– И чьи же это уши для тебя могут быть опасны? Ты – никто! Ты – тень сына моего покойного. Пристали ли тебе подобные речи? Может, ты и заграничную переписку с кем вела?

– Боже избавь. Государь, смени гнев на милость! Лаодикийское послание – кладезь мудрости!

Она метнулась к ларцу, достала бумагу и протянула ее царю. Точно такую же, с клетками, показывала ему Софья.

– Ты же сам его читал! И слова эти тебе должны быть знакомы, – сказала Елена Стефановна негромко, а потом страстно, тоном заговорщицы, стала читать слова введения: – Душа самовластная, ограда ей – вера, – и пошла, и пошла, как по писаному: – Мудрость – сила, фарисейство – образ жизни, пророк – ему наука, наука преблаженная, ею приходим к страху Божию, страх Божий – начало добродетели. Им вооружается вера…

Иван хотел дальше распаляться и гневаться, но вдруг остыл. Он не помнил, видел ли раньше Лаодикийское послание, но память что-то подсказывала. Видеть, может, и не видел, а слушал ранее наверняка. И зачем теперь на бумагу ногами топать, если в ней истинная правда. «Чудотворный дар поддерживается мудростью…» – так написано в введении. Мудрые-то вы мудрые, а играете с тайнописью, как дети неразумные. От кого таитесь-то? Царь вздохнул и не для сыска, а для порядка, спросил:

– Кто письма тайные писал?

Елене бы ответствовать с поклоном, тем более, что царь сам знал имя – Курицын-мудрец трудился, кто же еще, покайся Волошанка, и разговор бы ушел в песок. Все Софьины труды пропали бы даром. Но Елена потупилась скромно, потом судорожно перекрестилась, словно Бога звала в свидетели, и выпалила:

– Я не вольна в ответе.

Ах, так… Ты не вольна, а царь Иван волен в каждом своем справедливом поступке. Он – глава рода человеческого, он – отец всему, а подданные его – отроки неразумные, которые не ведают, что творят. Поэтому он без зазрения совести приказал Волошанке и сыну ее затвориться в своих покоях и стражу у дверей поставил. Посиди и одумайся!

Стража у дома Волошанки стояла всего один день, а дальше было только негласное наблюдение и строгий приказ – на улицу не выходить, но двор сразу понял, что к чему, и нужный Александру человек, что тайно трудился в приказе, тут же отписал в Литву соответствующую депешу. В Вильно она пришлась как нельзя более кстати, и великий князь Литовский тут же сочинил интригу.

Русь шла по Литве, убивала, жгла, пленила, Александру позарез нужны были союзники, с которыми можно было противостоять этой жестокой рати, и было бы выгодно переманить господаря молдавского Стефана на свою сторону. К Стефану из Вильно полетела грамота: «Ты меня воюешь в одно время с недругом моим князем Московским, но он тебе теперь недруг же: дочь твою и внука посадил в темницу и великое княжение у внука твоего отнял и отдал сыну».

О переписке Александра и Стефана царю Ивану сообщила депеша от Менгли-Гирея. Александр хотел и крымского хана переманить на свою сторону, поэтому не скрыл от него новости о Елене Волошанке. Менгли-Гирей остался верен Москве, а потому передал депешу литовского князя слово в слово: и про темницу написал, и про то, что Дмитрий уже лишен наследственного трона.

Иван не ждал особых неприятностей от молдавского господаря, главными противниками Стефана были турки, ему сейчас не до русско-литовских дел. Но другие беды дышали в ухо. Литва опять объединилась с Ахматовыми сыновьями, и те сильно трепали русские войска. Кроме того, пришла весть, что Александр объединился в тевтонами. Рыцари представляли серьезную опасность для Пскова и всех северных границ. Действуй они успешнее, и произойдет перелом в войне, и Литва одержит верх.

Свой праведный, вулканной лавой булькающий гнев он обрушил на Елену Волошанку. Как смела жаловаться она Стефану на свою горькую долю и при этом не просто сгущать краски, а клеветать самым подлым образом. Напрасно Елена целовала пред иконами крест, уверяя, что ничего не писала отцу.

– А кто писал? – вопрошал Иван грозно.

– Не знаю, не ведаю… Я же из дома не выхожу уже месяц, каждый мой шаг на заметке, – несчастная женщина валялась у Ивана в ногах, цепляясь за подол царского платья.

Иван не хотел верить и, чтоб подкрепить свою правоту, вспомнил все грехи невестки.

– Софья, супруга моя верная, из-за твоих происков под стражей сидела!

– Не было происков, государь! Истинная правда, что царевича хотели отравить.

– Молчи! Хотели… – передразнил ее Иван. – Но ведь жив! А в словах твоих яд и злоба. Письма шифрованные писать! А за кого просили тебя заступаться: знаю я – за Патрикеевых да Ряполовских! Тебе они потворствовали, а для меня – они злодеи и подлые доносители! И подручного твоего знаю – дьяка Курицына. Пес неблагодарный! Пришло время и с ним посчитаться.

Далее царь стал пенять Елене, что вела она опасные игры, порицая веру христианскую. Этого Елена просто так не могла стерпеть.

– Государь, тебе ли не знать, что не было этого! – слезы вдруг просохли, униженно согбенная спина распрямилась, Елена встала с колен, почувствовав свою правоту.

