– Когда я была в твоем возрасте, родная, нечто похожее произошло и со мной, – со вздохом призналась она. – Он не был поэтом, разумеется, но я полагала, что безумно люблю его. Но у нас не было будущего, и я в конце концов вышла замуж за твоего папу, который считался прекрасной партией, потому что тогда еще не начал проматывать свое состояние, и… – Она оборвала себя на полуслове, сообразив, что подобные воспоминания сейчас звучат крайне неуместно. – Словом, Сесилия, – хотя я не должна говорить тебе этого – люди нашего круга женятся или выходят замуж не только ради собственного удовольствия.

Сесилия слушала мать молча, понурив голову и промокая глаза уже влажным носовым платком. Она знала, что избалована любовью одного из родителей и жизнерадостным равнодушием другого, и прекрасно понимала, что, узнав о ее увлечении до того, как лорду Чарлбери было позволено выразить ей свои чувства, леди Омберсли проявила к ней куда больше внимания и уважения, чем считалось позволительным у большинства представителей ее круга. Сесилия, конечно, зачитывалась романами, но при этом сознавала, что смелое и даже отчаянное поведение ее любимых героинь ей самой несвойственно. Она решила, что ей уготована судьба старой девы; и осознание этого повергло ее в такую печаль и меланхолию, что она еще ниже опустила голову и вновь поднесла к глазам насквозь мокрый платок.

– Подумай о том, как счастлива твоя сестра! – смягчившись, сказала леди Омберсли. – Я уверена, что нет более отрадного зрелища, чем видеть ее в собственном доме с очаровательным ребенком; Джеймс окружил ее вниманием и заботой, и… и всем остальным, чего только можно пожелать! Смею утверждать, что никакой брак по любви не мог бы оказаться более удачным – хотя я никоим образом не хочу сказать, будто Мария не привязана к Джеймсу! Но они были едва знакомы, когда он обратился к папе за разрешением заговорить с нею, и в то время она не испытывала к нему никаких чувств. Естественно, она прониклась к нему симпатией, в противном случае я бы никогда… Но Мария была такой милой, воспитанной девушкой! Она сама мне сказала, что считает своим долгом принять столь респектабельное предложение, когда папа оказался в стесненных обстоятельствах и нам следовало содержать еще вас четверых!

– Мама, надеюсь, ты не считаешь меня неблагодарной дочерью, но я бы скорее умерла, чем вышла замуж за Джеймса! – твердо произнесла Сесилия, поднимая голову. – У него на уме только охота, а когда по вечерам к ним приходят гости, он отправляется спать и храпит!

Обескураженная подобным заявлением, леди Омберсли добрую минуту, а то и две, молчала, не зная, что сказать. Сесилия же высморкалась и добавила:

– А лорд Чарлбери еще старше Джеймса!

– Да, но мы же не знаем, храпит он или нет, родная, – резонно заметила леди Омберсли. – Наверняка ничего подобного нет и в помине, и мы можем быть почти уверены в этом, поскольку он обладает манерами настоящего джентльмена!

– От мужчины, способного заразиться свинкой, – объявила Сесилия, – можно ожидать чего угодно!

Леди Омберсли не нашла ничего предосудительного в этом заявлении, как не удивилась и тому, что совсем неромантичное поведение его светлости внушило Сесилии отвращение к нему. Она сама была ужасно разочарована, поскольку полагала его здравомыслящим мужчиной, не способным подцепить детскую хворь в самый неподходящий момент. Она не нашлась, что сказать в его защиту, а поскольку и Сесилия явно исчерпала запас красноречия, то в комнате на некоторое время воцарилось неловкое молчание. Наконец девушка нарушила его, безжизненным голосом поинтересовавшись, правда ли, что днем у них с визитом побывал ее дядя. С радостью ухватившись за возможность сменить тему и поговорить о более приятных вещах, леди Омберсли поведала дочери о том, какой чудесный сюрприз ее ожидает, и с удовлетворением отметила, что лицо Сесилии просветлело. Впрочем, вызвать у дочери симпатию и сочувствие к неведомой кузине было нетрудно. Девушка не могла представить себе более ужасной судьбы, чем на неопределенное время оказаться на попечении родственников, которые, в сущности, были ей совершенно чужими, и искреннее пообещала сделать все от нее зависящее, чтобы София чувствовала себя у них на Беркли-сквер как дома. Она смутно помнила свою кузину, потому что в последний раз они виделись несколько лет назад; и хотя она иногда задумывалась о том, что путешествие по Европе должно быть волнующим и захватывающим, все же подозревала, что оно сопряжено с большими неудобствами, а потому с готовностью согласилась с леди Омберсли в том, что подобное обременительное существование вряд ли можно счесть идеальной прелюдией к лондонскому дебюту. К тому же, сообразив, что прибытие Софии на Беркли-сквер наверняка изменит к лучшему почти монашеский образ жизни, навязанный семье решимостью Чарльза соблюдать режим строжайшей экономии, она отправилась переодеваться к ужину в куда более умиротворенном расположении духа.

