У нее появилось четкое желание выйти на балкон и пустить эти листы по ветру. Но всех нас вскормили Мастер с Маргаритой. Утверждение, что «рукописи не горят», колом вбиты в мозжечок. Не могла Юлия Сергеевна ни порвать, ни сжечь, ни выкинуть в урну написанное, потому что эти слова и буквы принадлежали ни ей, а вечности (опять отрыжка шестидесятых!).

Была и еще одна мысль – страшная. Неужели ее догадка верна? Все эти листы собирали чужие руки, даже в запое автор не мог подсунуть для прочтения рукопись в таком виде. Тогда что же это – дар посмертный?

Нет, нет… она не хотела так думать. Сама логика настаивала на абсурдности подобного вывода. Если бы Павел умер, то бледный пришелец – не идиот же он! – начал разговор со скорбного сообщения, а не предавался воспоминаниям и не отвешивал ей комплименты.

Разъяснить ситуацию могла только ненавистная Штырь. Юлия Сергеевна совершенно не помнила, остался ли у нее номер телефона этой коварной и глупой гусыни. Перерыла все записные книжки – нашла. Если честно, ее саму мало волновала судьба Павла Паулинова. Он ей – никто, судьба разорвала их связь, но Киму он – отец, а эта связь, к сожалению, не рвется. Если Павла нет больше, то она обязана сообщить об этом сыну. А то как-то уж совсем не по-человечески.

Самой звонить Галке Ивановне не хотелось, не представлялось возможным, она поручила сделать это подруге. Та бестрепетной рукой набрала номер и попросила на голубом глазу:

– Можно Павла Ивановича?

– Если подойдет – брось трубку, – шипела за плечом Юлия Сергеевна.

На том конце провода не удивились, не спросили, кто звонит. Ответ был прост и лаконичен:

– Он со мной больше не живет.

– А где он живет?

– Не знаю.

– Жив курилка, жив! – сказала подруга, повесив трубку. – Юль, он от Галки Ивановны тоже сбежал. И нечего на меня таращиться с таким видом! И не надо делать страшные глаза. Если бы Павел помер, уж она-то – Штырь, об этом знала. И все! Не морочь себе голову.

Подруга говорила так уверенно, а Юлии Сергеевне так хотелось ей верить. И она поверила.

Все, надо перестать расковыривать старые болячки. И никаких предчувствий на будущее. Жить надо только настоящим. А в настоящем она лежит на чистых простынях в уютной комнате, за окном нет бури, войны, цунами и землетрясения. Это у нее в душе землетрясение. Разверзлось время и воронкой втянуло в себя годы, прожитые с Павлом, словно их и не было вовсе. А кому возрождать развалины? Семен никак не тянет на маркиза Памбала. Ах, маркиз, розовощекий красавец! Ему энергии было не занимать. Все отстроил заново, и благодарный народ… Впрочем, с чего она взяла, что Памбал розовощекий? Памятник черный, и только постамент блестит, как сахарная голова. Нет… Семен никак не тянет.

Юлия Сергеевна не уследила границы между бодрствованием и забытьем, и сон ее был еще более мучительным, чем явь. Чей-то голос, непонятно мужской или женский, бубнил в ухо, что Ким пьет и что ему плохо. Во сне она не радовалась прекрасному заграничному быту. И особенно болезненным было неотвязное чувство, что надо все бросить и немедленно поспешать в Москву.

3

Паоло выходил из болезни долго, мучительно потаенно. Целыми днями он молчал, только широко раскрытыми глазами рассматривал предложенный ему Господом новый мир. Ему казалось, что он родился заново, и теперь он – маленький мальчик, может быть, даже младенец, который чудом попал из небытия в этот белый, красивый, непонятный город, название которому Великий Новгород.

Обитал он в богатых и, к удивлению, каменных палатах. Жилье было небольшим, но ладно обустроенным. Когда Паоло спрашивал у Игнатия, чей это дом, тот отвечал туманно, мол, жили здесь люди, да уехали в Москву пересыльно, однако надеются вернуться в родной город, и потому он здесь живет сторожем.

Вещей в доме было мало. Очевидно, переносные столы и лавки, сундуки, утварь, словом, все, что уместилось на возах, хозяева увезли с собой… Свидетелем былого богатства остались нарядные изразцовые печи, которых в Москве Паоло и видом не видывал, узорные решетки в оконницах и широкие лавки вдоль стен с врубленными в пол резными ножками. В день приезда Паоло заприметил, что второй этаж дома весь опоясан деревянными гульбищами-балконами, а кровля срублена бочен-кообразно словно во дворце. За домом стоял заснеженный сад, конюшни с сараями и прочими подсобными помещениями.

Игнатий рассказал, что двор стоит на улице, прозываемой Федоров ручей, который делит Торговую сторону на два конца – Словенский и Плотницкий, что буквально в десяти шагах от дома находится необыкновенной красоты храм Святого Федора Стратилата, и как только «ножки ваши окрепнут», они непременно пойдут в храм помолиться и поставить свечу Богородице.

