Аббатиса сделала вид, что не видит и не слышит, как Алуетт изо всех сил старается вырваться из железных объятий монахини.

— У меня с собой топор, госпожа аббатиса, — пригрозил Рейнер, — но мне не хотелось бы ломать ворота и причинять урон собственности монастыря, так что в ваших интересах разрешить мне повидаться с леди Алуетт. Если она скажет, что хочет остаться у вас, Бог с вами, а я поеду своей дорогой. Аббатиса задумалась. Притихшая в руках Пене — тенции, Алуетт услышала, как шепчутся вокруг монахини-бенедиктинки.

— Сэр рыцарь, — обретя знакомую Алуетт надменность, произнесла настоятельница, — вы не оставляете мне выбора. Я отвечаю за имущество монастыря в неменьшей степени, чем за души сестер, порученных моим заботам. Однако имейте в виду, что за надругательство над святой обителью вы можете быть отлучены от церкви.

По знаку аббатисы хватка Пенетенции ослабла и Алуетт обрела свободу. Со скрежетом повернулся ключ, и ворота распахнулись.

«Наверняка святых, попадающих в рай, встречают такие же прекрасные создания, — подумал Рейнер, когда увидел Алуетт, стоявшую немного в стороне от одетых в черное монахинь. Она была одета так же, как все бенедиктинки, и все равно она оставалась Алуетт, Жаворонком… Его Жаворонком. В глазах у нее несмотря на слезы, светилась радость, и они были синее и прозрачнее небесных сводов. Губки у нее задрожали, когда она протянула к Рейнеру руки и прошептала:

— Рейнер?…

Он не помнил, как оказался возле нее, как обнял ее и стал целовать, а она смеялась и плакала от счастья.

Прошло много минут, прежде чем он смог оторваться от Алуетт, которая, хотя и была всем своим существом устремлена к любимому, все же заметила, как аббатиса услала сестер на кухню готовить вечернюю трапезу. Мало радости ей было видеть сестер, глазеющих на удачливого бунтовщика против ее владычества.

В конце концов, когда не осталось никого, кроме аббатисы, вернувшей своему лицу пристойное выражение, Рейнер, насмешливо глядя на нее поверх головы Алуетт, спросил свою возлюбленную.

— Скажи, любимая, ты хочешь уйти со мной или останешься с этими добрыми женщинами?

В голосе у него было столько сарказма, что не приходилось сомневаться в его истинном отношении к матери Марии и ее обители.

Однако аббатиса не собиралась сдаваться.

— Милая Алуетт, вы должны остаться с нами и спасти свою душу, — обратилась она к Алуетт, поедая глазами английского рыцаря, с появлением которого рушились ее надежды на богатые дары от Филиппа. — Плотскими радостями нас заманивает ад, дорогая. Вы же видите, он ничего вам не обещает, даже свое имя.

Алуетт нахмурилась.

— Мне не нужны его обещания, матушка, мне нужна только его любовь, — гордо ответила Алуетт не покидая надежного объятия Рейнера.

Вынужденная смириться с поражением, аббатиса пожала плечами.

— Что ж, я пошлю Инноценцию помочь вам собрать вещи. Поторопитесь. Я не желаю, чтобы вы мешали мне во время вечерни, — сказала она твердо и зашагала прочь, шурша юбками и сухой зимней травой.

Печальная Инноценция помогла Алуетт надеть платье, в котором она приехала в Палермо.

— Ваш рыцарь прямо как в песне, — сказала Инноценция. — Какие у него красивые золотые волосы! А глаза, ну просто мед, когда он глядит на вас!

Вспомнив, что говорила о Рейнере Эрменгарда, Алуетт решила, что на юную послушницу легко произвести впечатление, потому что она редко видит рыцарей в полном облачении.

— Я буду скучать без вас, леди Алуетт. Даже аббатиса, даже моя матушка не были так добры ко мне, как вы.

Алуетт поняла, что Инноценция с трудом сдерживает готовые хлынуть слезы, и, тронутая ее словами, обняла ее. С удивлением призналась она себе, что тоже будет скучать без этой простой ломбардки, ставшей ей за несколько месяцев почти сестрой. Без помощи Инноценции ей вряд ли хватило бы мужества заглянуть себе в душу и найти там любовь к рыцарю, ожидавшему ее в это время за стенами тюрьмы.

— Инноценция, я всегда буду помнить тебя. Ты будешь хорошей невестой Христовой. Не забудь же, молись обо мне!

— Да, да, конечно, миледи, я всегда… Девушка разрыдалась.

Алуетт хотела было задержаться и утешить ее, но ее ждал Рейнер.

— Лучше мне, наверное, пойти, пока мать-настоятельница не передумала, — сказала она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться, и ласково разнимая обхватившие ее руки.

— Леди Алуетт, пожалуйста… Пожалуйста, возьмите меня с собой! — крикнула Инноценция и, упав на колени, ухватилась за юбку изумленной Алуетт.

— Но, Инноценция, ты же хотела стать монахиней! Ты сама мне говорила!

— Нет, я не хочу! — рыдала ломбардка. — Это мои родители хотят. А я хочу мужа и много детей. Когда они узнали про Джованни, они решили, что меня никто не возьмет из порядочных и мне одна дорога-в шлюхи. Позвольте мне уехать с вами! Я буду вашей служанкой! Я все для вас сделаю, клянусь! А там, может, и я встречу кого-нибудь, и стану ему доброй женой. Пожалуйста, леди Алуетт! Если вы не возьмете меня с собой, то через месяц меня сделают монахиней. А я не хочу сохнуть тут, за этими стенами! Алуетт пожалела бедную девушку Разве она сама не чувствовала то же самое?

