– Точнее, вы одна так решили, – сказал он.

Она лишь улыбнулась и покачала головой. Он не стал больше ничего говорить, молча наблюдая за тем, как она присела на корточки у огня, глядя на молоко, медленно закипающее на полке. Через несколько минут зашевелилась Амабель. Ему показалось, что Софи выпрямилась и подошла к ее постели еще до того, как девочка слабым голоском позвала:

– Софи!

Амабель было жарко, ее мучила жажда, и она металась по кровати, отказываясь верить, что все будет хорошо. Когда ее приподняли, чтобы поправить подушку под головой, она заплакала, а потом потребовала, чтобы Софи протерла ей лицо, но пожаловалась, что лавандовая вода больно щиплет ей глаза.

– Ш‑ш, тише, если ты будешь плакать, то наш гость развернется и уйдет! – сказала Софи, гладя девочку по спутанным кудрям. – Или ты не знаешь, что к тебе с визитом пришел один джентльмен?

– Чарльз? – спросила Амабель, на мгновение позабыв свои горести и беды.

– Да, Чарльз, поэтому позволь мне немножко привести тебя в порядок и поправить простыни. Вот так! А теперь, Чарльз, мисс Ривенхолл готова принять вас!

Она отодвинула ширму, чтобы свет от свечей падал на кровать, и кивнула кузену, приглашая его присесть рядом с сестрой. Он так и сделал, взял ладошку Амабель, тоненькую, похожую на цыплячью лапку, в свои руки и ласково заговорил с девочкой. Ему удалось немного развлечь ее, пока Софи несла чашку молока, от одного вида которого настроение у Амабель мгновенно испортилось, и она начала капризничать. Она ничего не хочет; от молока ее тошнит; почему Софи не желает оставить ее в покое?

– Надеюсь, ты не станешь вести себя плохо, потому что я пришел именно для того, чтобы напоить тебя молоком, – сказал Чарльз, принимая из рук кузины чашку. – Смотри-ка, какие чудесные на ней розы! Признавайся, откуда она у тебя? Я ее раньше не видел!

– Ее подарила мне Сесилия, – ответила Амабель. – Но я не хочу молока. Сейчас уже середина ночи, а в такое время молоко не пьют!

– Надеюсь, Чарльзу понравились твои настоящие розы, – сказала Софи, присаживаясь на краешек кровати. Она приподняла Амабель и прижала ее к своей груди. – Мы с Сеси так завидуем ей, Чарльз! У Амабель появился кавалер, который затмил нас обеих! Вы только взгляните на букет, который он ей принес!

– Чарлбери! – с улыбкой сказал он.

– Да, но твой букетик понравился мне больше, – заявила Амабель.

– Еще бы, – сказала Софи. – А теперь сделай глоточек молока, которое он тебе предлагает! Должна сказать, дорогая, что чувства джентльмена очень легко ранить, а это никуда не годится!

– Правильно, – подхватил Чарльз. – Я буду думать, что Чарлбери тебе нравится больше, чем я, и от этого мне станет грустно.

Девочка слабо рассмеялась, и вот так, между уговорами и укорами, незаметно выпила всю чашку. Софи бережно уложила ее обратно на подушки, но Амабель потребовала, чтобы они оба остались рядом с ней.

– Хорошо, но больше никаких разговоров, – сказала Софи. – Я расскажу тебе об одном своем приключении, но если ты будешь перебивать, то я непременно собьюсь и забуду, о чем говорила.

– О да, расскажи, как ты заблудилась в Пиренеях! – сонным голоском взмолилась Амабель.

Софи начала рассказ, и под ее негромкий мелодичный голос глаза девочки стали закрываться. Мистер Ривенхолл тихонько сидел по другую сторону постели, глядя на сестру. Наконец, дыхание Амабель стало ровным и глубоким: она заснула. Софи умолкла. Она подняла голову, взглянула на мистера Ривенхолла, и их глаза встретились. Он смотрел на нее так, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, поразившая его. Софи не отвела взгляда, но в ее глазах появился вопрос. Он резко встал, хотел было протянуть ей руку, но тут же уронил ее и, повернувшись, быстро вышел из комнаты.

Глава 15

На следующий день Софи не видела своего кузена. Он навестил Амабель в тот час, когда точно знал, что Софи будет отдыхать, и не вернулся домой к ужину. Леди Омберсли опасалась, что случилось нечто такое, что вывело его из равновесия, поскольку, хотя с ней он вел себя неизменно вежливо и терпеливо, прилагая все усилия к тому, чтобы ей было хорошо и покойно, на его лице читалась озабоченность и он невпопад отвечал на ее реплики и замечания. Впрочем, он стоически согласился сыграть с матерью партию в криббедж[92]. А когда им пришлось прервать игру из‑за прихода мистера Фэнхоупа, который принес экземпляр своей поэмы для леди Омберсли и букет мускусных роз для Сесилии, Чарльз в достаточной мере владел собой, чтобы учтиво приветствовать нового гостя, пусть и без особого энтузиазма.

