Она слабо рассмеялась, и таким образом — лестью и шутками — удалось убедить ее выпить почти все молоко. Софи осторожно уложила ее, но она требовала, чтобы и Чарльз, и Софи остались с ней.

— Да, но больше никаких разговоров, — сказала девочке Софи. — Я расскажу тебе еще об одном моем приключении, и если ты прервешь меня, я потеряю нить.

— О да, расскажи, как ты потерялась в Пиренеях! — сонно попросила Амабель.

Софи стала рассказывать; по мере того, как глаза девочки закрывались, ее голос понижался. Мистер Ривенхол сидел с другой стороны кровати, глядя на сестру. Наконец, глубокое дыхание Амабель показало, что она спит. Софи замолчала; она подняла голову и встретила взгляд мистера Ривенхола. Он уставился на нее, как будто ему в голову пришла мысль, ослепившая его своей новизной. Она смотрела спокойно и чуть вопросительно. Он резко поднялся, наполовину протянул руку, но снова уронил ее, повернулся и быстро вышел из комнаты.

XV

На следующий день Софи не встречалась со своим кузеном. Он зашел к Амабель в тот час, когда точно знал, что Софи отдыхает, и не обедал дома. Леди Омберсли боялась, что что-то рассердило его, так как хоть он и вел себя с ней очень терпеливо и заботливо, его брови были нахмурены, и он отвечал невпопад. Однако он согласился сыграть с ней партию в крибидж, а когда визит мистера Фонхоупа, который принес копию своего стихотворения леди Омберсли и букет роз Сесилии, прервал игру, он настолько владел своими чувствами, что приветствовал гостя если не с энтузиазмом, то по крайней мере любезно.

Мистер Фонхоуп написал накануне около тридцати строк и остался доволен своей работой. У него было очень умиротворенное настроение, он не гнался за ускользающим эпитетом, не размышлял над неудачной рифмой. Он говорил все, что следует, а когда исчерпал вопросы о состояний больной, как разумный человек перешел в разговоре к разнообразным темам, так что мистер Ривенхол почувствовал даже расположение к нему. И лишь просьба леди Омберсли к поэту, чтобы тот прочел свое стихотворение об избавлении Амабель от опасности, заставила мистера Ривенхола покинуть комнату. Но даже эта отталкивающая декламация не могла полностью уничтожить ту благожелательность, с которой он приветствовал мистера Фонхоупа; во время его последующих визитов в дом у мистера Ривенхола сложилось о нем еще более хорошее впечатление. Сесилия могла бы сказать брату, что бесстрашие мистера Фонхоупа проистекало скорее из того, что он абсолютно не сознавал опасности заражения, чем из обдуманного героизма, но так как она не привыкла обсуждать с братом своего возлюбленного, мистер Ривенхол пребывал в счастливом неведении; сам он был чересчур практическим человеком, чтобы понять, какая толстая завеса отгораживала мистера Фонхоупа от мира.

Мистер Ривенхол никогда больше не заходил к больной девочке тогда, когда мог встретить там кузину, когда же они виделись за обеденным столом, он так отрывисто обращался к ней, что это граничило с грубостью. Сесилия, знающая, насколько он считал себя обязанным Софи, была удивлена и неоднократно упрашивала кузину сказать ей, не поссорились ли они. Но Софи в ответ лишь качала головой с озорным видом.

Амабель поправлялась, хоть и медленно, и как все выздоравливающие, часто и беспричинно капризничала. Как-то раз она двенадцать часов требовала, чтобы к ней в комнату привели Жако. Лишь убедительные доводы Софи удержали мистера Ривенхола от того, чтобы написать в поместье Омберсли с распоряжением немедленно привезти требуемую обезьянку, но очень тревожился, что отказ может замедлить выздоровление его маленькой сестренки. Но Тина, которой к ее величайшему негодованию до сих пор не позволяли быть возле хозяйки в комнате девочки, явилась полноценной заменой Жако и, довольная, свернулась клубком на одеяле Амабель.

В начале четвертой недели болезни доктор Бэйли заговорил о перевозке своей пациентки за город. Но внезапно он столкнулся с упорным сопротивлением леди Омберсли. Когда-то он упомянул о возможности рецидива, и это так запало ей в душу, что никакие уговоры не могли заставить ее увезти Амабель из-под его опытного наблюдения. Она обрисовала ему, как неразумно будет поселить Амабель рядом с ее сестрами и ее шумным братом, который вскоре приедет в Омберсли. Девочка все еще была вялой, не склонной к играм и вздрагивала от малейшего шума. Ей будет лучше остаться в Лондоне под ею присмотром и нежной заботой ее матери. Теперь, когда всякая опасность миновала, ее материнский инстинкт мог заявить о себе. Она и только она должна нести заботу о выздоровлении своей младшей дочери. На деле это выражалось в том, что Амабель лежала на софе в гардеробной матери, неспешно каталась с ней в коляске, и это вполне устраивало девочку в ее теперешнем состоянии. Сесилия и Софи также не выражали ни малейшего желания уехать из Лондона в деревню. В городе было довольно безлюдно. Но погода была не настолько знойной, чтобы сделать прогулки по городу неприятными. Месяц был очень дождливый, и даже самые модные юные леди чрезвычайно редко отваживались выходить из дома без накидки или шали.

