Случай боярского сына Юрия Холмского и вовсе несуразен. Вначале сей Холмский от зазорных дел отпирался, но потом покаялся: мол, обиделся он за своего дядю тверского боярина Михаила Холмского, «несправедливо» сосланного на север. Когда двенадцать лет назад князь Иван Молодой взял Тверь, взял «окончательно», навеки подчинив строптивый город Москве, великий князь Тверской, захватив казну, бежал в Литву. Понятное дело, его пособника Михаила Холмского сослали в Вологду. Он и сейчас там живет. Может, именно из-за старика Холмского и надумали кромешники бежать в Вологду, чтобы объединиться там под общие знамена?

У дьяка Стромилова был свой интерес. Он все поставил на римлянку Софью и с ней связывал свои надежды. Решение Ивана о престолонаследии буквально загнало Стромилова в угол. Рушилась мечта его жизни. Дьяку Гусеву, вишь, государь не позволил сына выгодно женить. Кого-то чином обошли, а, проще говоря, молодежь хотела от безрассудства чего-то «такого-эдакого». Словом, сошлась межа с межой, мочи нет от несправедливости, а потому желаем жить на особицу!

Начались допросы с пристрастием, и тут же пошли новые сказки. Поярков, Рунов брат, на дыбе повинился, что заговорщики хотели не просто бежать на север, но захватить там царскую казну, ту, что хранится на черное время в Вологде, Белоозере да Кирилловом монастыре. Мало вам? Яропкин Афанасий, боярский сын, показал, что, в дерзостных своих притязаниях заговорщики измыслили княжичу Василию особую роль. Они намеревались уговорить Василия тоже бежать с дружиной в Вологду, а предварительно погубить наследника Дмитрия. Злодейство в чистом виде!

Измыслили посадить на трон Василия – ладно, но как это возможно при живом государе? Оказывается, слух прошел, что царь Иван болен. В чем недуг – неведомо, но ведомо, что ходил к нему лекарь, что намедни царь послов датских не принял, и сам Струмилов замечал, что у государя темнота вкруг глаз и кашель лающий. Пятьдесят семь лет – почтенный возраст. Пока не скажешь, что одной ногой в могиле, но не за горами уже смертушка.

Спрашивается – а чего же от больного государя отлагаться? Ответ – именно затем, что как займет отрок Дмитрий трон, то придут к столу другие люди, а противостоять им можно только единением. И объединяться лучше на севере, так и традиция учит. А в Кириллов заглянуть не только за казной, но и за благословением. Укрепил же в вере государя Василия Темного игумен Трифон, благословил его на царство и даже взял на себя вину за клятву, данную Шемяке, де, не будет он, Василий Темный, искать княжеского стола, а будет жить в тихости. А Василию Ивановичу, ростку от славного корня Палеологов, тихость и смирение не надобны. Он будет законный государь, а заговорщики – его достойной свитой.

Все эти сведения были подлинными, потому что, когда человека пытают, он правду говорит. Оно, конечно, так, но все равно много в этой подлинной правде нелепостей. Ясное дело, что про государеву болезнь дьяк сдуру сболтнул. Да и прочее не согласуется со здравым смыслом. Даже если бы и удалась безумная затея и бежали бы заговорщики с Василием в Вологду, их бы все равно ждала погибель. Государь соберет полки, пойдет на сына войной и разметет его дружину в прах.

Кромешники в допросных сказках своих разноречили. Каждый оговаривал себя как мог, но ни один не поведал о главном – об участии в деле самого княжича Василия Ивановича. Более того, палачам даже не удалось выведать, посвящен ли был Василий во все эти тайны. Самого бы его поспрошать… Застенки в кремлевских стенах просторные, камень гасит крики, все шито-крыто. Но, видно, еще не пришло время той лютости, чтобы отец собственного сына привел к дыбе. Это еще будет… потом, у славного царя из рода Романовых. Тоже, между прочим, Великого.

Ивану не хотелось верить, что сын знал о заговоре, и в застенках поняли это и пытающие и пытаемые. «Заговорщики хотели совершить злодеяние руками юного Василия, но Бог не допустил», – таков был вывод Ивана.

Про бабу Кутафью узнали в застенке от дьяка Стромилова: мол, да, согласен, нашел он в посаде колдунью, чтоб принесла во дворец зелья, но не для отравы, а от желудочных колик. Каких-таких колик, если от этого зелья ясельничий из конюшен великой княгини помре? Подтянули канат на дыбе, и Стромилов прохрипел:

– Яд был в той склянке. Яд, чтоб извести княжича Дмитрия. Но царица Софья о том ничего не ведала.

Больше веревку пыточную не тянули. Не ведала государыня, и хорошо. Зачем чернить ясноликую Софью, если сам государь в этом надобы не видит?

А вот с Кутафьей не церемонились. Отыскали ее в посаде только через неделю. Узнав про проказы в Кремле, хитрая колдунья, как щука, ушла в глубину. Для острастки стали брать всех подряд: ворожей, шептуний, знахарок, волховательниц и даже повитух, работающих по бабичьему делу. Всем учинили допрос. Бабы стенали, плакали, клялись, что ничего не знают. Но потом слово за слово и сообщили, что обретается сейчас баба Кутафья в Загородье, где лубные торги, подле церкви Гребневской Божьей Матери. Там рядом с кладбищем зять ее живет и промышляет плотницким делом.