— Ладно, ладно, думаю, милорд не будет возражать. Эрменгарда стареет, и ей нужна помощница. Но только при одном условии, Инноценция…

— Все что угодно, миледи! — прошептала послушница, страстно целуя руку своей слепой благодетельницы. — Я буду спать на полу, и ем я мало. И буду носить горячей воды, сколько потребуется…

— Условие одно: ты тоже будешь часто мыться, Инноценция, — ласково проговорила Алуетт. — Если ты не будешь монашенкой, то не будет никакой святости в плохом запахе.

Рейнер ждал Алуетт в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, например епископа или знатных родственников. Он ничуть не возражал против того, чтобы Инноценция прислуживала Алуетт.

— Но, любимая, — шепнул он, прижимая к себе Алуетт и гладя ее щечку, — иногда, надеюсь, вы позволите мне исполнять ее обязанности.

Алуетт представила себе, как он помогает ей залезть в воду, скребет спину, намыливает голову, трет своими сильными руками шею, плечи… И у нее перехватило дыхание. Она почувствовала, что краснеет. Им еще надо о много переговорить. Он ничего не сказал ей о своих планах. Одно ясно, он хочет, чтобы она принадлежала ему. И она тоже этого хочет. И знает это. И ее тело трепещет от желания.

— Знаете, мне бы не хотелось доставлять удовольствие старой ведьме, но я люблю вас, Алуетт, дорогая моя, и я…

Однако стоило ему произнести «старая ведьма» как она немедленно явилась, таща за собой Инноценцию.

— Мало того, что вы увозите госпожу вопреки приказу короля Филиппа, так вы еще хотите отнять у меня одну из послушниц! — крикнула она и толкнула Инноценцию к Алуетт и Рейнеру.

Ясно было, что она примирилась с потерей, потому что на Инноценции было ее старое замызганное платьишко, в котором она пришла в монастырь полгода назад и которое к тому же стало ей мало и совсем не подходило хоть и к солнечному, но зимнему дню. Но это не волновало мать Марию.

Но Рейнер уже устал от выходок аббатисы. Он понял, что своим несносным характером старуха превратила в ад жизнь его любимой в последние месяцы.

— В чем дело, матушка? — спросил он ласково. — Вы боитесь, что я уведу все ваше стадо и вам некем будет командовать?

Сначала лицо аббатисы стало мертвенно-белым, потом побагровело от злости, но она все же не упустила кошелек, который Рейнер презрительно сунул ей, чтобы компенсировать потерю послушницы.

Уже стемнело, когда Рейнер, Алуетт, Инноценция и Томас покинули монастырь и Рейнер спросил у Инноценции, не знает ли она в Палермо постоялый двор, где они могли бы переночевать.

— Знаю, знаю, милорд, — не сводя с Рейнера обожающего взгляда, сказала Инноценция. Ясно было, что она испытывает благоговейный трепет перед высоким красивым рыцарем, который спас госпожу и в один день переменил ее собственную судьбу. — Но там очень плохо и совсем не подходит вам и моей госпоже. Да и «грифоны» туда часто заглядывают. И всякие другие мошенники и воры.

Рейнер улыбнулся простосердечию сицилийки. Кажется, она считала, что им нужны королевские апартаменты. Тем не менее он серьезно отнесся к ее доводам, хотя выбора у них все равно не было. До ближайшего города далеко, так что придется ему спать вполглаза, не ехать же ночью! Чертова аббатиса! Будь в ней хоть капля христианского милосердия, она бы оставила их переночевать.

— Милорд, — прервала его невеселые размышления Инноценция, — можно мне сказать? Аббат вон того мужского монастыря, — Инноценция показала рукой на здания по другую сторону собора с красными куполами, — никогда не разговаривает с матерью-настоятельницей, зато все знают о его гостеприимстве. Почему бы вам не попросить его? Не прошло и получаса, как Рейнер и Алуетт уже уютно устроились перед пылающим камином в комнате для гостей, возле их ног лежал на ковре Зевс, а перед ними на столе был сервирован ужин: каплун, приготовленный в вине, фрукты из Святой Земли и сицилийский сыр. Они не могли прийти в себя от радости, что, всего-навсего обогнув собор, в нескольких сотнях ярдов от женского монастыря смогли найти и стол и кров.

Радушный аббат был в отличие от аббатисы и добр и щедр. Наверное, это правда, что они не разговаривали друг с другом, иначе он бы догадался, что прелестная слепая госпожа, с удобством расположившаяся в гостевой комнате его монастыря — знаменитая французская певица и гостья в монастыре по соседству.

Поскольку в эту зимнюю ночь путешественников было немного, то влюбленным предоставили отдельную комнату, однако Рейнер и Алуетт не приближались друг к другу, потому что по комнате постоянно ходили Инноценция и Томас.

— Мне не совсем понятно, то ли они о нас заботятся, то ли сами боятся остаться наедине, — хмыкнул Рейнер, подкладывая любимой Алуетт еще кусочек каплуна. — Ваша новая служанка будет прехорошенькая, когда вымоется и переоденется. Эти ее тряпки ужасно ее уродуют, но Том уже вроде поймался на ее огромные глаза.