Мистер Фэнхоуп, написав за вчерашний день около тридцати строчек своей трагедии, которыми он остался вполне удовлетворен, пребывал в весьма благостном расположении духа и не мучился ни поисками ускользающего эпитета, ни тяжкими раздумьями над неудачной рифмой. Он высказал все, что приличествовало случаю, а когда с расспросами по поводу состояния больной было покончено, заговорил на самые отвлеченные темы как вполне разумный человек. Мистер Ривенхолл вдруг понял, что невольно поддался его обаянию, и покинуть комнату его заставила лишь обращенная к поэту просьба леди Омберсли прочесть им стихотворение, посвященное избавлению Амабель от опасности. Но даже сия невыносимая аффектация не смогла окончательно развеять дружеские чувства, которыми Чарльз проникся к мистеру Фэнхоупу, чьи продолжающиеся визиты в их дом улучшили его мнение о поэте гораздо сильнее, чем Огастес того заслуживал. Сесилия могла бы подсказать брату, что бесстрашие мистера Фэнхоупа объяснялось, скорее, полным непониманием грозящей ему опасности, нежели намеренным героизмом. Но у нее не было привычки обсуждать своего возлюбленного с Чарльзом, и тот продолжал пребывать в счастливом неведении, будучи слишком практичным человеком, чтобы осознать всю непроницаемость творческой завесы, которой поэт отгородился от мира.

Чарльз перестал заходить в комнату Амабель в то время, когда мог столкнуться там со своей кузиной, а когда они встречались за обеденным столом, то вел себя настолько сухо, что его манеры граничили с грубостью. Сесилия, зная, сколь обязанным Софи он себя считает, была неприятно удивлена его поведением и неоднократно пыталась расспросить кузину, уж не поссорились ли они. Но Софи в ответ лишь качала головой и загадочно улыбалась.

Амабель поправлялась, хотя и медленно, то и дело беспричинно капризничая, как и полагается ребенку, выздоравливающему после тяжелой болезни. Однажды она целых полдня требовала пустить к ней в комнату Жако. И лишь настоятельный протест Софи удержал мистера Ривенхолла от того, чтобы немедленно отправиться в поместье Омберсли и доставить оттуда незаменимую обезьянку – настолько он тревожился, чтобы ничто не мешало скорейшему выздоровлению его младшей сестренки. Но Тина, к своему величайшему негодованию лишенная возможности сопровождать хозяйку в комнату больной, послужила великолепной заменой Жако и с готовностью укладывалась, свернувшись клубочком, на стеганое одеяло, чтобы Амабель могла погладить и приласкать ее.

В начале четвертой недели болезни доктор Бейли заговорил о необходимости переезда его пациентки в деревню. Но здесь он столкнулся с неожиданным и необъяснимым упорством леди Омберсли. Как-то он упомянул при ней о возможности рецидива, и мысль об этом настолько завладела ее рассудком, что никакие уговоры не могли убедить ее выпустить Амабель из-под бдительного врачебного надзора. Она указывала ему на нежелательность воссоединения Амабель с ее сестрами и шумным братом, который вскоре должен был приехать на летние каникулы в Омберсли. Малышка все еще оставалась слабой и вялой, малейшее усилие утомляло ее, а внезапные громкие звуки приводили в содрогание; ей наверняка будет лучше остаться в Лондоне, под присмотром доктора и любящей мамы. Теперь, когда опасность миновала, материнский инстинкт леди Омберсли проявился в полной мере. Она, и только она будет нести полную ответственность за выздоровление своей младшей дочери. Поскольку в данный момент перспектива поваляться на софе в будуаре матери или медленно прокатиться по парку в ее ландо устраивала Амабель как нельзя лучше, вопрос был решен, тем более что и Софи, и Сесилия наотрез отказалась переезжать из Лондона в деревню.

Представителей высшего общества в городе почти не осталось, но погода была не настолько душной и жаркой, чтобы пребывание в нем стало невыносимым. Почти все время шел дождь, и даже самые большие модницы лишь изредка отваживались показываться на улице без мантильи или шали.

Впрочем, нельзя сказать, что семейство Омберсли прозябало в полнейшем одиночестве. Задержаться в городе до августа предпочли и некоторые их знакомые. Лорд Чарлбери по-прежнему проживал на Маунт-стрит; мистер Фэнхоуп обитал в своих апартаментах на площади Сент-Джеймс; лорд Бромфорд остался глух к увещеваниям своей матушки и наотрез отказался переезжать в Кент; да и Бринклоу отыскали несколько уважительных причин, чтобы задержаться на Брук-стрит. Как только угроза подхватить инфекцию миновала, мисс Рекстон вновь стала бывать на Беркли-сквер, одаряя своей милостью всех ее обитателей (среди которых особенной ласки с ее стороны удостоились леди Омберсли и Амабель) и строя планы грядущих свадебных торжеств. Мистер Ривенхолл почти все время проводил в разъездах, как того требовали дела его поместья; и если мисс Рекстон предпочла убедить себя в том, что его частые отлучки вызваны стремлением подготовить дом к ее появлению, то она вольна была заблуждаться на сей счет.

Сесилия, не обладая крепким здоровьем кузины, куда медленнее приходила в себя после тревог и чрезмерных усилий, сопровождавших ее четырехнедельное заточение. Она по-прежнему чувствовала себя усталой и измученной, несколько растеряв свою цветущую красоту. Помимо всего прочего, она оставалась необычно молчаливой, что не ускользнуло от внимания ее брата. Он стал доискиваться причины и, получив уклончивый ответ, когда она выходила из комнаты, задержал ее: