6

Луи Франсуа умер 21 сентября 1790 года, в четыре часа утра, перед самым рассветом. Семнадцать дней он прожил на свете. Колыбель рядом с моей постелью теперь стояла пустая.

Похороны состоялись два дня спустя, и я не могла на них присутствовать. Я пока могла лишь сидеть на постели, обложенная подушками, худая, с черными кругами под глазами. Я ни с кем не разговаривала. Лишь один-единственный раз я спросила у Денизы – в тот день, когда были похороны, где сейчас находится мой муж. Служанка сказала, что после похорон он отправился в Собрание.

Я почувствовала, как глубокая неприязнь снова захлестывает меня. Надо же, какая сухость, какая непробиваемость… Сегодня, в день похорон своего сына, он ушел в Манеж! За какое чудовище я вышла замуж!

Внизу слуги собирали вещи мадам Лукреции, которая наконец-то возвращалась домой, в Овернь, – вероятно, такое решение пришло к ней после моей вспышки. Я не собиралась просить у нее прощения. Я вяло и безучастно слушала голос Маргариты, старавшейся меня утешить. Она говорила, что я еще молода, что у меня еще будут дети, много детей… Я во все это не верила. Все эти утешения были направлены на то, чтобы заставить меня забыть о Луи Франсуа, а я не хотела о нем забывать.

Я лишь попросила Маргариту не напоминать мне о муже. Мне было неприятно даже слышать о нем. Как хорошо, что он не приходит… Он ведь никогда не дорожил нашим ребенком так, как я. Он готов был с легкостью прожить без него. Иначе бы он никогда… Словом, мне было невыносимо больно, когда я вспоминала, что Франсуа является сторонником и защитником тех самых людей, что так зверски избили меня на площади, из-за которых случилось это несчастье, из-за которых умер Луи Франсуа. Мой муж был врагом этого ребенка. Он желал ему только зла.

Я уже ничего не хотела понимать, входить в чье-то положение. Если у Франсуа какие-то другие взгляды – пусть катится ко всем чертям. Смерть ребенка перечеркнула все. Никогда я больше не соглашусь со своим мужем, у меня теперь достаточно для этого раздражения и упрямства.

Он пришел поздно вечером, но я не спала. Он сел рядом, взял меня за руку, стал говорить то же самое, что говорила Маргарита, – о будущей жизни, будущих детях… Я смотрела на него и думала: неужели он не понимает? Неужели не видит пустоты в моих глазах? Неужели еще думает обмануть меня этой болтовней?

И я вдруг сказала – громко и резко:

– Вы лжете, Франсуа. Я вам не верю.

Наступила пауза. Я поспешно высвободила свою руку.

– Вы никогда не хотели быть со мной счастливым, и никогда ничего не сделали для этого. То, как вы себя до сих пор вели, – именно это делало нашу жизнь невозможной.

– В какой лжи вы меня обвиняете? Вы что, не верите, что я хотел иметь семью, детей и дом?

– Черт побери, для мужчины мало этого хотеть! – воскликнула я в бешенстве.

Подавшись вперед и вцепившись пальцами в одеяло, я сказала гневно, горячо и торопливо:

– Для того чтобы быть мужем, мало одного желания! Надо строить свою семью, надо защищать ее, надо любить ее всем сердцем, превыше всего на свете – политики, Собрания, министров! Надо, чтобы семья была уверена в вашей любви! А вы… вы только хотели. Подумаешь, какое усилие для тридцатипятилетнего мужчины!

Он вскочил с места, белый от ярости, и, кажется, хотел сказать мне что-то колкое в ответ, но сдержался – видимо, принимая во внимание мою болезнь. Он лишь повернулся и направился к двери.

– Да, – сказала я ему вслед. – Уходите. У нас больше нет будущего.

– Вы что, полагаете, нам следует развестись? – резко спросил он, оборачиваясь.

Я не ответила ни слова и лишь отвернулась к окну, натянув на себя одеяло.

Громко хлопнула дверь.

7

Шли дни, тусклые, серые, похожие один на другой. Я мало говорила. Стены и потолок за это время были изучены мной до малейшей царапины. Меня лечили, но на поправку дело шло медленно. Я очень долго не вставала с постели – и потому, что была слаба, но и потому, что не хотела.

Не хотела я и поправляться. Все казалось мне бессмысленным. Куда лучше быть подальше от этого мира, жить, отгородившись от всего, углубившись в собственные переживания. Я много передумала за эти дни.

Революция… Она причинила мне огромное горе. Я чувствовала теперь ненависть к санкюлотам – чудовищным, бесчеловечным, безобразным тварям. Зверье в человеческом обличье… Как больно они мне сделали!

Мне казалось теперь постыдным и ужасным то, что я вышла замуж за революционера, встречалась за столом с его друзьями – левыми депутатами этого дьявольского Собрания, слушала их разговоры, иногда даже комплименты, больше того, старалась привыкнуть к их обществу! Последнее казалось мне кошмарным. Я старалась подружиться с людьми, которые подстегивали революцию, с убийцами Луи Франсуа!

