Я поспешно крашусь и одеваюсь в добротное, но не броское. Мама бы подобную инициативу не одобрила. Даже не представляю, как, не вызвав у родительницы инфаркта, я смогу правдиво доложить о встрече с покалечившим нам жизнь фантомом. Трепетное существо, чудом откачанное врачами, исходит мелкой дрожью. Как я его узнаю? Я ведь совсем, совсем его не помню. Даже молодого. А тут столько лет прошло. Глупая идея. Не надо было ворошить дремлющее прошлое. Итак, бульвар Капуцинов. Еще немного, еще чуть-чуть. Белые стулья, серые навесы. А вот и разворошенное прошлое! Я узнаю его моментально. Он поднимается мне на встречу с робкой улыбкой на высохших губах. Время его не пощадило и, вменив, должно быть, ему в вину подлый побег из семейного очага, отомстило морщинами и обнажившимся темечком. Вся его фигурка в широком не по размеру сером пиджаке, внушает острое чувство жалости. Его туловище как-то все перекосилось на левый бок, будто отец подобно капитану Флинту долгие годы носил на себе попугая, и тот отсидел ему плечо. Обиду снова вытесняют вероломные слезы. Он обнимает меня, прижимает к себе и целует в щеку настоящим русским поцелуем.

— Я тебя себе такой и представлял, – говорит отец, усаживаясь напротив меня.

Представлял. Значит, думал все-таки о покинутой дочери. Я решаю без излишних рассусоливаний перейти непосредственно к пожирающему меня вопросу.

— Ты ведь мог позвонить. Почему за все эти годы ни разу этого не сделал? Маме было бы приятно.

Уголок его губы цепляет горькая усмешка.

— Я звонил. Сто раз звонил. Тысячу раз. Письма писал. Приезжал. На коленях перед твоей матерью ползал, просил прощения. А она ни в какую. Один раз оступился, второго шанса не будет. У меня же там… с той женщиной не сложилось. Приехал я во Францию, все чужое, никого не знаю, никому не нужен. Ей в первую очередь. Она меня с собой в виде сувенира привезла. Год помыкался и надумал вернуться. Только вот мама твоя назад меня не приняла. С тобой общаться запретила. А тут мне работу в Париже предложили, ну, я и вернулся. И знаешь, Таня, жизнь с тех пор так и пошла наперекосяк. Я Париж так и не полюбил, так и не сделался здесь своим.

Его серые с испещренные красными прожилками белками глаза наливаются грустью.

— Не может быть, – шепчу я.

Внутри меня рушатся по кирпичикам возводимые годами догмы. Мама совсем недавно всхлипывала в трубку, задыхаясь этим переливающимся обидой «никогда». Да, что там говорить, эти обвинения в адрес безответственного мужа и никудышного отца острой иглой прошили все мое детство. Неужели это был всего-навсего мастерски заученный и прочитанный актерский текст? Сделанное открытие больно ранит острыми углами, отказываясь укладываться в голову.

— Мама всегда говорила, что ты уехал и больше нами не интересовался, – бормочу я.

— Вот скажи мне, Таня.… Если оглянуться сейчас назад. С высоты прожитых лет. Без эмоций. Кто больше виноват перед тобой: я, оступившийся однажды по глупости, или твоя мать, сознательно поставившая собственную гордыню выше интересов ребенка?

Он озвучил мой вопрос. Я молчу. Поблизости не оказывается подходящего ответа.

— Я даже не знал, что ты во Франции… Последний раз я звонил лет пять назад наверно. Она мне как всегда ничего не сказала. Бросила трубку, едва заслышав мой голос.

Вертлявый официант явно нетрадиционной ориентации интересуется, определились ли мы с выбором. Да. Я выбираю возможность вернуться назад и прожить эти двадцать лет с осознанием, что у меня полная счастливая семья. Что мне не надо копаться в себе в поисках червоточины, из-за которой родной отец с такой легкостью сбросил меня с воза своей жизни. Что не надо метать дротики в его фото, мстя за материнское горе. Такого нет в меню? Ну, тогда салат Цезарь.

— Расскажи мне о себе, – просит тем временем отец, заказав себе клаб-сэндвич, – Мне все-все интересно.

«Я хочу знать о тебе все» всплывает пузырьком на поверхности памяти. В последнее время меня все хотят. Прямо как пресловутую дубленку из комедии «Самая обаятельная и привлекательная».

Я рассказываю, отрывая и выкладывая на стол лепестки, но сохраняя нетронутой сердцевину. Усталые глаза отца периодически трогает слеза, которую он стоически проглатывает, запивая водой из графина.

Психологи говорят: любая теория представляет лишь отдельный аспект проявления многогранной реальности. Мама, скрыв от моего детского ума существование других граней, подала мне свою теорию как единственную возможную реальность. С годами она вросла в кожу и, в конце концов, сделалась для меня таковой. Сейчас разглядев с опозданием другую грань, я не в состоянии мгновенно перестроиться. В моем подсознании отец, пусть теперь и оправданный, остается чужим человеком. Официант приносит счет, зазывно подмигивая расположившемуся за соседним столиком парнишке в белой рубашке с узким галстуком. Отец мгновенно пресекает мою попытку расплатиться.

— Я так рад, что у тебя все хорошо, – улыбается он, – Что ты выходишь замуж. Я буду счастлив, если ты разрешишь мне отвести тебя к алтарю.

