Роксана Гедеон - Великий страх

Потом, обессиленные, счастливые и исполненные самой глубокой нежности друг к другу, мы просто лежали, слушая тишину. Нынешней ночью спать нам не хотелось. Моя голова покоилась на груди Франсуа, он мягко перебирал пальцами мои распущенные шелковистые волосы, а от цветов жасмина, что стояли в спальне, шел пьянящий аромат, обволакивая нас сладким дурманом.

Франсуа нежно поцеловал мою руку, внимательно разглядывал мои пальцы.

– Вы любите нашего ребенка? – прошептала я. Он некоторое время молчал, целуя мои пальцы.

– Какая тонкая у вас рука, – сказал он вдруг, – какая хрупкая кисть и белая кожа… Сюзанна, вы мне дороже всех детей на свете.

– И… все-таки? Ребенок – это часть нас, это наше общее создание. Нельзя любить меня, оставаясь безразличным к нему.

– А можете ли вы сказать, что вы не пострадаете? Что этот ребенок не причинит вам боли? Я так люблю вас.

Неподдельная тревога прозвучала в его голосе. Я рассмеялась.

– Не говорите так! Все это нисколько не опасно.

Он осторожно приподнялся на локте, встревоженно посмотрел мне в лицо.

– Если от этого ребенка пострадает хотя бы ваш мизинец, я и слышать не хотел бы о нем.

Улыбаясь, я мягко обвила руками его голову, потянула вниз, к своему животу:

– Послушайте!

Какое-то время он прислушивался, я чувствовала его дыхание на своей коже.

– Ничего не слышно.

– Конечно, он еще не начал двигаться. Но ведь он там. Это вы его зародили. Как можно не любить его? Он такой маленький, такой хрупкий, и он ваш… Скажите, что любите его, он обязательно услышит!

Мои слова, такие горячие и искренние, что-то пробудили в Франсуа. Вздрогнув, он взглянул мне в глаза, потом опустил голову и, прикасаясь губами к моей коже, тихо прошептал:

– Я люблю его!.. Ведь это мой сын.

Волна нежности захлестнула меня. Дрожа от счастья, в каком-то необъяснимом порыве прижавшись к мужу, я воскликнула:

– О, а как я люблю вас обоих, – вас, Франсуа, и нашего маленького!

Я была счастлива. Я видела, как моя искренность понемногу растопляет душевную скованность Франсуа, его сдержанность в эмоциях. Его с детства, наверно, учили, что, чтобы быть мужественным, мужчина должен казаться сухим, сдержанным и грубым. Я пыталась доказать ему, что это не так, и у меня как будто это получилось… Он может сколько угодно выражать свои чувства, и это вовсе не покажется мне немужественным, скорее наоборот.

Пожалуй, в ту минуту мне все казалось лучшим, чем было на самом деле. Забывая обо всем, я в порыве нежности прижалась губами к его руке – такой сильной, смуглой и чуть шершавой.

– Что случилось?

– Франсуа, – прошептала я, улыбаясь и глядя на него полными счастливых слез глазами, – как мы назовем нашего малыша?

Лицо его выражало такое недоумение, что я невольно рассмеялась.

– Сразу видно, что это ваш первенец! Вы любили своего отца, мой милый?

– Он умер, когда мне было двенадцать лет, еще там, в Барселоне… Наверное, я любил его.

– И как все обычно называли его?

– Луис. Дон Луис де Колонн.

– Значит, по-французски это будет звучать как Луи, да? Вот и прекрасно. Давайте назовем нашего малыша Луи. Хорошо?

– Нужно найти еще какие-нибудь имена, – возразил Франсуа, наконец-то проявляя интерес к этому разговору. – Одно имя давать не принято, ведь мы дворяне как-никак…

Мне не понравился оттенок иронии, прозвучавший в его словах, но я решила пропустить это мимо ушей.

– Луи Франсуа кажется мне неплохим именем, – шепнула я.

– Луи Франсуа? Получается, в честь меня и в честь моего отца?

– Да. А что тут такого?

– Ничего, – проговорил он, обнимая меня. – Вы выбрали прекрасное имя для моего сына.

– Вы уверены, что будет сын?

– Я желал бы сына.

– И я.

Честно говоря, я солгала. Мне хотелось, чтобы родилась девочка, хотелось назвать ее Жюльеттой – в честь моей матери. Мои желания можно было понять, ведь я уже имела сына. А если уж на то пошло, какая разница? Я буду рада любому ребенку, он свяжет нас с Франсуа еще крепче и неразрывнее.

– Иди ко мне, – произнес Франсуа.

Он привлек меня к себе на грудь, его взгляд был так спокоен, так нежен, так мягок… Его рука погладила мое плечо. Я вздрогнула. Это прикосновение обожгло меня. Мои руки сами собой потянулись ему навстречу, встретились с его жадными нетерпеливыми руками и сплелись в объятии. Он опрокинул меня на спину, его губы страстно искали мой рот…

– Ночь еще не кончена, правда? – прошептал он. Мои полузакрытые глаза были ему ответом.

