Мне было физически необходимо обсудить все это с Франсуа – он же самый родной мне, самый близкий человек… Он лежал рядом, на спине, и тихо дышал. Я придвинулась к нему, уже начала говорить… Он не реагировал.

Удивленная, я наклонилась и заглянула ему в лицо. Глаза его были закрыты.

Он спал! Спал чуть ли не через тридцать секунд после того, как мы закончили! Спал, не сказав ни слова, не выразив никаких чувств!

Не желая верить этому, я еще раз взглянула ему в лицо. Без сомнения, он спал. Спокойно и безмятежно.

Он не понял ничего из того, что я пережила!

Пораженная, я упала на спину, закрыв глаза локтем. Я не знала, что и подумать. Кажется, только что Франсуа чуть было не сходил с ума во время совокупления, дрожал, вибрировал от страсти в моих объятиях, и я чувствовала себя самой великой обольстительницей всех времен и народов. И вот, когда я была исполнена сознанием такого упоительного величия, он вдруг откинулся и заснул, не сказав мне ни единого слова. Меня охватили сомнения. Может быть, я сделала что-то не так? Может быть, я только вообразила, что он наслаждался? Может быть, он вообще только разыгрывал меня?

«Какой кошмар, – подумала я. – Как было бы просто разуверить меня и избавить от таких сомнений… А теперь я останусь недовольной и ворчащей. Даже если он сделал это без умысла, его поведение – самое худшее, что может испытать женщина. А ведь я была так счастлива пережитым наслаждением, счастлива и горда тем, что дала наслаждение ему. И как обидно, что Франсуа даже не попытался показать, что он ценит мое желание понравиться. Более того, он даже не показал, ему-то понравилось или нет!» Мне не оставалось ничего другого, как лежать и чувствовать себя последней шлюхой, думая, стоило ли все это делать.

Совершенно неожиданно у меня возникло нелепейшее чувство вины. Я совершила грех, вот мне и наказание. Черт побери, промелькнула у меня мысль, Франсуа обошелся со мной, как с парой грязных носков, которые можно откинуть и не обращать больше на них внимания. Чувство вины во мне все усиливалось, я начала думать, что, наверное, Маргарита была права; в конце концов, любовь в постели – это скверное и грязное дело. Должно быть, это так, если все кончается так грубо и безразлично…

Чтобы сдержать слезы разочарования, я уткнулась лицом в подушку. Франсуа просто ужасен. Почему, черт побери, он спит? Конечно, он устал, но он, без сомнения, мог бы устоять против бога сна Морфея хотя бы на пару минут! В это мгновение я почти ненавидела его. Нет, пожалуй, приложенные мною усилия не стоят такого мизерного результата… Неужели я смогу привыкнуть к такому бездушному поведению? Если так будет продолжаться, я не выдержу и все ему выскажу, пусть даже это ранит его чувства, – ведь он, сам того не понимая, столько раз ранил мои!

Раздраженная и обессиленная, я уснула только на рассвете, надеясь, что когда я проснусь, Франсуа уже уйдет. Я была так зла, что не желала с ним разговаривать. Так оно и случилось. Я проснулась в восемь утра, а к ночнику рядом с кроватью уже была прикреплена записка. Я быстро пробежала ее глазами:

«Сюзанна, я не хотел говорить вам это вчера, чтобы не испортить такой чудесный вечер. Собрание посылает меня комиссаром в Авиньон, я уезжаю туда сегодня утром. Вернусь, наверное, через месяц и сразу же зайду к вам.

Я люблю вас. До встречи, моя спящая красавица».

Вспомнив все, что было, я раздраженно бросила записку в огонь камина. Он уехал – большей любезности и представить невозможно. Что ж, тем лучше для него. Он знает, когда исчезнуть. Конечно, за этот месяц я успокоюсь и снова буду скучать по нему. Эта моя любовь – она как болезнь…

Да, я люблю Франсуа. Но почему-то впервые сознание этого наполнило меня грустью.

Я машинально перелистала «Двойной Льежский календарь». Сегодня 15 февраля… Неожиданная мысль пронзила меня с ног до головы. Я быстро сделала подсчеты и поняла, что вела себя крайне неосторожно.

Да, будет просто чудо, если после этой ночи я не почувствую себя беременной.

3

Потянув за шнур, я приказала Жаку остановиться. Потом опустила на лицо густую вуаль и быстро вышла из кареты. До Гревской площади оставалось пройти еще квартал. Я хотела быть неузнанной, и, пожалуй, мне это удастся. Поскольку я всегда носила траур, то наряды мои были скромны: из черного цвета особой роскоши не выдумаешь. Обтянутая черной кисеей шляпа, темный плащ… Ей-Богу, я в таком виде не буду привлекать внимания.

Я шла смотреть на казнь. Не потому, что любила подобные зрелища или была любопытна. Королева Франции попросила меня наблюдать за всем этим, чтобы потом рассказать ей. Ибо сегодня впервые в истории намеревались повесить аристократа, а аристократом этим был сорокашестилетний Тома де Фавра, маркиз, полковник королевской службы.

