– Да, учитель.

– Но слушать мало. Иные слова ты не поймешь, другие забудешь. Надо записать. Вот… садись рядом со светильней, возьми бумагу, пиши главное.

Паоло покорно сел к столу, взял в руки перо.

– Главным в нашем еретичестве был вопрос о богатстве, а стало быть, и о монастырях. Может ли церковь святая иметь злато, могут ли смиренные иноки копить богатство, жить за счет люда тяглового, есть сытно, пить вкусно. Ну что ты на меня так смотришь?

– Перо плохо очинено…

– Потом очинишь, брось его. Я тебе так расскажу. Представь, – Курицын вскинул руки и замер, глядя на потолок, нет, сквозь потолок, сквозь доски и крышу, взор его ввинтился в само ночное небо. – Есть Бог всемогущий, а церковь – не более чем лестница на пути к Богу. Если ты живешь праведно и истинно веришь в искупительную жертву Христа, то подъем по этой лестнице должен быть прям, как твоя жизнь. Но грешен человек. На одну ступеньку поднялся, на две опустился. Грешил? – кайся, исповедуйся, плати златом-серебром. Церковь этот путь к Богу на свой лад удлинила, настроила закоулков, тайников, неведомых палат, через кои пройти следует, а в каждом закоулке человек – иерарх церковный, и ты ему плати каждодневно. Тут тебе и симония, и поборы с чернецов, и поминальные деревни, и индульгенции. За двадцать пять гульденов можно было купить отпущение грехов даже мертвецу. И не только добропорядочному родителю, но и заведомому убийце. А мы говорим – Бог будет судить по делам твоим, и неважно, сколько деревень ты дал монастырю в поминание. Монастыри стали тучнеть на глазах. Хорошо ли это?

– Так было всегда, – пожал плечами Паоло.

– Но были пророки. Христос был беден, и апостолы были бедны. Но и в наше время были пророки! – воскликнул Курицын пронзительно и вскинул руку. – Да здравствует ересь! Ян Гус, профессор Пражского университета в Богемии выступил против самого папы. Ты знаешь, где находится Богемия?

– Нет.

– Неважно. Богемия есть часть Великой Священной Римской империи. Гуса судили и сожгли, как еретика. А у нас в Москве – редкий случай – не казнят за веру. Сам государь Иван Васильевич признал, что монастырское житие не Христос завещал, а люди придумали. Всего лишь люди. И все-таки он побежден…

– Кто побежден? Государь побежден? – шепотом спросил Паоло.

– Никто. Забудь. Просто я голову потерял. Больную свою голову. Жар у меня. Сижу тут и жду, когда придут.

– Кто придет?

– Неважно. Я тебе про ересь хотел рассказать внятно, а еще и не преступил к главному. Еретики – это протест. Многие знают, против чего они идут, но мало кто знает – как надо. Несчастный, побежденный Новгород, в лоскуты его порубили… Нет, я не так хотел сказать. Просто там было много разных сект христианских. А может быть, и не христианских, – добавил он задумчиво. – Знаешь, кто такие стригольники?

– Слышал что-то…

– Что-то… – передразнил Курицын юношу. – Ты уже пожил и в Москве, и в Новгороде, должен понимать, что к чему.

– Вот и рассказали бы своевременно… Сами же от меня таились! – Паоло пожал плечами, потом принял обреченный вид, поясни, мол, а то так и помру в темноте.

– Не таился, а берег тебя, дурака. А сейчас время и подошло. Стригольники, как и богомилы, – начал Курицын, – отвергали церковную иерархию…

И пошел живописать, да так проникновенно, что Паоло открыл рот, не смея дышать, а когда рассказ иссяк, только пискнул испуганно:

– Ой, страсти какие!

– Это ты верно говоришь. Твоя родина Флоренция – страна веселая, а наша – страстная.

– Моя родина Русь!

– Не злись. Выбрал, так выбрал. Не о том сейчас разговор.

Паоло меж тем очинил перо и принялся записывать слова Курицына, но он того даже не заметил.

– Иосиф Волоцкий обозвал нас жидовствующими. И все потому, что мы по лунному календарю «Шестикрылу» конец света отодвинули. У иудеев своя вера, у нас – своя. Неужели прилепится к нам эта кличка? Паоло, мальчик мой, нас нельзя накрыть одной крышкой. У нас, которых скопом назвали еретиками, были разные знания, разные взгляды. Мы спорили и, видит Бог, пока еще не окончили нашего спора. Я говорю: «Наука приблаженна есть. Она оборотит человецев к Богу. И главное – не что говоришь, а что делаешь». И Алексей, протопоп покойный, тоже о том говорил, а зятю его Ивану Максимову, это не интересно. А Васюку Сухому одно важно, чтоб хлеб был дешев. Под эту мысль он любую доктрину признает. И еще у нас была астрология. Иные говорили – игра, забава, а я говорю – истина, касаемая земного и небесного устроения! Но всем было интересно. Мы спорили, и главным был спор о бедности, о том, имеет ли право церковь быть богатой по Божественному промыслу.

И великому князю все это было интересно, потому что он для ратников своих землю искал и не находил. Но это не пиши! Про царя Ивана не пиши. И вообще выбрось это из головы.

– Я уже совсем запутался, – взмолился Паоло.

– Царь Иван теперь борец за чистоту греческой веры! И правильно. Литва и Киев подписали унию, и от этого пошли большие разногласия в православии.

– Унию подписали… это же давно было.

– В этом мире ничего не бывает давно. Унию подписал во Флоренции последний государь византийский – Иоанн Палеолог, дабы защититься от турков-османов. Но все зря! А сейчас надо защитить православных в Литве.