…От медового месяца и свадебного путешествия нам пришлось отказаться, хотя я давно мечтала о том, как мы поедем в Ниццу или, может быть, в Бретань. Но Собрание и депутатские обязанности удерживали Франсуа в Париже, он не мог ехать. Чтобы он не думал, что так уж огорчил меня, я сказала, что и с моей стороны поездка была бы невозможна: шел четвертый месяц беременности и доктор запретил мне дорожные неудобства. Конечно, это была ложь, и я чувствовала себя как никогда здоровой. Я просто не хотела огорчать Франсуа.

– Через год ваши полномочия в Собрании закончатся, – сказала я, – а ребенок к тому времени уже родится. Вот тогда мы все втроем отправимся в Ниццу. Впрочем, почему втроем? Мы возьмем с собой Жанно и Аврору.

Мои раздумья были прерваны приходом Маргариты. Как всегда, она принесла мне меню сегодняшнего ужина. Я сама отбирала блюда. Вот и нынче – я вычеркнула все, что казалось мне недостаточно хорошим для Франсуа, и оставила то, что, на мой взгляд, было самым лучшим: тушеного зайца в сметане, поросячьи ножки с капустой, красное вино и шамбертен, шоколадный крем, какао с миндальным печеньем, фрукты и яблочный ликер. Маргарита выслушала мои замечания с величайшим вниманием; я знала, что все будет сделано как надо.

Мадам Лукреция, сидевшая напротив за пяльцами, пристально следила за этим разговором.

– Дитя мое, – вмешалась она, – почему бы вам не надеть передник и не проследить самой за ужином?

– В этом нет необходимости, – мрачно изрекла Маргарита, не питавшая особой любви к семейству де Колонн, – у мадам достаточно слуг, и они исполняют ее приказания…

Я знаком остановила ее и объяснила как можно мягче:

– Видите ли, мадам, я никогда не занимаюсь хозяйством. Не знаю, быть может, это и плохо, но я выросла и была воспитана таким образом, чтобы не заглядывать на кухню. Мой отец не любил этого.

– Ваш отец в эмиграции, не так ли?

– Да, – подтвердила я настороженно, – он сейчас в Вене.

– Следовательно, он привил вам дурные привычки, вы должны это признать, дорогая. Заглядывайте на кухню, в этом нет ничего унизительного, уж поверьте. Хорошие жены ведут себя именно так.

Я промолчала, хотя от меня не укрылось, что за этим снисходительным тоном кроется некоторая язвительность. Чего ей надо, этой мадам Лукреции? Она уже больше недели жила в моем доме, спала в моей комнате – кстати, заняла она ее, ни у кого не спросившись.

– Я исполняю приказания мадам, – величественно произнесла Маргарита, ясно давая понять, что повинуется только мне в этом доме.

А я невольно подумала: интересно, Франсуа понравилось бы, если бы мой отец постоянно жил вместе с нами?

День был туманный и сырой. Лишь вчера над Парижем пронеслась гроза, и снова, было похоже, собирался ливень. Лужи еще не высохли, и проезжающие кареты то и дело обдавали прохожих грязью. В воздухе пахло цветами и поздней сиренью; мальчишки продавали букетики свежего жасмина. Омытые дождем алые розы красовались на мокрых клумбах. Но небо оставалось серо-синим, явно близился дождь.

Я еще раз взглянула в зеркало. Вот так, все хорошо… Право, можно было еще скрывать, что я беременна, хотя шел уже пятый месяц и ребенок начинал шевелиться. Пока еще редкие и осторожные, но я ощущала его движения. Это доставляло мне радость, однако сейчас я бы хотела скрыть свое положение. Франсуа дожидался меня внизу, мы вместе должны были пойти на Марсово поле, где сегодня отмечался грандиозный праздник Федерации. Все депутаты Собрания будут там… И я постараюсь забыть, что празднуют они годовщину падения Бастилии – иными словами, годовщину краха Старого порядка.

На мне был жакет розового шелка с воротником из белоснежных малинских кружев и изящная узкая юбка гранатового бархата. Подол юбки был украшен серебряной канвой. Волосы, такие густые, блестящие и шелковистые, Маргарита разделила на пробор и изящно уложила вьющиеся тяжелые пряди на затылке. К такой прическе как нельзя лучше шла большая ослепительно-белая шляпа, украшенная серебристыми перьями. Я надену летний плащ, и никто не скажет, что я беременна.

– Вас долго приходится ждать, – прозвучал голос Франсуа. Он остановился на пороге и нетерпеливо смотрел на меня.

Я повернулась к нему лицом, радостно улыбаясь.

– Ну, скажите же наконец, что я вам нравлюсь!

Мне действительно это было необходимо. Я полагала, он это понимает… Беременность так изменяет каждую женщину, уродует талию, налагает отпечаток на лицо… Все это можно перенести, лишь зная, что тебя любят по-прежнему.

– Как… как это вы вырядились?

Улыбка слетела с моего лица. Настороженная, я взглянула на Франсуа. Он мог бы выразиться поделикатнее!

– Что, собственно, вас не устраивает? – в тон ему, так же враждебно, спросила я.

– Да все! Вы полагаете, что идете на роялистское сборище! Я покачала головой.

– Прошу вас не называть роялистские собрания сборищами… Я иду в куда более худшее место!

– Вы идете на патриотическое торжество, – уже более спокойно, но так же безапелляционно заявил он, – а нацепили на себя столько роялистских отличий!

У меня пропал дар речи. Оправившись от изумления, я рассмеялась.

– Франсуа, вы сошли с ума! Где вы видите роялистские отличия?