Бабу Кутафью тут же сыскали, отвели в застенок. Прочих знахарок и ворожей пропустили, как сквозь сито. Иных отпустили, а двух особенно зловредных задержали для дальнейшего доследования. Одна из арестованных – маленькая, как козулька-мушка, творила чары. Другая, немолодая уже, вредная и горластая, рыкала, аки лев, была обертихой, то есть оборотнем, а потому жить среди людей не имела права.

Осталось только выяснить, имели ли зазорные бабы отношение к заговорщицкому делу. Имели, но косвенное. Козулька-муха по наущению, не будем говорить кого, привораживала чарами к Софье самого государя. По-человечески-то это грех, может быть, и понятный, но церковь и сам Иван в ужас пришли. Ну а что обертиха-злодейка творила, о том и говорить непотребно. Расправа была короткой: утопили всех троих в проруби на Москва-реке глубокой ночью, чтоб никто воя их не слыхал.

12

Мать позвонила во вполне божеское время – в полвторого, но он уже спал. В доме поселился осенний холод, Ким еле угрелся. Звонок был требовательным и грозным, как набатный колокол, и первым побуждением было не трубку схватить, а садануть аппарат о стену.

– Ким, куда ты пропал? Где ты ходишь? Почему не подходишь к телефону? Я просто извелась! Я звоню тебе уже какой раз! – голос матери был отчетлив и столь привычно, по-домашнему раздражен, словно она стояла рядом.

– А какой раз ты мне звонишь?

– Третий.

– Это не называется «уже какой раз». За полмесяца третий – совсем не много. «Уже какой» должен быть по меньшей мере десятым.

– Ну вот ты и хамишь! Здравствуй! – она засмеялась и продолжила с напором: – Ты здоров? Я хочу сказать – ты не пьешь? Сознавайся!

Это «сознавайся» окончательно вывело из себя, Ким чертыхнулся шепотом и тут же услышал в ответ примирительное:

– Ну не буду, не буду… Я тебе верю.

Верит она! Подумать только, как беспечно мать лепит фразу. Будь готов, всегда готов! Дома бы она его побоялась так унижать, дома она бдительная.

– Подожди, я что-нибудь накину. У нас тут ночь и конец октября.

Он вернулся к телефону в махровом халате и с закуренной сигаретой, дальнейший разговор потек вполне благодушно.

– Откуда ты звонишь?

– Из Лиссабона, мой хороший.

Они уже в Португалии. Наверное, там хорошо, если мать так счастливо и беспечно тарахтит о жизни. Ах, Испания, ох, Португалия…

– Мам, ну что ты зациклилась на Улиссе. На кой мне знать, что он основал Лиссабон?

– Просто к слову. Это не мешает знать интеллигентному человеку. Легенда такая. Впрочем, здесь и до Улисса было поселение.

Текст был плотным, как медовая коврижка, хоть и состоял он из понятий эфемерных: праздник воды, ветры Атлантики, кружевные мосты, морские бризы… И цифры, цифры – туристические километры и килограммы.

– Мам, я очень рад, – перебил он. – А теперь расскажи о себе.

– А я что делаю? – обиделась, кажется, голос заметно подсох. – Что ты ешь? И вот еще что… Позвони Эльвире, чтобы она завтра вечером была дома. Мне с ней надо поговорить по делу.

Эльвира теперь одна несла на своих хрупких плечах заботу о собачьем прокорме. Кажется, раньше в мирной жизни она была музыкантшей, вполне вероятно, что играла на арфе, как ангел.

– А вообще-то пусть лучше она сама мне позвонит. Что я буду за ней бегать? Это Эльвире самой нужно. Записывай телефон. Номер будет действителен еще три дня. Потом мы уезжаем в Барселону. Там Гауди. Ты помнишь, я тебе рассказывала. Семен говорит, что это гениально, ни на что не похоже!

Наверное, Семен Львович стоит за спиной матери, подсказывая ей каждое слово. Теперь от этого суфлера не отвяжешься. Ким вспомнил, как Семен Львович приходил к ним в дом. Очень шерстистый человек. Когда рука его тянулась к вазочке, волосы так и рвались наружу из манжета. Он съедал все печенье, выпивал пять чашек кофе. И все говорил, говорил, перемежая бытовые и политические байки стихами и тусклыми всполохами энциклопедических знаний. У него отсутствовал нижний передний зуб, и буква «ч» ему плохо давалась. Теперь, наверное, реконструировал челюсть. Куда же в женихи без передних зубов?

– Что ты молчишь? Как у тебя с работой? Деньги еще есть?

– Мам, я хотел у тебя спросить – что за рукопись лежит у нас на антресолях?

– Нет, ты все-таки пьян.

– Ну при чем здесь это?

– Зачем ты полез на антресоли?

Конечно, Ким обозлился.

– Не важно. Но если быть точным, то за нянькиной иконой.

– Ее уж там нет давно. Она в шкафу в моей комнате. Зачем тебе икона? Ты хотел ее продать?

– Почему – продать? Разве иконы держат в домах только для того, чтобы продать?

– Ну не молиться же ты собрался! – она уже кричала в полный голос.

– Мам, что за рукопись лежит на антресолях?

Мать притихла на миг, а потом спросила тихим, почти спокойным голосом: