Лаура Грант - Венец желаний

— Почему, ваше величество? Почему я должна сопровождать вас в походе, а уж потом постригаться в монахини? Сколько еще лет пройдет, прежде чем я дам обет? Ну, пожалуйста, братец! — взмолилась Алуетт, падая на колени и переходя на шепот, хотя в комнате никого больше не было. — Мне так этого хочется. Я ведь с четырнадцати лет прошу отпустить меня в Фонтевро. Пожалуйста, вы мне обещали!

Филипп Август, юный король Франции, внимательно вглядывался в умоляющее лицо своей единокровной сестры со стоящего на возвышении деревянного трона, украшенного великолепной резьбой, на котором он сидел, развалившись с ленивой грацией большого черного кота, дополняя это впечатление узким прищуром зеленых, как жадеит, глаз.

«Клянусь распятием, она прекрасна — подумал король, не отрывая от нее надменного взгляда. Каждый раз, когда он видел ее или даже думал о ней, его мучило чувство вины, но король держал его в тайне даже от собственного исповедника. Есть вещи, немыслимые для Капетинга, и никто никогда не сможет сказать, что Филипп Август нарушил рыцарский долг. Ладно, теперь он о ней позаботится как следует.

Монастырские стены могли бы, конечно, надежно защитить Алуетт, но ему было невыносимо думать, что она скроется за ними и он никогда не увидит ее блестящих черных волос, что ее великолепный звонкий голос будет украшать лишь церковные псалмы, а ее ясные сияющие глаза больше не взглянут на него. Прошло много времени, прежде чем он спросил:

— Если вы хотите служить Богу, почему бы вам не послужить ему в крестовом походе[1]? Подумайте, сестра. — Называя ее сестрой, он придал своему голосу мурлыкающую ласковость, ибо оказывал ей великую честь, признавая родственницей короля, несмотря на ее незаконное происхождение. — Подумайте, как ваша лютня и ваши песни будут воспламенять зачерствевшие сердца измученных солдат, давших обет вырвать Иерусалим из рук язычников. Разве это не значит служить Богу? А если вы не измените своего желания, то уйдете в монастырь потом, может, в Риме или даже в Иерусалиме! — уговаривал он ее, хотя знал, что никогда не позволит ей жить так далеко от себя.

— Милорд, почему вы не хотите отпустить меня в Фонтевро?

В конце концов она перестала упорствовать, и он с облегчением сказал:

— Я уверен, что ваш монастырь не должен быть на земле Плантагенета. Не годится, чтобы сестра Филиппа Французского жила там, где рано или поздно окажется волчица Элеонора Аквитанская! — чуть не проревел он, потому что не мог сдержать себя, когда речь заходила о женщине, которая, останься она женой Людовика, могла бы быть его матерью. — В Иль-де-Франс есть другие монастыри, не хуже. Я даже мог бы основать для вас новый монастырь, и вы бы стали его первой аббатисой.

Алуетт вздохнула, уступая.

— Совсем не обязательно делать из монастыря новогодний подарок, — сказала она. — Я хочу быть самой простой монахиней.

С этими словами она поднялась с колен, придерживая тонкими изящными пальчиками шелковое темно-красное платье.

— Мне было бы гораздо приятнее, Алуетт, подарить вам богатого мужа, — возразил он. — У вас достаточно высокое положение, и даже граф не отказался бы взять в жены незаконную дочь из дома Капетингов!

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она вздрогнула от его ненужной жестокости. Хотя ее происхождение не было тайной для них, все же ему не следовало говорить о том, что Эдуард де Шеневи, послушно женившийся на Лизетт по приказу Людовика, не был ее отцом. Очаровательная служаночка забеременела, пока королева Адель оправлялась от выкидыша.

— Ваше величество, все уже решено, — уверенно произнесла Алуетт. — По крайней мере для меня решено. Я хочу быть невестой Христа, а не земного мужчины. — Она безуспешно старалась скрыть, как больно задета напоминанием о своем незаконном рождении. — Думаю, молитвы и покаяние в конце концов смоют с меня грязное пятно.

Филипп поежился, устыдившись, как ни странно, своей бестактности, но, с другой стороны, зачем зке так переживать. Самый благочестивый монах сказал бы ей то же самое. И все же он не был уверен, что с удовольствием отдал бы ее какому-нибудь услужливому дворянину (несмотря на возможные выгоды этого брака), чтобы тот каждый год делал ей по ребенку, а потом хвастался королевской кровью, текущей в жилах их детей. Нет, пусть лучше она заточит себя в женском обществе, тем более что ее стройной фигурке очень пойдут черно-белые одежды.