– А не тебя ли еретик Иван Максимов в жидовство свел? – крикнул Иван и скривился брезгливо.

Елена не верила своим глазам, словно волшебство какое. Исчез вдруг разумный, сильный и глубоко почитаемый ею человек, а место его занял старый, больной, горбатый старик с плохими зубами и руками-клешнями. Она закрыла глаза.

– Тебе ли, отец, говорить это? Разве сам ты не внимал речам Максимова и Курицына, и покойного протопопа Алексея и прочих. Разве не находил ты их слова разумными и правильными?

– Молчи! Как смеешь? Ты – еретичка! Разве я когда-нибудь порицал иконы и Святую Троицу? А вы на юге все гуситским духом заражены. Все вы заедино. С сыном твоим ересь на трон русский не пройдет. Слышишь ты, молдаванка хитрая? Иди…

В дверях Елена обернулась. За столом сидел старый, больной человек, но злобы не было в его лице, одна усталость.

Уже через день Елена Волошанка была посажена в темницу. Такая же участь постигла наследника Дмитрия. Случилось это 12 апреля 1502 года. С этого дня Иван запретил именовать внука великим князем, а также запретил поминать Елену и сына в ектеньях и на литиях. Воистину имя Дмитрий несчастливое для царского дома. Бывшему наследнику не было еще восемнадцати лет. Если мать досадила государю, то его вины здесь не было. Дмитрий был виновен только в том, что сам царь в минуту горячности определил ему высокое место, венчая на царство с небывалой ранее пышностью. Но место это было Дмитрию не по размеру.

Через два дня 14 апреля Василий был объявлен наследником престола, и митрополит Симон благословил его. Софья могла торжествовать.

Упреждая события, скажем сразу, поскольку в дальнейшем нашем повествовании для этой скорбной пары – матери и сына, может не сыскаться место. Волошанка так и не вышла из заточения и умерла в темнице спустя четыре года. Говорили, что ее отравили. Что здесь ложь, а что правда, трудно понять. В русской традиции случайную смерть представителей царствующего дома всегда приписывают отравлению.

Дмитрий содержался отдельно от матери. В Переписной книге архива Посольских дел находилась ранее особая тетрадь, в которой царь Иван сделал указания сыну своему Василию, а также надзирателям, «как стеречь внука». Самой тетради давно нет, она утрачена еще в Смуту в 1614 году.

Есть легенда, что царь Иван перед смертью хотел освободить невинно пострадавшего внука, но не успел. Василий, взойдя на престол, не облегчил участи Дмитрия. Более того, велел заковать его в железа, как злодея. Дмитрий умер в темнице в возрасте… лет.

14

– Нас называют еретиками и обвиняют во многих грехах. Одни говорят, что мы волхвы и колдуны, другие, де, забыли веру греческую и предались иудаизму, единому Богу Яхве, псалмы поем и Христа отрицаем. Но это все вздор! Геннадий пеняет на жидовина Схарию, который приехал в Новгород с князем Олельковичем и принес с собой эту заразительную болезнь. Я того Схарию в глаза не видел, но знаю другое. Помимо Схарии везли купцы в Новгород книжную мудрость и священство читало с трепетом, а Схария только и сделал, что произнес внятно слова «Ветхий Завет» и «Пятикнижие» – Моисеевы мудрости. Евангелие – Новый Завет, на Руси все знают, а Ветхий – кладезь премудрости, от простых людей скрыт. А зря…

Так говорил Курицын Паоло, который пришел к учителю по настойчивому приглашению и теперь, вместо того, чтобы бежать за лекарем, вынужден был сидеть безмолвным истуканом и выслушивать горячечный бред. Курицын сидел на постели, обряженный в домашний кофтанец, голые ноги прикрыл одеялом, подбитым черной лисицей. Глаза его блуждали, и весь его облик был таков, словно дьяк давно пьян и уже опохмелился, но не помогло. Паоло решил проверить, резво подскочил к учителю и склонился над ним, мол, посмотреть, не разорван ли ворот исподней рубахи. Духа хмельного не было, но Курицын вдруг испугался, вскочил на ноги с криком:

– Ты что, что? Иль к шее моей тянешься?

Паоло перепугался не на шутку, тут же сел на лавку и перекрестился с испугом. А учитель, словно начисто забыв о происшедшем, опять продолжил свои речи, не забывая время от времени звать Паоло по имени, словно тот находился в соседней горнице.

– А то что говорят, что, де, еретики новгородские, а вкупе с ними московские, отвергали божество Иисуса Христа и посягнули на Троицу, – это ложь и навет! Слышишь, Паоло, сын мой! Совсем о другом шла речь. Ты слушай меня, слушай! Ты запоминать должен и другим рассказать. Потом, когда меня не будет.

– Вам еще долго жить, учитель!

– Это только Господь знает, – отозвался Курицын. – Может быть, уж совсем ничего не осталось. Так о чем я? Про Новгород… когда приехал я туда с великим князем Иваном Васильевичем. Тогда его еще не называли на византийский манер царем… И познакомил я государя со многими читающими и думающими, и он подивился их мудрости. Среди них лучшими были Алексей и Дионисий, поскольку жизнь вели благочестивую. Они оба были полны любопытства к миру и желали постичь истину. И государь поразился их чистотой и мудростью, и взял их с собой в Москву. Ты слушаешь меня?