– Я понимаю, – Елена сотворила крест. – Моя помощь нужна?

– Хорошо бы во главе Юрьева поставить монаха Кассиана, человека мудрого, сильного в вере, зрелого и грамотного.

На следующий день Елена бросилась в ноги к государю: защити от злой напасти, от злобы людской. Она рассказала и про порванное стремя, и про стрелу, и про покойного ясельничего, и про явную ворожбу. Кому понадобилось его травить? А тому понадобилось, кто велел стремя надрезать. Теперь злодея решили на тот свет отправить, чтоб лишнего не сказал. Но ведь можно и по-другому предположить. Может, это зелье совсем не для ясельничего предназначалось, а тот попробовал его по глупости или недомыслию и умер! Тут же, между делом, великая княгиня замолвила слово за монаха Кассиана.

Государь во всем согласился и повелел провести дознание против неполадок при дворе Елены Волошанки, но дело даже не было начато, потому что появилась необходимость заниматься куда более важным сыском. Царя и ближайших сановников его буквально потрясло страшное известие: в Москве обнаружились крамольники, выказывавшие тайное согласие на бунт. Это была уже не дворцовая интрига, а прямое неповиновение государю.

Первым сведениям Иван просто не поверил. Слуги царевы, князья и бояре, дети их и слуги их, должны хотеть государю добра везде и во всем и лиха не мыслить. Случалось в старину, что отлагался удельный князь со своим двором к другому государю, но чтоб взбунтоваться обществом, в которое вошли случайные люди, такого на Руси еще не было. Заединщики и христопродавцы замыслили бежать на север в Вологду и оттуда грозить Ивану и навязывать ему свою волю.

Обнаружился заговор с помощью богобоязненного чистого отрока, которого лиходеи обманом завлекли в ряды их. «Чистому отроку», Проньке Лопуху, стукнуло двадцать лет. Он был боярским сыном и известным на всю округу озорником. Из-за своего озорничества он и в заговорщики попал, а потом, видно, испугался, сконфузился, да на исповеди все и разболтал. Исповедальник посоветовал – расскажи батюшке. Батюшка выслушал, влепил заговорщику две затрещины и побежал в государеву гридню просить, чтоб выслушали его покаяние.

Призвали отрока: «Говори бесхитростно!» Вид у Проньки был жалкий. Ухо раздутое, на роже синяк, в глазах слезы. От страха он вообще дар речи потерял. Его принялись расспрашивать с осторожностью, дабы не спугнуть. Имен, отговариваясь незнанием, он назвал мало, но суть крамолы изложил.

Вскоре появилось подтверждение Пронькиной кляузе. Какой-то пищальщик из немцев подслушал разговор послуживцев из большого полка и донес по начальству, желая за добрую услугу получить деньги. Он рассказал, что те послуживцы устраивают сходки, а на тех сходках царя бесчестят и хулу на него возводят. Некоторые имена совпали с уже названными, но появились и новые. Костяк заговорщиков составляли молодцы из ватаги княжича Василия.

Дьяк Курицын подробностей дела, ввиду их особой секретности, не знал и даже не хотел быть в них посвященным. При дворе чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. Однако и он внес свою лепту в государев розыск, назвав имена двух дьяков – Стромилова и Гусева.

Зная отношения Курицына и Паоло, можно было предположить, что эти сведения он добыл с помощью флорентийца, де, проговорился малец по глупости, но это было не так. У Курицына были свои заединщики, которые не только не желали зла государю, но всеми силами хотели способствовать усилению его государства. И тем не менее они вынуждены были вести жизнь тайную и пробивались со дна наверх только в случае крайней необходимости.

Поало не принадлежал к числу тайных друзей Курицына. Юноша имел зоркие глаза, внимательные уши и был при этом очень неболтлив. Его девизом было – все знать, но ни во что не вмешиваться. Не забудем, что он почитал Русь своей родиной, но последняя на этот счет имела собственное мнение. Паоло не мог предугадать, с какой стороны упадут на него шишки, поэтому ему и в голову не пришло рассказать Курицыну, что он был на посылках у Стромилова и царицы Софьи.

Когда дьяк вызвал его из дворца и стал выспрашивать про случай на охоте, Паоло готов был себе язык откусить – зачем сболтнул Мефодию лишнее. Извиняло одно, он не знал, что упоминание стрелы было «лишним». Хотелось похвастаться перед Мефодием своей молодеческой компанией. Вот, мол, какой Афанасий Поярков меткий стрелок, лук в его руках, как флейта, поет. А теперь Курицын с заговорщицким видом выспрашивает – намеренно ли Поярков выпустил стрелу под ноги коню княжича или из пустого удальства? А он, Паоло, почем знает? И вообще, падре, увольте его от таких расспросов. Его задачей на охоте было в седле удержаться, а не на Поярковых и прочих пялиться.

Словом, Паоло стал прятаться от Курицына, и это помешало дьяку вовремя упредить воспитанника, чтоб скрылся куда-нибудь, переждал бурю. Раз с князем Василием охотился, значит, принадлежал к его компании. Припишут к заговорщикам, а там уже не отмоешься, тут тебе и голова с плеч. На Руси с этим быстро!