В тот вечер в столовой за огромным столом сидели четверо членов семейства: его светлость соизволил порадовать супругу своим присутствием на ужине, что случалось крайне редко. Из всех собравшихся он один чувствовал и вел себя совершенно непринужденно, поскольку обладал тем счастливым свойством натуры, которое позволяет не обращать внимания на явные признаки неудовольствия со стороны собеседников. Точно так же он с поразительной легкостью сохранял бодрость и неунывающее настроение, невзирая на унизительное положение фактически пенсионера, пребывающего на содержании у собственного сына. Необходимость решать множество неприятных вопросов повергала его в душевное расстройство, посему он не позволял себе думать о скорбных вещах, что ему вполне удавалось. В моменты же действительно неизбежных огорчений и бед его светлости приходил на выручку собственный гений, и он умудрялся убедить себя в том, что любая тягостная необходимость, с которой ему пришлось столкнуться благодаря своей глупости или железной воле сына, являлась результатом его выбора и принятого мудрого решения. И пока Чарльз оказывал ему хотя бы видимость сыновнего почтения и уважения, он забывал о том, что бразды правления силой вырваны у него из рук. И хотя порой сыновнее уважение становилось вовсе уж призрачным, сии прискорбные обстоятельства длились недолго, и человеку столь сангвинического темперамента, как у него, было нетрудно изгнать их из памяти. Впрочем, он не держал на сына зла, хотя и полагал его нестерпимо унылым и скучным субъектом; поэтому при условии, что ему везет в азартных играх и не требуется принимать участие в неблагодарных трудах по содержанию своего молодого семейства, он оставался вполне удовлетворенным своей жизнью и судьбой.

Он наверняка подозревал о воцарившемся в его доме раздоре, поскольку именно просьба супруги оказать на Сесилию отцовское влияние вынудила его в спешном порядке ретироваться в Ньюмаркет[13] не далее как две недели назад. Но ни хмурое выражение лица сына, ни покрасневшие глаза дочери не вызвали у него ни малейших вопросов или комментариев. Казалось, он получает искреннее наслаждение от долгой трапезы в обществе встревоженной супруги, уязвленной дочери и раздраженного сына. В конце концов лорд Омберсли заявил:

– Клянусь честью, как славно ужинать в столь уютном и тесном семейном кругу! Передайте повару, леди Омберсли, что утка мне очень понравилась. Положительно, так хорошо ее не готовят даже в «Уайтсе»[14]!

После чего он принялся пересказывать последние светские сплетни и учтиво поинтересовался, чем его дети изволили сегодня заниматься.

– Если ты имеешь в виду меня, папа, – ответила Сесилия, – то я провела его так, как и любой другой день. Вместе с мамой прошлась по магазинам, гуляла в Парке[15] с сестрами и мисс Аддербери, а после музицировала.

Судя по ее тону, подобные развлечения не доставляли ей ни малейшего удовольствия, но лорд Омберсли воскликнул:

– Превосходно!

И перенес все внимание на супругу. Та рассказала ему о визите своего брата и о том, что он попросил ее присмотреть за Софией, на что лорд Омберсли дал любезное согласие, заявив, что ничего не может быть лучше, и поздравил дочь с тем, что ей необычайно повезло и она нежданно обзаведется очаровательной компаньонкой. Чарльз, которого безмерно раздражал учтивый эгоизм отца, неспособного проявить сочувствие к его сестре, угрюмо заявил, что у них пока нет причин полагать, что София окажется хотя бы обаятельной особой. На что лорд Омберсли возразил, что не имеет ни малейших сомнений на сей счет, и добавил, что все они должны приложить максимум усилий, дабы пребывание в их доме кузины стало для нее приятным времяпрепровождением. После этого он поинтересовался у Чарльза, собирается ли тот завтра на скачки. Чарльз, который знал, что упомянутые скачки проводятся под патронатом герцога Йорка, что неизбежно повлечет за собой несколько вечеров в Аутлендсе[16] с приятелями этого веселого и общительного джентльмена, где они будут играть в вист по фунту за взятку, неодобрительно нахмурился и заявил, что съездит на несколько дней в поместье Омберсли-парк.

– Съезди, конечно! – жизнерадостно подхватил отец. – Я совсем забыл об этом дельце в Южном Хэнгере. Да-да, я хочу, чтобы ты им занялся, мой мальчик!

– Всенепременно, сэр, – вежливо ответил мистер Ривенхолл. Затем он перевел взгляд на сестру, сидевшую напротив, и предложил: – Хочешь составить мне компанию, Сесилия? Я с радостью возьму тебя с собой, если захочешь.

Девушка заколебалась. Брат протягивал ей оливковую ветвь мира; с другой стороны, он мог замыслить совершенно бесплодную попытку отвлечь ее от мыслей о мистере Фэнхоупе. Соображение о том, что в отсутствие Чарльза в городе она, при известной изворотливости, сможет встретиться с мистером Фэнхоупом, решило дело. Сесилия пожала плечами и сказала:

– Нет, покорно благодарю. Не знаю, что делать в деревне в такое время года.