— Итак, леди Алуетт, мы пришли к соглашению. Постригайтесь в монахини после возвращения из похода. Через две недели мы отправляемся в Везлэ, где встретимся с Ричардом, королем Английским, и соединим наши армии для нового крестового похода.

— Черт побери, вот и они наконец! Толстозадый Филипп собственной персоной, и всего на три дня позже, будь он проклят!

Ричард Плантагенет ругался громко, зная, что Филипп далеко и ничего не услышит за скрежетом доспехов и скрипом упряжи. Он изливал свое раздражение на кучку рыцарей и баронов, стоявших во дворе церкви святой Марии Магдалины. Скоро должна была состояться благодарственная месса в честь соединения двух великих армий ради одной цели — освобождения Священной Земли. Англичане сгрудились в тени статуи Иисуса Христа, возвышавшейся над базиликой. Иисус развел руки, в одно и то же время словно приглашая и угрожая, почти как сам Ричард Английский при виде приближающегося Филиппа Августа.

Под королем Франции был белый конь в разукрашенной золотом и драгоценными каменьями сбруе.

— Ваше величество, может, он опоздал из-за траура по жене, — предположил кто-то справа, не заискивая и не поучая, а просто предлагая свое объяснение королю, уже получившему имя Львиное Сердце. — Насколько мне известно, она умерла в родах всего десять дней назад.

Ричард взглянул через плечо и узнал сэра Рейнера Уинслейдского. Королю не пришлось очень опускать взгляд, потому что норманнский рыцарь был всего на дюйм или два ниже его самого. Карие серьезные глаза Рейнера смело встретились с глазами Ричарда, прочитавшего в них уважение к себе и не нашедшего ни намека на подобострастие.

— Может быть, — буркнул Ричард. — То, что она умерла в день вступления в силу нашего с Филиппом договора, не к добру. — Своим тоном он словно говорил, что со стороны королевы Маргариты было крайне неосмотрительно выбрать именно этот день. — Нет, вы поглядите на него. Не похоже, чтобы он очень горевал по любимой жене. Смотрите, какое у него жирное и хитрое лицо.

Рейнер вынужден был признать, что Ричард прав и на лице Филиппа скорее было видно его ликование, нежели горечь утраты. Ничего от безутешного вдовца не было в человеке, с королевской важностью сошедшего с коня и тяжело шагнувшего в объятия Плантагенета.

— Смотри, чтобы волк не опозорил нас, отхватив кусок от Филиппа, — шепотом предупредил Ричард, но Рейнер заметил, как заблестели у него глаза, и понял, что король не накажет пса в случае чего. К тому же Ричард наклонился и потрепал его по загривку.

— Зевс никого не тронет, если я не прикажу, — успокоил его Рейнер, с любовью глядя на большого черного зверя, сидящего у его ног. Его матерью была дочь великолепного мастифа Ами, приехавшая из Аквитании с матерью Рейнера и сбежавшая в лес на страстный зов волка.

Зевс зарычал, когда молодой король подошел к Ричарду.

— Тихо, малыш, — шепнул ему Рейнер, и пес, задрав морду, как будто улыбнулся в ответ: «Обещаю его не трогать, но, согласись, мне трудно бороться с искушением».

Рейнеру было интересно, о чем может думать король Филипп, приветствуя Ричарда, который уже много лет водит за нос его сестру, принцессу Алее, отказываясь жениться на ней или вернуть ее приданое — стратегически важное графство Вексен.

Если Филипп и бесился, вспоминая о дурацком положении сестры (некоторые поговаривали, что даже хуже, чем дурацком, после того как Генрих II сделал ее своей любовницей), виду он не подал. Любезная улыбка не сходила с его губ, пока длинный английский король произносил приветственную речь, обращенную к французской армии, стоявшей позади Филиппа среди серых домов Бургундии.

Жестом Ричард пригласил Филиппа войти в базилику, где их уже ждал епископ. Конечно же, далеко не все смогли разместиться там, но Рейнеру место нашлось. Он был одним из ближайших сподвижников Ричарда.

И тем не менее он чуть было не остался на улице, поглощенный лицезрением девицы, спешившейся с белого коня и вставшей рядом с Филиппом.

Сначала его внимание привлекло то, что она едва не упала, не подав руки слуге, наверное, потому, что смотрела поверх его головы и не заметила его готовности помочь ей. Но он тут же забыл о ее неловкости, заметив, как она красива.

Девица казалась удивительно тоненькой на фоне тучного Филиппа, и еще Рейнеру пришло в голову, что макушкой она как раз достанет ему до подбородка, если встанет впереди. (Господи! Почему он об этом подумал в первую очередь?) Спешившись, она стала возле лошади и медленно поворачивала подбородок, словно следила за кем-то, так что у Рейнера была возможность хорошенько изучить ее.