Стыдно ведь и страшно. Не дети, взрослые мужи! Их возили по улицам, а Геннадий велел народу плевать в них и кричать: «Вот враги Божии». А народ обижался, не хотел плевать. Когда кончилось шутовское вождение, берестяные шлемы на их головах и подожгли. Ожоги были во всю лысину, но живы остались. Лучше бы померли. Священник Денис после этого окаянства с ума сошел и в скорости умер, чернец Захар – раньше славный был боярин – тоже рассудка лишился. О других не знаю ничего.

А следующий день на торгу, шатаясь среди лавок, Паоло услышал о казни в Москве, случившейся три месяца назад. Рассказывали всякие страсти, мол, кто-то посягнул на жизнь государеву, а может, и на жизнь наследника, и понесли за то окаянные заслуженную кару. Казнь на этот раз была не торговой, а смертной, лютой, с отрублением конечностей, а потом и голов. Рассказал про казнь немец из Любека, торгующий бумагой и малыми, напечатанными на станке гравюрами, представляющими благочестивые сцены из Библии. Вид покупателя – крестьянский тулуп и овчинные рукавицы – вначале смутил продавца (зачем неучу высокое искусство?), но когда Паоло стал гневливо объясняться по-латыни, торговец тут же разложил перед ним весь свой товар. Немец жаловался на высокие пошлины, говорил, подмигивая, что климат в Новгороде портится, совсем испортился, оскудел народ, и что он совершенно не уверен, что приедет сюда еще раз. Так слово за слово и добрались до событий в Москве.

Вернувшись домой, Паоло бросился к Игнатию, обвиняя его в скрытности. Ведь не мог он не знать того, что и немец знает! Юноша требовал фамилий и подробностей страшного действа. Игнатий вначале отпирался, потом стал бубнить, что говорить не велено, но потом и покаялся: были весточки из Москвы, как не быть. Казнь приключилась, когда ты, мил отрок, еще в жару лежал, что об этом толковать? И поважнее события в Москве случились, великого князя Дмитрия Ивановича венчали на царство, и теперь он как бы соправитель государю, а еще сплетни были, что матушка-царица была в опале, но верить этим слухам зазорно, потому что народ пустомеля, не узнает ничего толком, а языком балаболить всегда горазд.

Две казни – торговая в Новгороде и лютая на Москва-реке смешались в сознании Паоло в одну. Раз были казни, значит, было и дознание, а если искали его царевы слуги, значит, и его подозревали в чем-то. Не окажись он тогда в подземелье, то может быть, и его голова валялась на снегу, как у Пояркова.

Ночью он опять увидел мучительный сон, наваждение последних месяцев – он в могиле. И тут же в сонном его сознании мелькнула мысль: выход один – просто проснуться. Проснуться и вспомнить со всеми подробностями, как все было. Если вспомнишь, то избавишься от наваждения.

Никто его не хоронил, он сам прыгнул в преисподнюю. Вряд ли строители рубили в камне тайный ход через Неглиную. Видимо, это были старые штольни, из которых брали камень для строительства Кремлевской стены сто лет назад – еще при Дмитрии Донском. Вход в выработанные штольни засыпали, а при строительстве нового каменного дворца опять открыли. Случайно или нарочно, теперь уже не важно.

На дне колодца, в который угодил Паоло, находилась куча строительного мусора – щебенка, неотесанные плиты, гнилые бревна. Очнувшись после падения, Паоло вначале бездумно пытался выбраться по тому же пути, по которому свалился вниз. Поняв полную невозможность выбраться наверх без чужой помощи, он успокоился. На все воля Божья! Наверху его ждут стражники. Он не знал за собой вины, но если ищут столь настойчиво, значит, застенка не миновать. Мелькнула мысль, что внимание к его особе как-то связано с тайнами Курицына, но он отогнал от себя эти переживания, как безумные и лишние.

Если в подземелье есть вход, значит, есть и выход. Паоло казалось, что будь у него в руках горящий факел, он бы без труда выбрался на волю. Но в темноте – полной, как при закрытых ночью глазах, – совершенно терялась ориентация.

Тут, весьма кстати, Паоло обнаружил на поясе тесьму, предназначенную в подарок шустрой Арине. Находка была не просто жизненно важной, в ней Паоло увидел Божий знак: тебя вбросили в подземелье, но дали спасительное вервие. «Да помогут мне ангелы Господни», – прошептал Паоло, привязал конец тесьмы к крепкому на ощупь концу деревянной балки и, разматывая тесьму, тронулся в глубь штольни. Очень скоро он понял, что тесьма смехотворно коротка, но она давала ему возможность вернуться к начальному пункту и повернуть не в левый коридор, а в правый. Вопрос только в том, какой рукой ты держишься за стену.

Он повторял эту попытку с обреченностью безумца, повторял до тех пор, пока конец тесьмы не выскользнул из его обессиленной руки. Потом он вообще не мог понять, где начало и конец пути. Голод мучил только первое время. От жажды его избавили. Каменные стены штольни так и сочились влагой, по иным вода стекала беззвучным ручейком.

Иногда вдруг казалось, что темнота обретала очертания, расслаивалась, наполняясь каким-то отличным от черного цветом. Это могло означать только одно – где-то рядом отверстие, лаз, окно, дыра наружу. И тут же приходило сомнение, может, это мозг посылал странные сигналы в глаза и он видел то, чего не было на самом деле.