Я больше никогда не смогу жить с ними в мире… Я их теперь ненавижу. Я им отомщу…

В середине октября, когда я отдыхала на теплой, залитой солнцем террасе, Маргарита подала мне письмо, пришедшее из Вены, но без обратного адреса. Машинально я распечатала его и вздрогнула, сразу почувствовав интерес. Письмо было от отца.

«Я слышал, моя дорогая, о том, какое несчастье вас постигло. Надеюсь, здоровье ваше скоро поправится. Но измените ли вы свой образ мыслей? Вы всегда были на редкость упрямы… В любом случае вы должны знать: вас ждут в Вене. Жду не только я. Очень малый круг людей знает о вашем браке, и эти люди, по всей вероятности, будут молчать. Оставьте то, что вас еще удерживает в Париже, и приезжайте в Вену. Граф д'Артуа в разговоре со мной особенно настаивал на этом».

Я усмехнулась. Несмотря на содержание, мне было необыкновенно приятно получить это письмо – будто надежду и прощение из того, родного мне лагеря, от которого я так безрассудно отказалась. А как умело отец избегает даже имени Франсуа. Принц сказал о моем муже так – «то, что вас удерживает еще в Париже».

– Маргарита, – попросила я, – подай мне свечу. Следовало сжечь это письмо, чтобы Франсуа не заподозрил, что я поддерживаю хоть какие-то отношения с эмигрантами, даже если этот эмигрант – мой отец. Вопреки тому, что советовал мне принц, уезжать из Франции я не собиралась. У меня теперь были иные планы… Надо только окончательно поправиться.

Я вернусь в Тюильри, к Марии Антуанетте. Именно она, а не венские изгнанники, нуждается в помощи. Я останусь здесь, в самом опасном месте, и, подобно таким аристократам, как Шатенуа, Монморанси, Роганы, Сомбрейли, попытаюсь помочь королю. В конце концов, у меня есть прикрытие – адмирал де Колонн…

– Ты тоже думаешь, – обратилась я к Маргарите, – что мне следует расстаться с Франсуа?

Она пожала плечами.

– Нет, мадам, уже не думаю.

– Почему?

– Потому что если вы желаете остаться в Париже, то вам никак нельзя отрываться от адмирала, хотя бы потому, что вас некому больше защитить…

«Маргарита словно читает мои мысли», – подумала я. Наш брак был глупостью, это я теперь понимала: мы поженились именно тогда, когда наша связь – если говорить о чувствах – близилась к концу. В сущности, ребенок толкнул меня на это. Теперь ребенка не было, чувства мои угасли – словом, все изменилось.

Но я не расстанусь с Франсуа ни за что… По крайней мере, до поры до времени. Сам он не проявит инициативы, не захочет развода, и в этом я была уверена. Его избиратели, добропорядочные лавочники, хотят видеть своего депутата женатым и солидным. Развод даже для Республики еще слишком скандальное дело. Оставаясь женой Франсуа, я лучше смогу помогать королеве. Ведь я буду знать, о чем говорят депутаты в комитетах, буду читать его бумаги… Это низко, конечно. Но мне теперь все равно.

– А любите ли вы его еще? – с сомнением спросила Маргарита.

Я взглянула на нее с холодной иронией.

– Просто он мне сейчас нужен, – ответила я резко и равнодушно.

8

Только к концу октября, когда осень уже клонилась к концу, оплакивая свой закат бесконечными грустными дождями, я почти полностью оправилась после того случая. Я могла выйти из дома, вдохнуть свежий холодный воздух.

Погода была сырая и промозглая. Ветер с севера царствовал в Париже – пронзительный, колючий. Деревья облетели, беседки в нашем саду, раньше затененные листвой, теперь обнажились, и дождь барабанил по их деревянным крышам.

Грустно было в городе.

– Маргарита, я, наверно, поеду прогуляться.

Мне было так грустно, так скучно и тоскливо в этом доме, где я за дни болезни изучила каждую складку на портьерах, что я непременно хотела вырваться отсюда хоть на час. Я смутно понимала, куда именно меня тянет…

Маргарита, уже давно пребывавшая в тревоге из-за того, что я стала такой странно безразличной, с радостью ухватилась за мое предложение.

– Вот и хорошо, мадам, я тоже поеду с вами. Давно пора вам показаться на людях. Куда вы собрались? К маркизе де Шатенуа?

– Нет. – Видеть неунывающую и взбалмошную Изабеллу мне сейчас не хотелось, я чувствовала себя слишком серьезной для встречи с ней. – Хочу просто увидеть Париж и…

Я не договорила, не желая высказывать свою тайную мысль вслух.

Набросив на плечи меховую накидку, я вышла во двор. Жанно и Аврора со смехом и визгом носились по саду, увлекшись так, что даже меня не замечали. Мне стало больно. Я еще раз поняла, как все в этом доме быстро и легко забыли о Луи Франсуа. Никто о нем не помнил, кроме меня, будто его и не было.

– Идем, Маргарита, скорее, – резко бросила я через плечо.

По сокрушенному взгляду Жака, брошенному на меня, я поняла, что очень изменилась за дни болезни. Я действительно похудела так, что на руках сквозь кожу просвечивали голубые жилки, да и от черных кругов под глазами я еще не скоро избавлюсь. Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Сейчас мне надо побеспокоиться о другом.