Паоло слушал и молчал. Он вообще мало говорил. Ему хотелось как можно больше впустить в себя нового мира, его звуков, картин и запахов, новый мир должен быть настолько плотным, чтоб вытеснить старый, подземный, удушливый, полный неясных теней и страха. Он гнал от себя все воспоминания, словно не жил он никогда в солнечной Флоренции, не служил в московских теремах царице Софье Палеолог. Новая жизнь началась с дороги. Вначале он шел с волхвами под пальмами, потом пальмы плавно сменились еловыми лесами и неоглядным зимнем полем. Всё!

Предыдущая жизнь кончилась могилой. Да, да, он был похоронен заживо, и если вдруг он опять видел сон – огромный гроб, по которому можно ходить, он начинал кашлять, задыхаться, и Игнатий приводил лекаря-немца. Лекарь заставлял его плевать в медный таз, с отвратительным вниманием рассматривал мокроту, потом клал на впалую грудь юноши – ребра, как на распятии – теплую пухлую руку, колотил по ней пальцами другой руки и дотошно, внимательно вслушивался в дыхание больного. Дальнейшие распоряжения лекарь давал шепотом, Игнатий при этом был необычайно сосредоточен и торжественен. Оба явно боялись за жизнь больного.

Но Паоло знал, что не помрет. Прошло еще время, неделя, а может, месяц – кто считал эти секунды, – и ему разрешили выйти на воздух. Вначале он мерил шагами гульбище, потом протаптывал тропинки в саду и, наконец, юноше разрешено было самому гулять по городу.

Новгород привел Паоло в изумление. Он был гораздо богаче и нарядней Москвы. Поражало обилие каменных церквей и монастырских стен, блестели купола золотые, изумрудные – из обливной керамики, крытые деревянным, отливавшим шелком лемехом. Сами храмы тоже были ни с чем не сравнимы, они ладно вписывались в пейзаж. Шершавые их стены, сложенные из белого известняка или обожженного кирпича, словно не имели четких очертаний, и все время меняли форму – от солнечных бликов, ветра и шевелящихся теней веток. Он ощущал город родным. Какие-то токи начинали бродить по телу, спине становилось жарко, губы морщились улыбкой. Однако вид домов не всегда радовал. Много было заколоченных окон, пустых подворий, одичавших брехливых псов. За каким забором стоит тот дом, где в большой горнице сияет позолотой божница, а под лампадой словно в яслях Христовых покоится драгоценное яйцо с зеленым листком?

Настал день, когда Паоло разрешили пойти на Софийскую сторону посмотреть Детинец и храм Софии Святой Премудрости Божьей.

– Через Волхов иди по Большому мосту, – напутствовал Игнатий. – И не вздумай по льду идти. Мартовский лед ненадежен. Угодишь в полынью, все наше лечение насмарку.

Паоло дошел до Кремля без помех, через Спасскую башню попал на улицу со странным названием Пискупля, но в Софийский храм заходить не стал. Где-то здесь, в Людином конце, находилась церковь Святого Власия – объект его мечтаний. Спроси он у любого похожего, тот сразу указал бы правильный путь. Но Паоло медлил разыскивать родственников, пугался предстоящей встречи, он явно мышковал с главной своей идеей. И сейчас он решил приглядеться, пусть ноги сами понесут. В душе его тлела слабая надежда, что наследственная память сама укажет ему правильный путь.

Не указала. Вместо того чтобы повернуть налево, он пошел направо, протопал весь Загородский конец и попал в Неревский. За земляным валом, обогнув пожарище – богатый когда-то был двор – он попал в ремесленную слободу, раскинувшуюся на высоком берегу Волхова. Здесь как на ладони была видна вся торговая сторона. Красиво, только дух тяжелый. За слободой, высвободив площадку у могучего соснового леса, стоял монастырь. У проходящего чернеца Паоло спросил его названии. Свято Духов – вот как он назывался. Какое странное противоречие. Потом сообразил и рассмеялся. Слобода принадлежала кожевникам, отсюда и смрадный запах. Здесь днем и ночью дымят трубы в мастерских, ремесленники дубят шкуры, вот и распускают вонь по всей округе.

Домой он вернулся только к вечеру. Из дальней прогулки он принес новые непонятные слова и кучу вопросов. Игнатий радовался, что отрок начал проявлять любопытство к жизни и с удовольствием рассказывал.

– Обыденная церковь, говоришь? Это такая церковь, которую за один день возводят, прося защиты от Господа от какой-либо напасти.

– Как же за один день можно построить церковь?

– Деревянную-то? Трудно, конечно, но когда всем миром… Управляемся, словом.

– Храм Симеона Богоприимца каменный.

– Так вы и там побывали? Далече вас занесло. Обыденная церковь только первый год деревянной стоит, а потом на этом же месте возводят каменную. А Симеона воздвигли в честь избавления от мора.

Про пожарище у земляного вала Паоло не спросил, в городе много было черных дыр обугленных дворов, но Игнатий сам взялся рассказывать.

– То пожарище стороной обходят, потому что двор сей принадлежал Марфе-посаднице. Неукротимая была женщина. По богатству она была третьей у нас – после владыки и монастырей. Но все отнял Господь. И саму казнили, и сыновей – все прахом.

– Не Господь ее жизнь отнял, а царь Иван, – сказал Паоло заносчиво.

Игнатий пришел в ужас.

– Никогда не говори этого вслух. Тьфу-тьфу…

– У нас во Флоренции, – насупился Паоло, – принято говорить вслух о несправедливом притеснении.