– Мой дорогой Чарльз, не надо меня убеждать! Я нисколько не сомневаюсь в том, что все обстоит именно так, как вы говорите! – ответила Софи. – Но для начала узнайте, согласится ли она войти в этот дом!

Больше она ничего не добавила, но прошло совсем немного времени, и мистер Ривенхолл выяснил, что его невеста, хотя и выражала искреннее сочувствие его семье по поводу случившегося несчастья, не проявила ни малейшего желания подвергать свою персону риску подцепить инфекцию. Ласково взяв его за руку, она объяснила, что мать недвусмысленно запретила ей появляться у него дома до тех пор, пока опасность не минует. Это оказалось правдой: леди Бринклоу сама сказала об этом Чарльзу. Узнав же, что он проявил неосмотрительность и навестил Амабель, она чрезвычайно встревожилась и стала умолять его более не приближаться к сестре. К увещеваниям матери присоединилась и мисс Рекстон, заявив:

– В самом деле, Чарльз, это крайне неблагоразумно! Тебе нет никакой необходимости подвергать себя такому риску. Присутствие мужчины в комнате больной совершенно неуместно!

– Ты боишься того, что я могу заразиться сам, или того, что я передам инфекцию тебе? – прямо спросил он в свойственной ему откровенной манере. – Покорнейше прошу прощения! Мне не следовало приходить сюда! Я не стану повторять подобной ошибки до тех пор, пока Амабель не выздоровеет окончательно.

Леди Бринклоу восприняла его решение с явным облегчением, но для ее дочери это оказалось чрезмерной суровостью, и она немедленно заявила мистеру Ривенхоллу, что он говорит полную ерунду и ему всегда будут рады на Брук-стрит. Он поблагодарил ее, но поспешил немедленно откланяться.

Его мнение о невесте отнюдь не улучшилось после того, как, вернувшись на Беркли-сквер, он обнаружил в гостях у матери лорда Чарлбери. Как оказалось, его светлость регулярно бывал у них в доме, и, какими бы мотивами он при этом ни руководствовался, мистер Ривенхолл не мог не уважать его за пренебрежение к опасности заразиться.

Еще одним частым гостем был мистер Фэнхоуп, но, поскольку он приходил только ради того, чтобы повидаться с Сесилией, мистер Ривенхолл быстро убедился, что не испытывает благодарности за его бесстрашие. Однако Сесилия выглядела настолько измученной и встревоженной, что он, проявив редкостную выдержку, придержал язык и никак не прокомментировал частое присутствие в особняке ее возлюбленного.

Он и не подозревал о том, что визиты мистера Фэнхоупа не доставляют Сесилии былого удовольствия. Амабель болела уже вторую неделю, и доктор Бейли не стал скрывать от ее сиделок, что состояние девочки внушает ему серьезные опасения. Так что Сесилии было не до романтических ухаживаний, и поэтическая драма ее ничуть не интересовала. Она принесла в комнату больной несколько гроздей восхитительного винограда, негромко сообщив Софи, что их передал для Амабель лорд Чарлбери, велев доставить виноград из своего загородного поместья. Говорили, что он унаследовал одно из лучших имений в Англии, не считая ананасовой теплицы, лучшие плоды которой он пообещал лично привезти Амабель, как только они поспеют.

– Как это мило с его стороны! – заметила Софи, ставя блюдо с ягодами на стол. – А я и не знала, что приходил Чарлбери: я решила, что это Огастес.

– Они оба приходили, – отозвалась Сесилия. – Огастес хотел вручить мне написанную им поэму о больном ребенке.

Тон ее голоса был сдержанным и весьма прохладным. Софи же сказала:

– О Господи! То есть, я хотела сказать, как славно! Она хорошая?

– Может быть. Оказалось, что у меня нет желания читать поэмы на подобные темы, – тихо ответила Сесилия.

Софи промолчала. Спустя мгновение Сесилия добавила:

– Хотя я не могу ответить на чувства лорда Чарлбери, я всегда буду помнить о тактичности его поведения, заботливости и крайней доброте, которую он проявил к нам в эти тяжелые дни. Я… я бы хотела, чтобы ты вознаградила его, Софи! Почти все время ты проводишь наверху и потому не знаешь, что часто он бывает у моей матери, беседуя с ней или играя в триктрак, и я не сомневаюсь, что он делает это только для того, в чтобы немного освободить нас хотя бы от этой обязанности.

Софи не могла не улыбнуться в ответ.

– Он облегчает жизнь не мне, Сеси. Чарлбери наверняка знает, что забота и уход за моей тетей лежат вовсе не на мне! Если это комплимент, то можешь отнести его на свой счет.

– Нет-нет, он делает это исключительно по доброте душевной! Я не верю, что он имеет какие-то личные мотивы. – Сесилия улыбнулась и насмешливо добавила: – Как бы мне хотелось, чтобы твой второй кавалер оказался хотя бы вполовину так полезен!

– Бромфорд? Только не говори мне, что он подходил к дому ближе чем на сто ярдов, потому что я тебе не поверю!

– Нет, конечно! От Чарльза я знаю, что он избегает его, как прокаженного. Над ним Чарльз только посмеивается, а вот о Евгении даже не вспоминает.