9

Ни о чем подобном Паоло не думал. Он вообще жил, как хмельной. Голова и сердце его были полностью заняты любовью. Он уже получил от Ксении тоненькое колечко с красным камешком – залог любви и верности, и теперь ждал записки. Колечко передала все та же бойкая рыжая девка Арина. Передала кольцо и тут же попросила принести в следующий раз тридцать локтей галуна из металлических и шелковых тканей, чтоб сарафан украсить.

Что делать – купил. Назначились встретиться через десять дней в Занеглинье у Поганого пруда, где кузни. Паоло стал насмешничать, мол, Арина выбрала это место, потому что в этих кузнях работал ее воздыхатель. Девка не спорила, только кокетливо возводила глаза, однако на просьбу увидеться раньше ответила категорическим отказом.

Тридцать локтей галуна – это не шерсти клок, в руках нести несподручно. Паоло смотал галун втрое и обмотался им, как кушаком. Шубу еле застегнул, пояс получился толщиной с бревно. Настроение у него было преотличное, и все-то он похохатывал, представляя, как галун будет разматывать.

Паоло волновало и умиляло, что, любя всем сердцем Ксению и благословляя каждый ее шаг, он не мог вспомнить лица девушки. Если б капризная судьба столкнула их внезапно где-нибудь на Торгу или в проулке, он бы, пожалуй, и не узнал ее. Виделись-то в темноте. Но душа хранила ее образ как нечто хрупкое, душистое, нежное – мотылек ночной, перепелочка! Если б случилось встретиться в толпе, он бы сразу ее угадал, но не глазами, а убыстренным током и волнением в крови.

Арина была уже на месте, вид имела неулыбчивай. И вообще, господин хороший, она сразу перейдет к делу. Нет, записочки нету. На словах передала, да. Прощальное слово передала, потому что просватана.

– Как? – не понял Паоло. – Неделю назад не была просватана, а сейчас…

– Это быстро делается.

Голова у Паоло кружилась от волнения, но он не чувствовал себя самым несчастнейшим в мире, потому что смысл слов не поддавался его разумению. Ему все казалось, что это розыгрыш и что, вернись он сейчас назад в свою камору, время тоже поворотится назад, унеся в своем потоке невероятную весть.

– Но она его не любит!

– Кого?

– Да жениха же!

– Знамо дело, не любит. Она жениха в глаза не видела, и он ее не видел. Она любит вас. Но кто ее об этом спрашивает?

– И что она сказала, как проведала о сватовстве?

– Известное дело – слезами облилась. У нас девушки перед свадьбами всегда плачут. Обычай такой. И все просила: «Батюшка, не разрушай мою жизнь».

– И что батюшка? Что Стромилов?

– А он и в толк взять не может, какое-такое разрушение. Жених-то знатный. А уж богатый! Воеводин сын Морозов. Вон там на горочке их усадьба у Лубяных торгов. Спросишь, где дом Морозовский, – каждый скажет. У него и рядом с Кремлем хоромы знатные, но там перед свадьбой перестройку затеяли. Теперь в Занеглинье туда-сюда в санях разъезжает.

– Передай Ксении…

– Нет, вьюнош нежный. Больше я ничего не буду передавать. И ты все забудь, – она похлопала ногой о ногу, сбивая снег с ладно сплетенных лапотков, и вдруг стремительно побежала к кузням.

– Арина, погоди, я еще не все сказал!

– Ошибаешься, всё… – крикнула девка на бегу и скрылась за углом ближайшей избы.

Только оставшись один, Паоло вспомнил про неотданный галун. Видно, Арина сочла неудобным требовать дачу, если принесла грустное известие. Он похлопал себя по талии – зачем ему тридцать локтей галуна – и побрел вверх по улице. Куда он идет-то? И тут же подсказка нашлась – в Сретенский монастырь, он здесь рядом. Увидеться с Мефодием сейчас казалось не просто необходимым, но было единственным лекарством от тоски. Мефодий всегда верит в лучшее. Он подбодрит, заговорит, подскажет выход.

Лубяной торг уже отшумел, покупателей было мало, все больше продавцы да сторожа. Срубы собранные, срубы россыпью… тут же продавались сани для перевоза. Паоло задержался у высокой избы – без окон и крыши, а нарядная, бревнышко к бревнышку так ладно подогнано. Только перенести в нужное место, проконопатить… и можно жить, можно Ксению туда привести. Только не отдадут ему голубицу.

Мефодия на месте не оказалось. Строгий инок вначале даже разговаривать не хотел, потом бросил ворчливо:

– Кто знает, где этот озой и наглец колобродит. Может, на митрополичьем дворе, а может, на торгу. Ужо ему! И тебе тоже – ужо!

– Подскажите, где находится усадьба воеводы Морозова?

Еще бы не мешало спросить у чистого инока, зачем ему туда идти и что он, Паоло, у палат воеводы потерял? Но как говорится, ноги сами принесли. Ух-ты, футы-нуты! Прямо царские палаты-то! Вдоль усадьбы улица была вымощена тонкими нетесаными бревнами. Знатно живет воевода Морозов! Избы были чрезвычайно высоки, стояли друг к другу плотно, каждая с причудливо рубленной крышей. Крытая лестница лепилась к стене, вела к верхнему этажу и заканчивалась коротким переходом с расписным шатром. Нарядный переход, даже чем-то похож на флорентийский балкон. Правда, там они каменные. И роспись здесь грубая. Все-таки мы, русские, – варвары. Дым идет из фасонной трубы, печи топят.