И могильная тишина. Кричал… пока не осип. Сознание полностью смешалось, ничего не происходило: он то полз, то валялся ничком. Нет, было одно событие в черном безвременье. Он вдруг нащупал потерянную тесьму. Подергал за нее – натянута. Это была радость неописуемая. Сейчас он вернется по тесьме к лазу, через который попал в штольни, и будет опять кричать что есть силы. Не может быть, чтоб кто-нибудь из рабочих его не услыхал. Один поворот, второй, а потом вдруг тесьма пошла очень легко. Пальцы ощупали размохренный конец.

Что было дальше, Паоло не помнил. В какой-то момент, он ясно видел, над ним склонился ангел и прикрыл его длинным крылом. Перья и пух пахли чем-то домашним. Хотелось чихнуть. Игнатий сказал, что он находился в подземной штольне шесть дней.

В горнице было тепло, за окном трудилась капель, сад тонул в утренней мгле, сучья яблонь выглядели голыми и неприютными. «Ксения, – сказал он, – неужели я тебя потерял навсегда?»

5

Дом был из старых, обшарпанный, но добротный. Кода в подъезде не было, и на том спасибо. Киму не хотелось, чтобы загадочная роковая женщина Галка Ивановна жила в коммуналке, это было бы еще одним знаком неблагополучия отцовской жизни. Дверь в квартиру шестнадцать не изобиловала табличками жильцов, но вид имела непрезентабельный. По двери тоже можно судить о хозяевах. За новой металлической дверью скрывается если не богатство, то, уж во всяком случае, достаток. Жилая ячейка под шестнадцатым номером не оборудовала себя никакими приобретениями цивилизации – ни обивки, ни глазка, ни сигнализации.

Дверь открылась после первого же звонка. На пороге стояла особа неопределенного возраста в коротком розовом халате. Просвечивающий одуванчик волос при определенной натяжке можно было сравнить с нимбом. Поношенное кукольное личико выражало крайнее удивление.

– Здравствуйте, – торопливо сказал Ким, боясь, что она захлопнет дверь. – Вы Галина Ивановна? Очень приятно. Я сын вашего мужа Павла Ивановича Паулинова. Как бы ваш пасынок. Разрешите войти?

Личико Галины Ивановны никак не поменяло выражения, Ким даже поначалу решил, что она глуховата, поэтому стал повторять текст, несколько прибавив громкость.

– Ой, да что вы… – произнесла она наконец, растерянно отступила на шаг и тут же стала бороться с халатом, запахивая его то на подоле, то на груди. – Я вот тут убираюсь. Вы извините. Я в таком виде.

– Я решил прийти с утра, потому что боялся не застать вас дома.

Что-то во взгляде или внешности Кима показалось ей подозрительным. Она нахмурилась и, явно делая над собой усилие, спросила:

– А как докажите, что вы именно – сын?

– Что же мне – документы вам показать?

– Покажите.

Ким для вида порылся в карманах.

– Понимаете, я никогда не ношу с собой паспорта. Не из принципиальных соображений, нет. Я боюсь его потерять. Может быть, я просто расскажу вам про своих родителей? Я родился на Чистых прудах. Моя мать – Юлия Сергеевна…

– Ладно, проходите, – смилостивилась Галина Ивановна. – При чем здесь мать? Вы на отца похожи. Вы улыбнулись, и я вас узнала. Он тоже никогда не носил с собой паспорт. Я вот убираюсь. Подождите, пожалуйста.

Посередине комнаты на вытертом ковре стоял пылесос. Галина Ивановна слабо пнула его ногой, пытаясь откатить в угол, но тот заупрямился и стал похож на шипящего гуся. Она погрозила пылесосу пальцем и скрылась в соседней комнате. Большое, высокое окно было поделено пополам большим домашним растением в деревянной кадке. Хилая пальма напоминала цаплю со вздыбленными крыльями, которая все пыталась взлететь и выбраться на волю, но это ей не удавалось. Рядом с пальмой стоял аквариум, в котором две крупные, величиной с селедку, рыбины целовались взасос. Впрочем, может быть, все это было не более, как игрой света. Все они здесь были ровесниками – и пальма, и пылесос, и ковер, и хозяйка.

Над диваном между грузинской чеканкой и самодельным ковром, на котором обитала выполненная аппликацией русская красавица в парчовом сарафане, Ким увидел фотографию отца в рамке. Лицо вполоборота, не просто старое, но уставшее донельзя, изможденное и умное – хорошее лицо. Сколько же ему тут лет? Ким поймал себя на мысли, что видит на фотографии не отца, а автора странной рукописи, которую ему пришлось читать. Зачем отцу понадобился Иван Великий? Одно сходство у них есть. Оба родились в сороковом году. Правда, с разницей в пятьсот лет, зато месяц совпадает. Смешно… пока про царя Ивана он знает больше, чем про Павла Паулинова. И Иосиф Волоцкий родился в сороковом году.

Надо бы поспрашивать Никитона, что это значит с точки зрения астрологии.

Галина Ивановна вошла в комнату, словно та была сценой, а дверь – правой кулисой. Она явно предъявляла себя как героиня неведомого спектакля. Макияж ее состарил, тусклые, как нечищенное серебро, волосы были взбиты в традициях семидесятых, квадратная фигурка без талии с очень тонкими ногами вызывала сочувствие, зато бежевый, отделанный тесьмой костюмчик сидел безукоризненно. Вот, мол, как я выгляжу, когда приведу себя в порядок.