Дело, за которое его судили, было темное. Утверждалось, будто маркиз де Фавра составил чудовищный заговор с целью перебить национальную гвардию, прикончить главных должностных лиц Парижа и, похитив короля, увезти его в Перонну, дабы освободить от диктатуры черни. Я полагала, что все это слишком нелепо, чтобы быть правдой. У Фавра, даже если он имел сообщников, не могло быть ни сил, ни средств для этого. Может быть, он и замышлял нечто подобное, но вряд ли претворил хоть один свой замысел в жизнь.

Мария Антуанетта тоже не была осведомлена об этом. Следовательно, если уж и королева оставалась в неведении, этот чудовищный заговор либо жил пока только в голове маркиза де Фавра, либо был от начала и до конца выдуман новыми революционными властями – и чтобы призвать санкюлотов к бдительности, и чтобы получить предлог еще более стеснить короля и его семью в их свободе.

Второе предположение казалось мне более правдоподобным. Толпа ежедневно громко требовала, чтобы хоть кто-то был вздернут на виселице: ну, если не принц де Ламбеск, то хотя бы его изображение. Совсем недавно усилиями короля были освобождены Ожеро и барон де Безанваль, виновные только в том, что 14 июля честно исполняли свой долг и защищали принцип легитимности. Революции нужна была жертва. И она нашлась – в лице Фавра. Не потому ли и суд был проведен с какой-то инквизиционной поспешностью, без заслушивания лиц, свидетельствующих в пользу обвиняемого.

Из тюрьмы Шатле он должен был проследовать к Собору Парижской Богоматери, где принести покаяние, а потом отправиться на Гревскую площадь, где стояла виселица.

Вешать аристократа! Можно ли придумать что-нибудь более унизительное? Испокон веков дворянам рубили головы, виселица существовала для простолюдинов. Но Собрание отменило титулы и сочло нужным сделать всех равными и перед смертью.

Я презрительно усмехнулась. Да, с некоторых пор я стала не принцессой, а гражданкой. Декрет Собрания гласил: «Запрещено всякому французскому дворянину принимать или сохранять титулы принца, герцога, графа, маркиза, шевалье и др. и носить какое-либо другое имя, кроме своей настоящей фамилии». Нельзя было даже одевать в ливреи слуг и иметь гербы на своем доме или экипаже. Стоит ли говорить, что я не спешила исполнять все это, хотя за ослушание полагался штраф, в 6 раз превышающий платимый мною налог.

Да мне вообще это казалось смешным – то, что мне теперь запрещают называться так, как я называюсь с детства. Похоже, это Собрание всерьез воображает, что стоит издать какую-то бумажонку, и от сословия аристократов и следа не останется.

Я остановилась на углу улицы Пелетье и, встав на цыпочки, попыталась оглядеться. Осужденного и процессии еще не было видно, хотя часы на Ратуше пробили девять вечера. Из разговоров вокруг я поняла, что маркиз де Фавра находится в Ратуше – вероятно, диктует свое завещание. Чернь уже начинала раздражаться и, полагая, что Фавра бежал с заднего крыльца, предлагала повесить муниципальные власти вместо осужденного.

Тщетно я пыталась пробраться сквозь толпу поближе к эшафоту. Оттуда, где я стояла, почти ничего не было видно. Я, если останусь здесь, ничего не смогу рассказать Марии Антуанетте. Кроме того, меня так толкали, так душили невыносимыми запахами, что мне могло сделаться дурно, хотя по природе я не падала в обморок по любому поводу. Приподнявшись на цыпочках, я еще раз оглядела толпу, пытаясь увидеть кого-нибудь из знакомых аристократов, расположившихся удобнее, чем я. Но среди пятидесятитысячной парижской толпы я не видела ни одного экипажа. Увы, аристократия оказалась забывчивой…

Но я же должна увидеть маркиза, увидеть его лицо, понять, авантюрист он или благородный человек, преданный принципам роялизма! Я уже начала отчаиваться, как вдруг свет факелов выхватил из темноты большую роскошную карету розового дерева, отделанного золотом.

Я узнала ее, это была карета Рене Клавьера. Стало быть, он приехал поглядеть на казнь? Конечно, он будет радоваться тому, что сегодня вешают дворянина! Раздраженная, я никак не могла заметить в карете профиль Клавьера. Где же он?

Я увидела банкира на пороге какого-то то ли кабачка, то ли лавки. Ожидая прибытия Фавра, он, очевидно, вышел из кареты. И, черт побери, он правильно сделал, ибо до экипажа мне все равно не удалось бы добраться сквозь толпу! А теперь я попрошу у него помощи…

Попрошу очень вежливо, так, как только смогу. Он не сможет мне отказать. Прислал же он в Версаль записку с предупреждением… И вообще, Клавьер, наверное, не такой уж плохой человек. Он остроумный, образованный. Не очень вежливый, конечно, но ведь и я была слишком высокомерна. Он никогда не причинял мне зла. Нет ничего постыдного в том, что я попрошу его об услуге.

Сквозь толпу, которая здесь была не такой уж плотной, я пробралась к порогу лавки. Банкир разговаривал с каким-то приказчиком, но я, не церемонясь, тронула его за рукав.

– Господин Клавьер, мне нужна ваша помощь.

Делая вид, что ужасно поражен моим появлением, он отпустил приказчика и чуть приподнял шляпу.

– О, приветствую вас!..