Помимо семьи Омберсли, кое-кто еще также решил остаться в городе до августа. Лорда Чарльбери, как и раньше, можно было найти на Маунт-Стрит, мистера Фонхоупа — в его квартире на улице Св. Джеймса; лорд Бромфорд, глухой к мольбам матери, отказался вернуться в Кент; а Бринклоу нашли несколько превосходных предлогов, чтобы остаться на Брук-Стрит. Как только всякая опасность заражения миновала, мисс Рекстон стала появляться на Беркли-Сквер, добрая ко всем и даже ласковая по отношению к леди Омберсли и Амабель. Она была полна планов по поводу свадьбы. Мистера Ривенхола неотложные дела призвали в его собственное поместье; и если мисс Рекстон предпочитала думать, что его частые отлучки из города вызваны его желанием получше подготовить дом к ее приезду, что ж, она была вольна думать что угодно.

Сесилия, не такая крепкая, как ее кузина, медленнее оправлялась от волнений и напряжений последних четырех недель. Она была очень измотана и немного утратила свой румянец. Она также была очень молчалива, и это не ускользнуло от внимания ее брата. Он упрекнул ее в этом, а когда она уклончиво ответила и собралась выйти из комнаты, задержал ее, сказав:

— Подожди, Сили!

Она остановилась, вопросительно глядя на него. Минуту спустя, он резко спросил:

— Ты несчастлива?

Сесилия покраснела, ее губы задрожали. Она отвернулась и сделала протестующий жест, потому что не могла объяснить ему, что ее тревожило.

К ее удивлению, он взял ее руку и пожал, а затем неловко, но мягко сказал:

— Я не хочу, чтобы ты была несчастлива. Я не знал… Ты такая хорошая, Сили! Думаю, если твой поэт займется каким-нибудь пристойным делом, мне придется перестать сопротивляться и позволить тебе идти своей дорогой.

Удивление лишило ее способности двигаться, она испуганно смотрела на него; она не забрала руку, пока он не осознал это и не отвернулся, как будто не в силах выдержать взгляд ее широко раскрытых глаз.

— Ты считала меня жестоким… бесчувственным! Да, наверное, я казался таким, но я всегда желал тебе только счастья. Я не могу радоваться твоему выбору, но если ты твердо решила, клянусь Богом, я не буду разлучать тебя с тем, кого ты искренне любишь, или заставлять тебя выйти за человека, который тебе безразличен!

— Чарльз! — выдавила она.

Он с некоторым усилием сказал через плечо:

— Я убедился, что ничего, кроме страдания, не выйдет из этого союза. По крайней мере, тебе не придется сожалеть всю оставшуюся жизнь! Я поговорю с отцом. Мое влияние на него вызывало твое негодование. Теперь оно будет использовано в твоих интересах.

В любое другое время его слова вызвали бы ее расспросы об их тайном смысле, но она не владела собой из-за шока. Она не могла произнести ни звука и с трудом удерживалась от слез. Он повернул голову и сказал, улыбаясь:

— Каким же я кажусь тебе чудовищем, что ты не можешь даже вздохнуть, Сили! Не смотри на меня так недоверчиво! Ты выйдешь за своего поэта; вот моя рука!

Она машинально протянула свою и смогла выговорить лишь одно слово:

— Спасибо!

Затем она выбежала из комнаты, не способная ни сказать что-нибудь еще, ни контролировать свои эмоции. Она дала им выход в своей спальне, ее мысли были в таком беспорядке, что прошло очень много времени, прежде чем она успокоилась.

Никогда еще сопротивление не прекращалось в столь неподходящий момент, никогда еще победа не была такой безрадостной! Она сама не понимала, как, но ее чувства в последние недели претерпели изменения. Теперь, когда брат разрешил ей выйти за избранного ею человека, она осознала, что ее чувство к Огэстесу не более, чем слепое увлечение, как Чарльз всегда и предполагал. Сопротивление питало это чувство, приведя ее к фатальной ошибке практически публичного объявления ее непреклонного решения выйти либо за Огэстеса, либо не выйти замуж вообще. Лорд Чарльбери, во всех отношениях превосходящий Огэстеса, принял ее отказ и устремил свое внимание в другом направлении; и какую бы тайную надежду, что его любовь к ней возродится, она ни лелеяла, теперь с ней следовало расстаться! Признаться Чарльзу, что он с самого начала был прав, а она так сильно ошиблась, было выше ее сил. Она зашла слишком далеко; теперь ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться судьбе, которую она сама себе выбрала, и из гордости улыбаться наперекор всему.

Первой она продемонстрировала свою улыбку Софи и потребовала, чтобы та поздравила ее. Софи была поражена.

— О Боже! — остолбенело воскликнула она. — Чарльз одобряет этот брак?

— Он хочет, чтобы я была счастлива. Он всегда хотел только этого. А теперь, когда он убедился, что мое чувство серьезно, он не будет чинить мне препятствий. Он был настолько добр, что пообещал поговорить с папой обо мне! Все должно получиться. Папа всегда делает то, что хочет Чарльз.