– Не требуй от него слишком многого.

Шевеление на кровати положило конец их разговору, и кузины больше не затрагивали эту тему. Сейчас они не могли думать ни о чем, кроме болезни Амабель, в которой вот-вот должен был наступить перелом. На протяжении нескольких дней самые черные страхи овладели всеми, кто регулярно бывал у постели больной; и старенькая няня, упрямо отказываясь верить в новомодные хвори, невольно вызвала у леди Омберсли жесточайший нервный припадок, когда доверительно сообщила, что с самого начала распознала в болезни девочки признаки сыпного тифа. Понадобились объединенные усилия ее сына, дочери и врача, чтобы избавить разум миледи от столь ужасной уверенности; а его светлость, с которым она поделилась своими подозрениями, бросился искать спасения единственным доступным ему способом, так что домой из клуба его пришлось везти в экипаже, после чего у него случился настолько тяжелый рецидив подагры, что в течение нескольких следующих дней он не выходил из своей комнаты.

Но Амабель пережила кризис. Лихорадка начала спадать, и, хотя она сильно ослабела и по-прежнему оставалась капризной и беспокойной, доктор Бейли смог, наконец, уверенно заявить ее матери, что если не случится обострения, то имеются все основания надеться на полное выздоровление девочки. Он весьма благородно воздал должное Софи, заявив, что именно ей Амабель обязана улучшением своего состояния, после чего леди Омберсли, уронив слезу, с содроганием добавила, что не представляет, что бы все они делали без ее дорогой племянницы.

– Верно, она и впрямь очень способная молодая леди, как и мисс Ривенхолл, разумеется, – заявил доктор. – Пока они находятся с Амабель, вы можете быть покойны, сударыня!

Мистер Фэнхоуп, которого провели в комнату пять минут спустя, стал первым посетителем, узнавшим столь радостные новости, и моментально сочинил несколько строф в честь благословенного избавления Амабель от опасности. Леди Омберсли сочла его поведение особенно трогательным и стала умолять его оставить ей рукописный экземпляр; но поскольку в стихотворении основное внимание было уделено прекрасной Сесилии, склонившейся над постелью больной, а не страданиям Амабель, то оно явно не доставило удовольствия той, кому предназначалось. С куда большей радостью Сесилия приняла букет прекрасных цветов, которые лорд Чарлбери принес для ее сестры. Она вышла к нему только для того, чтобы поблагодарить. Он не стал умолять ее найти для него время и в ответ на ее слова о том, что она должна идти, просто сказал:

– Безусловно! Я все понимаю! Я и не надеялся, что вы уделите мне хотя бы минуту. Это так похоже на вас – сойти вниз самой, и я от всей души надеюсь, что не помешал вашему заслуженному отдыху!

– Нет-нет! – вскричала она, едва владея собой. – Я как раз сидела у постели сестры и, когда в комнату внесли ваши цветы, не могла не сбежать вниз, чтобы не рассказать вам о том, как она им обрадовалась. Вы так добры! Простите меня! Я не могу больше задерживаться!

Поначалу появилась надежда, что, когда Амабель пойдет на поправку, ни сестре, ни кузине уже не надо будет постоянно при ней находиться, но вскоре выяснилось, что девочка слишком ослабела для того, чтобы сохранять терпение, и начинала проявлять беспокойство, если ее надолго оставляли со старой няней или Джейн Сторридж. Однажды после полуночи мистер Ривенхолл, осторожно войдя к ней в комнату, с ужасом обнаружил, что у камина, в котором пылал неяркий огонь, сидит не нянюшка, а Софи. Она что-то шила при свете свечей; подняв голову на звук открывающейся двери, она улыбнулась и приложила палец к губам. Свечи от кровати отгораживала ширма, так что мистер Ривенхолл разглядел лишь смутный силуэт сестры. Кажется, она спала. Он беззвучно закрыл за собой дверь, на цыпочках подошел к камину и прошептал:

– Насколько я знаю, по ночам с ней должна сидеть няня. И что я вижу? Так не пойдет, Софи!

Кузина посмотрела на часы, стоявшие на каминной полке, и стала складывать шитье. Кивнув на приоткрытую дверь в соседнюю комнату, она негромко ответила:

– Няня прилегла там на софу. Бедняжка совершенно выбилась из сил! Сегодня Амабель ведет себя особенно беспокойно. Но не тревожьтесь! Это хороший знак, если пациент начинает капризничать и не желает успокаиваться. Она слишком привыкла поступать по-своему, не обращая внимания на няню, чтобы теперь слушаться ее беспрекословно. Садитесь. Сейчас я подогрею ей немного молока, а вы, если хотите, уговорите ее выпить его, когда она проснется.

– Вы наверняка валитесь с ног от усталости! – заявил он.

– Ничуть не бывало: я сегодня спала весь день, – возразила она, ставя маленькую кастрюльку на полку в камине, предназначенную для подогревания пищи. – Подобно герцогу[91], я могу спать в любое время суток! Бедная Сеси днем не смыкала глаз, вот мы и решили, что ночью дежурить она не будет.