Почитала нам стихи одаренного ученика. Действительно, чудесные стихи. Она молодец, развивает таланты, заставляет ребят думать, сочинять. Чем могла похвастаться я? Тем, что мне смертельно надоела моя работа, чужие, чаще бездарные, рукописи? Что каждый день для меня мучителен, с работы я рвусь домой, где есть твоя музыка, твои фотографии? Бросить издательство? А что я могу еще делать? Сказать им, что в этой жизни меня интересуешь только ты? Я знаю заранее, что скажет Катя. По части психических отклонений она специалист.

Однако девчонки милосердно оставили меня в покое. Мы выпили хорошего крымского вина, привезенного Катей от мамы, я взялась за гитару и спела свои старые песенки. Позвонили друзьям молодости, напомнили о себе. Что еще надо для счастья? Милые подруги, вкусная еда, старые песни… Я даже немного расслабилась и решила уж было, что на этот раз пронесло: все прошло удачно. Однако девушки мои переглянулись со значением. Ничего хорошего это не предвещало.

— Что ты делаешь в субботу? — начала издали Катя.

Я неопределенно пожала плечами:

— Как всегда. Генеральная уборка, стирка, чистка ковров.

— А вечером?

— То же самое.

Шурка не вынесла:

— Ну, уборка от тебя никуда не убежит! Один вечер-то можно освободить!

— Для чего? — безнадежно удивилась я.

Катя достала из сумочки билеты:

— Идем в Киноцентр на Бертолуччи. Билет оставляю тебе на всякий случай. Сбор у входа за полчаса до сеанса.

Мы тепло попрощались в надежде на скорую встречу. Катя не преминула напомнить, стоя на пороге:

— И не вздумай не прийти! Никакие отговорки не принимаются!

С этим они и ушли. Они так и не сказали, в каком составе мы идем, поэтому я удивилась безмерно, когда в субботу возле Киноцентра ко мне подошел молодой мужчина приятной наружности и спросил:

— Вы Ольга?

— Да, — растерянно ответила я.

— Ваши подруги прийти не смогли, они просили меня вас сопроводить.

Ах, они коварные! Явно все это было задумано с самого начала! А ведь по телефону обе твердили: «Да-да, встречаемся!»

Заговорщицы негодные! Что мне оставалось делать? Я спросила незваного кавалера:

— Как вас зовут?

— Простите, не представился. Виктор.

Надо было о чем-то с ним говорить, а это для меня мучительно. Я так привыкла к затворничеству, что почти утеряла навык общения с незнакомцами. На работе, конечно, приходилось контактировать с разными людьми, но так, поверхностно и по делу. И о чем же мне с ним говорить? Впрочем, особо затрудняться не пришлось — Виктор сам нашел тему для легкой, необременительной болтовни. Он рассказывал о Бертолуччи и других итальянских режиссерах, что-то сказал о фильме «Осажденные», который мы собрались смотреть. Я слушала вполуха, думая о своем. Виктор мне понравился, но не настолько, чтобы вытеснить из головы твой образ. И я вздохнула с облегчением, когда мы сели на места и в зале погас свет.