– Надо отдать Фэнхоупу должное! – честно признался юноша. – Он разбирается в итальянской поэзии намного лучше твоей Евгении, Чарльз, и может рассуждать о ней часами! Более того, оказывается, там есть еще какой-то малый по фамилии Уберти[56] или что-то в этом роде, так он знает и его. Грустное чтиво, если хотите знать мое мнение, но Талгарт – классный парень, верно? – говорит, что Фэнхоуп чертовски хорошо начитан. А вот Сесилии все это решительно не нравится. Боже, я бы посмеялся от души, если бы Евгения увела у нее поэта!

Поскольку Чарльз не проявил желания развивать эту тему, Хьюберт вновь отстал и присоединился к сэру Винсенту. Мистер Ривенхолл передал поводья Софи, заметив при этом, что очень рад тому, что не сидит в ландо.

Она воздержалась от каких-либо замечаний; остаток пути прошел в приятной атмосфере, и никакие разногласия не омрачили установившиеся между ними хорошие отношения.

Дом, приобретенный сэром Горацием для маркизы, оказался просторной виллой в стиле Палладио[57], окруженной очаровательными садами, к которой с одной стороны примыкал небольшой лесок, правда, отгороженный забором, так что попасть в него можно было через изящную калитку кованого железа, привезенную из Италии прежним владельцем. Невысокие ступеньки вели от поворота подъездной аллеи к передней двери; при приближении коляски она распахнулась, из дома вышел худощавый мужчина в черном костюме и, остановившись на пороге, отвесил им глубокий поклон. Софи поприветствовала его в своей обычной дружеской манере и сразу же поинтересовалась, куда мистер Ривенхолл может поставить лошадей. Худощавый мужчина властно, словно фокусник, щелкнул пальцами, и откуда ни возьмись появился грум, подбежал к лошадям и взял их под уздцы.

– Я прослежу, чтобы их отвели на конюшню, Софи, и скоро вернусь вместе с матерью, – сказал мистер Ривенхолл.

Софи кивнула и направилась к невысоким ступенькам, говоря на ходу:

– Гастон, с нами прибыли на два гостя больше, чем ожидалось. Смею надеяться, вы не станете возражать.

– Это сущие пустяки, мадемуазель, – небрежно отозвался он. – Мадам ожидает вас в гостиной.

Маркиза лежала на софе в гостиной, выходящей на южную лужайку. Свет весеннего солнца трудно было назвать ослепительным, тем не менее портьеры на окнах были задернуты, чтобы внутрь не проникал ни один лучик. И занавеси, и обивка на мебели были зеленого цвета, поэтому в комнате царил полумрак подводного царства. Софи немедленно раздвинула шторы, воскликнув:

– Санчия, нельзя же спать, когда ваши гости уже на пороге!

Со стороны софы донесся слабый стон.

– Софи, мой цвет лица! Ему вредит яркий солнечный свет! Сколько раз тебе повторять одно и то же?

Софи подошла к ней и наклонилась, чтобы поцеловать.

– Да, дорогая Санчия, но моя тетя сочтет странным, если вы и дальше будете возлежать в темноте и ей придется пробираться к вам на ощупь. Вставайте немедленно!

– Bien entendido,[58] я встану, когда твоя тетя будет здесь, – с достоинством ответила маркиза. – Если она уже у дверей, я поднимусь немедленно и не пожалею для этого усилий.

В подтверждение своих слов она сбросила на пол необыкновенно красивую шаль, которой укрывала ноги, и позволила Софи помочь ей подняться.

Она была яркой брюнеткой, одетой скорее по французской, нежели по английской моде, и ее роскошные черные кудри, уложенные в высокую прическу, прикрывала мантилья. Платье из тончайшего барежа поверх атласного чехла вызывающе подчеркивало ее полные груди, обнажая их намного больше, чем леди Омберсли сочла бы пристойным. Сей недостаток, впрочем, отчасти скрадывали многочисленные шали и накидки, в которые она куталась, дабы уберечься от предательских сквозняков. Мантилья была приколота к низкому вырезу ее платья большой изумрудной брошью; в мочках ее ушей тоже покачивались изумруды в золотой оправе, а на шее красовалась двойная нить превосходного жемчуга, спускавшаяся чуть ли не до самой талии. Она была потрясающе красива, с большими томными карими глазами и нежной матовой кожей лица, умело подкрашенного рукой настоящего художника. Ей было чуть больше тридцати пяти, но округлая полнота делала ее старше. При этом она ничуть не походила на вдову, и именно эта мысль первой появилась у леди Омберсли, когда она, наконец, вошла в комнату и приняла вялую руку, протянутую ей в знак приветствия.

– Com’ esta?[59] – сочным, бархатным голосом лениво произнесла маркиза.

Ее слова повергли в ужас Хьюберта, которого уверили, что она прекрасно говорит по-английски. Он метнул укоризненный взгляд на Софи, и она тут же вмешалась, призвав свою будущую мачеху к порядку. Маркиза безмятежно улыбнулась и произнесла:

– De seguro![60] Я прекрасно говорю по-английски и по-французски. А вот немецким владею не так хорошо, но все равно лучше многих других. Я счастлива познакомиться с сестрой сэра Горация, хотя вы ничуть не похожи на него, senora[61]. Valgame![62] Это все ваши сыновья и дочери?