— Тебе на это не требуется разрешения. Это твой отцовский долг, – отправляю в ответ искреннюю улыбку я.

— Спасибо тебе.

Мы договариваемся отныне созваниваться и встречаться, и, обнявшись на прощание, расходимся в разные стороны. Я спускаюсь в метро. Меня гложет изнутри желание, придя домой, первым делом набрать мамин номер и сбросить на нее голову увесистый кирпич упреков. Как она могла? Как осмелилась решить за меня?! Как у нее язык поворачивался все это время лгать, разыгрывая из себя жертву? Но чем ближе, чередуя остановки, вагон подъезжает к станции Пасси, тем тише становится голос негодования. Моя мать – это бактерия, питающаяся тем, что обычно убивает все живое. Токсичные отходы негатива необходимы ей для жизнедеятельности. За неимением готового яда, она отравляет существующие съедобные продукты. Уход мужа в свое время обеспечил ей пищу на долгие годы. От такого лакомства она не пожелала отказаться ни за какие коврижки. Она и до сих пор с удовольствием смакует это давно остывшее блюдо, намалевав над головой ореол трагичности. К чему приведут мое запоздалое разоблачение? Моя родная бактерия только отхватит себе еще мясистый кусочек горечи с начинкой из дочерней неблагодарности.

Дома меня встречает закончивший работу раньше обычного Артур. Его гладкий лоб корежит длинная морщина.

— Тебе звонил этот лось, – недовольно пыхтит он, мазнув мою щуку поцелуем.

— Какой именно? – устало интересуюсь я, истощенная судьбоносной встречей.

— У тебя их много? – моментально петушится ревнивец.

— Да, нет. Ты единственный. Извини. Скажи толком, кто звонил.

— Фредерик, – выплевывает Артур.

— О, точно лось, – тру отяжелевшие виски я.

Меня реально все хотят. Вполне возможно, что вскоре перезвонят тот Жиль и гей из кафе. Куда укладывать эти штабеля, непонятно даже. Квартирка для них слишком мала.

— Таня, скажи мне сразу, если ты надумала к нему вернуться! – кипятится тем временем жених.

Его ревность кажется мне потешной.

— Артур, я сегодня с папой встречалась, – говорю я, проигнорировав этот выбрык.

— И как он? – утихает немного ураган.

— Старенький совсем, – неожиданно дрогнувшим голосом блею я и заливаюсь слезами.

Артур гладит меня по голове, мгновенно забыв все свои ревностные порывы. Пропитывая хлопок его рубашки соленой влагой, я вспоминаю свой недавний сон. Я ошиблась тогда. Это не мифический Алекс, а Артур баюкал меня тогда в объятиях, заслоняя широкой спиной от всех жизненных неурядиц. Теперь уж точно все будет хорошо. Я уверена.

Сентябрь в Париже начинается с привычного переполоха, того, что французы величают la rentrée. Это не только стайки ребятишек, обреченно тянущих на маленьких едва успевших расправиться за лето спинах тяжеленные портфели. Это еще и 700 новых книжек, новые фильмы, музыкальные диски, новые прически и свежий загар ведущих новостей на канале + и подготовка к октябрьским дефиле. Этот щедрый ворох новизны высыпается на не совсем еще очухавшегося от отдыха обывателя в виде компенсации за утерянные летние радости: море, солнце, песочные пляжи, освежающий мохито и блаженное безделье. Париж кипит жизнью, как потревоженный муравейник. Эта всеобщая активность вокруг меня побуждает сползти, наконец, с уютного дивана и отправиться на поиски достойных работы и жилья. Артур, будучи наполовину русским, не навязывает мне деловой костюм бизнес леди, но на меня саму бессмысленное прозябание начинает нагонять тоску. Походы на всевозможные интервью и посещения агентств по недвижимости вносит некоторое подобие динамики в мой досуг. Визит к родителям Артура, который должен был состояться сразу после помолвки, отложился в связи со срочной деловой поездки пожилого герцога. Я, честно говоря, не особенно спешу познакомиться с красивой семейкой (во французском языке отца и мать мужа называют beau pére и belle mére, что дословно переводится как «красивый папа» и «красивая мама»). Мало ли как эти аристократы воспримут бесприданницу. К тому же времени до свадьбы навалом. Это значимое событие мы назначили на следующее лето. Таким образом, у нас есть в запасе целый год, чтобы либо как следует подготовиться, либо передумать. С собственным заново обретенным родителем я встречаюсь каждую пятницу, пытаясь воссоздать по косточкам давно умершую любовь. Мама на предстоящее бракосочетание дочери отреагировала на удивление спокойно. Ни стонов, ни обмороков, ни микро-инсульта. Мне кажется, что она каким-то невероятным материнским чутьем пронюхала о моем воссоединении с отцом и испугалась обвинений в свой адрес. Она попросила только привезти жениха познакомиться, что я ей торжественно пообещала. Наше с Артуром сосуществование тем временем, преодолев запруды и подводные камни притирки, вошло в мирное размеренное русло. Иногда, в мои сны вероломно врывается Алекс. Он сжимает мое мгновенно отзывающееся трепетом тело своими сильными требовательными руками, и я содрогаюсь от накатившего возбуждения. Наутро после таких подсознательных выбросов страсти, мне всегда бывает стыдно перед Артуром, как будто это соитие произошло наяву, оставив на моем теле клеймо измены.