– Это вы про войну? Хороша защита…

– А ты не умничай. Не твоего ума это дело. Государь Иван Васильевич прав! Он всегда прав. У меня еще к тебе дело. Может быть – главное. Но ты должен остаться у меня ночевать, а иначе нечего и начинаться. Разговор будет длинный.

– Останусь.

– А жена не забранится?

– Нет. Она у меня тихая.

– Так я с ней и не познакомился. Все как-то недосуг было, а попросту говоря не хотел я вам жизнь портить. Ну ладно, не перебивай. Слушай внимательно. Я хотел тебе кое-что отдать…

Курицын сунул руку под перину и вытащил небольшую, плотно набитую кожаную мошну на вздержке. Он посмотрел на мошну с удивлением, по его разумению рука должна была выдернуть что-то другое, но потом смирился, протянул мошну молодому человеку.

– Это я тебе тоже хотел отдать.

Паоло развязал тесьму и высыпал содержимое мешочка на одеяло. Экое богатство. Казалось вся комната вспыхнула, а потом засветилась радугой от разноцветья яхонтов и лалов.

– Я не могу этого взять!

– Детей у меня нет, а тебе это пригодится, – скучно сказал Курицын. – Вот это жене твоей к свадьбе.

Он вытащил из драгоценной перепутанной массы кольцо с лазоревым яхонтом, потом роскошные трехрядные рясы, унизанные гурмыжским уродоватым жемчугом. Такой жемчуг был особенно дорог. Тут же находилось и чело, к которому эти рясы прикреплялись. Чело было украшено жемчугом дробницей и мелкими изумрудами-искрами. Паоло потрясенно рассматривал свалившееся на него богатство.

– Откуда это все?

– От жены покойной осталось. Возьми и забудь. Пустое… Я не об том хотел говорить, – рука его опять нырнула под перину и на этот раз достала то, что требовалось.

– Теперь самое главное. Я написал текст. Вот…

Паоло держал в руках исписанные полууставным почерком листы и витиеватую надпись на титуле «Сказание о Дракуле воеводе». Сказание о непомерно жестоком, почти сумасшедшем владыке он читал раньше, исследовав содержимое ларца. Более того, он даже водяной знак изучил – бычья голова с прямой линией меж рогов с крестом и змеей. Он, помнится, рассматривал эту бумагу на свет и все прикидывал – сколько она может стоить – уж больно нарядна, умеренно ворсиста и для письма приятна. Сознаться, что он читал тайно все эти ужасы, Паоло не мог, поэтому теперь ему надлежало выказать искреннее удивление и заинтересованность – оказывается, учитель еще и писатель!

– Все прочие бумаги я сжег, – продолжал Курицын, – а эти листы хотелось бы сохранить в назидание для потомства. Ты прочти на досуге. Дракула по-волашески Дьявол, а в миру сей воевода имел имя Влад и прозвище – Цеппеш. И придумал воевода Влад Цеппеш построить справедливое государство.

– Но это же хорошо, – угодливо поддакнул Паоло.

– Хорошо-то хорошо, но какой ценой. Всех воров, убийц нищих, неверных жен, сумасшедших, девиц, что не сберегли девственности, лукавых философов и дураков Дракула попросту замучил до смерти. И еще любил загадки загадывать. Не отгадаешь – тоже смерть. Цеппеш по-волашески значит Прокалыватель, а прокалывал он людей – на кол сажал. Любил также кожу с живых людей сдирать. А ведь был христианином, но понимал православие на свой лад. Лютой жестокости был человек! Пришли к нему как-то раз турецкие послы и не сняли перед ним свои шапки, мол, обычай не велит. Так Дракула велел им их шапки к голове гвоздями прибить. А с другой стороны… был в его государстве колодец с необычайно вкусной водой. Дракула велел повесить у колодца золотую чашу, чтобы каждый мог испить свежей воды. Так и висела та чаша, не нашлось во всем государстве вора, который отважился бы ту чашу украсть. Я когда сказание это писал, думал о Дракуле, а сейчас мне кажется, что изобразил я здесь род людской. Грустно это. Неужели только жестокостью можно уберечь нравы? И сколь терпеливы были эти несчастные… А что делать?

– Что делать? – повторил Паоло. – Спать ложиться. А книгу вашу я сберегу.

Дальше пошла легкая перебранка, в которой Курицын с неожиданной настойчивостью стал уговаривать Паоло идти в свой дом к молодой жене. Непонятно, какая его муха укусила. Только что сам звал ночевать, да еще интересовался, не обидится ли Ксения, грозил длинным разговором, и вдруг, не слушая разумные увещевания Паоло, стал гнать его из дому.

– Как же я с эдаким богатством ночью по улицам пойду! А ну как нападет на меня лихой человек.

– Факел возьмешь. На улице полно стражи. Ничего тебе не сделается. Ты бумаги-то отдельно от цацок положи. Рукопись – она подороже будет. А я хочу остаться один. Плохо мне, спать хочу…

Паоло, озираясь, шел по ночным улицам. Когда не несешь на теле богатства, то идешь посвистывая. Если башку проломят, то и заживет, пожалуй. А если у тебя за пазухой лалы да яхонты, то каждого столба боишься, принимая его за лиходея. Нападет – первым делом отдам рукопись – и стрекоча! Только кому они нужны, листы эти. Откуда было знать чистому флорентийцу, что пройдет всего каких-нибудь четыреста лет и воевода Влад Цеппеш, несколько поменяв имидж, опять будет востребован человечеством. Дракула-вампир пойдет гулять по страницам и экранам, пугая невинных детей, взрослых – любителей искусственного стресса и вдохновляя авторов, находящих в искусственной жестокости пряный, романтический вкус и стиль.