Леди Омберсли поспешила разуверить ее и стала представлять присутствующих. Маркиза очень быстро утратила к ним интерес, одарив всех гостей общей улыбкой, и предложила им располагаться. Софи сообщила ей, что сэр Винсент – ее старый знакомый, и маркиза протянула ему руку, заявив, что прекрасно его помнит. Впрочем, ей никто не поверил, и прежде всего сам сэр Винсент; но когда ей напомнили об одном вечере в Прадо[63], она рассмеялась и сказала, что да, теперь она действительно его вспомнила, pechero[64] он этакий! После чего, успев очень внимательно рассмотреть Сесилию, она сделала комплимент леди Омберсли по поводу красоты ее дочери, каковая, по ее словам, отвечает всем английским канонам и пользуется бешеной популярностью на континенте. Сочтя, очевидно, что и мисс Рекстон заслуживает доброго слова, маркиза мило улыбнулась ей и сказала, что она выглядит как истая англичанка. Мисс Рекстон, ничуть не завидовавшая красоте Сесилии (поскольку ее воспитали в твердой уверенности, что любая красота преходяща), ответила, что считает себя вполне заурядной и что в Англии в последнее время появилась мода на брюнеток.

Когда эта тема себя исчерпала, в гостиной повисла тишина. Маркиза откинулась на подушки в углу софы, а леди Омберсли отчаянно ломала голову над тем, о чем же еще заговорить, чтобы расшевелить эту полусонную даму. Мистер Фэнхоуп, усевшийся поодаль на обитом парчой диване у окна, не сводил глаз с зелени, общения с которой так жаждала его душа, Хьюберт восторженно разглядывал хозяйку, а мистер Ривенхолл, не нуждаясь в обществе, взял лежавший на столике журнал и принялся лениво его листать. Неловкую паузу пришлось заполнять мисс Рекстон, обладающей, по ее собственному мнению, умением поддерживать светский разговор. Что она и сделала, сообщив маркизе, что является большой поклонницей Don Quixote[65].

– Как и все англичане, – ответила ей маркиза. – И ни один из них не может правильно произнести его имя. В Мадриде, когда там стояла английская армия, все офицеры уверяли меня, будто очень любят Сервантеса, хотя чаще всего это было ложью. Но у нас ведь есть еще Кеведо[66], Эспинель[67] и Монтельбан, не говоря уже о многих других. Да и в поэзии…

– El Fenix de Espana[68], – перебил ее мистер Фэнхоуп, внезапно вступив в разговор.

Маркиза с одобрением взглянула на него.

– Именно так. Вы знакомы с произведениями Лопе де Веги? Софи, – сказала она, переходя на родной язык, – этот молодой человек с лицом ангела, оказывается, умеет читать по-испански!

– Не очень хорошо, – ответил мистер Фэнхоуп, которого ничуть не впечатлило столь изящное описание его внешности.

– Мы будем говорить вместе, – заявила маркиза.

– Ни в коем случае, – решительно возразила Софи. – По крайней мере, если вы намерены перейти на испанский.

К счастью для всех присутствующих, в эту минуту в комнату вошел Гастон и объявил, что в столовой поданы легкие закуски и прохладительные напитки. Вскоре выяснилось, что, какой бы ленивой хозяйкой ни была маркиза, ее мажордом ничего не оставлял на волю случая. Гостей ждали многочисленные разнообразные блюда иностранной кухни, гарнированные мясным и рыбным бульонами, поданные с нежнейшими соусами и несколькими видами легкого вина. Конфитюр, трюфели, сливки, сбитые с вином и сахаром, фруктовый мармелад и сливки для кофе с тертым миндалем завершали этот лукуллов пир[69], который маркиза скромно назвала «легким полдником». Судя по тому, что мисс Рекстон едва прикоснулась к некоторым из предложенных яств, она сочла подобное роскошество вульгарным; а вот Хьюберт, наевшись до отвала, решил, что маркиза, в конце концов, – совсем неплохая тетушка. А когда он увидел, сколько сливок, итальянских галет и «пьяной вишни»[70] съела она сама, причем так легко и словно небрежно, то стал смотреть на нее с уважением, к которому примешивался благоговейный трепет.

Когда трапеза завершилась, Гастон склонился к уху своей хозяйки и напомнил ей о том, что ведущая в лес калитка осталась открытой. Она сказала:

– Ах да! Весенний лес с колокольчиками! Просто прелесть! Наверное, молодые люди пожелают прогуляться по нему, а мы с вами, senora, немного отдохнем.

Леди Омберсли никогда бы не пришло в голову предложить кому-либо из своих гостей отдохнуть после обеда, но поскольку она сама днем непременно ложилась вздремнуть, то не нашла недостатков в такой программе и вместе с маркизой удалилась в гостиную. Поначалу она попыталась было вовлечь маркизу в разговор о своем брате, но без особого успеха. Маркиза сказала:

– Вдовой быть скучно. К тому же я предпочитаю Англию, а не Испанию, поскольку сейчас в моей стране царит нищета. Но стать madrusta[71] для Софи – нет, тысячу раз нет!

– Мы все очень любим мою дорогую племянницу, – ощетинившись, заявила леди Омберсли.