Старый король благосклонно улыбнулся, услышав эти слова.

– Где вы поселились в Турине, принцесса?

– На Виа Рома, ваше величество, возле церкви Сан-Лоренцо.

Виктор Амедей III сделал знак рукой, давая понять, что аудиенция закончена.

С тяжелым сердцем вышла я из палаццо Реале, королевского дворца. По пути мне встретилось зеркало; я не выдержала и заглянула в него. Ну разве меня можно назвать вдовой? Этот черный цвет мне опротивел. Каково носить эти траурные платья в разгар итальянского лета! Я говорила королю об отчаянии и скорби, но выглядела совсем иначе: стройная, изящная, черноглазая француженка с тщательно причесанными густыми золотистыми волосами. Их я не очень-то стремилась прятать под черным крепом. Да и платье, несмотря на свой цвет, было с кокетливым глубоким вырезом, открывающим крестик на золотой цепочке, лебединую шею с завитками волос и нежную ложбинку между двумя холмиками грудей.

Разумеется, если бы во дворце я выказала свое истинное настроение, то на меня смотрели бы искоса. Да, я заранее знала, что в Турине буду вынуждена лицемерить и притворяться, что я никогда не буду здесь счастлива. Мне надо изображать грусть и сидеть дома. А между тем я уже почти не чувствовала грусти. Чувство вины прошло. Я успокоилась. И если бы положение во Франции изменилось, с какой бы радостью я отправилась в Париж…

– Раз уж меня отныне ждет только скука, – прошептала я своему отражению в зеркале, – я и не подумаю сразу же ехать домой. Кто едет домой, если рядом парк!

Я приказала кучеру ждать и, подобрав юбки, быстро прошла в Джардино Реале. Этот парк, конечно, уступал версальскому, но тут тоже журчали фонтаны и тихо шелестела густая листва. Между деревьями прогуливались дамы и кавалеры в белокурых париках, оркестр наигрывал мелодии из симфоний Гайдна. День был солнечный, теплый, небо казалось аквамариново-синим, как море в Тоскане…

Здесь все было так спокойно! И как горько то, что во Франции уничтожена вся эта красота!

К задумчивой и печальной даме, одетой в траур, не решались подходить кавалеры, и я долго оставалась в одиночестве. Снова и снова я понимала, что поступила опрометчиво, уехав из Парижа, так и не объяснившись с Франсуа. Даже не оставив точного адреса… Он не сможет написать мне, если захочет. Нет, я так долго не выдержу. Я едва-едва прожила в Турине две недели – и уже умираю от тоски. Мне нужно хоть с кем-нибудь встретиться… хоть о чем-то поговорить..

Кто-то громко окликнул меня:

– Мадам де Тальмон! Сюзанна!

Девичья фамилия, имя нашего рода вернулось ко мне само собой после смерти Эмманюэля. Но кто мог называть меня Сюзанной? Я заинтересованно обернулась.

В тени аллеи, под развесистыми каштанами стояли два знакомых мне человека – герцог Карл Лотарингский и граф д'Артуа.

Принц крови оставил своего спутника и быстро пошел ко мне. Я не могла передать, как была рада. Несмотря ни на что, граф хорошо относился ко мне, я считала его почти другом. Он прекрасно выглядел. Одетый в изумрудного цвета камзол, перехваченный золотистым поясом, в шляпе со сверкающим плюмажем, изящный, завитый и надушенный, граф оставался все тем же версальским щеголем. Он поклонился мне, перья его шляпы коснулись земли; я сделала легкий реверанс.

– Приятно встретить знакомых в изгнании, не правда ли, принцесса?

Он предложил мне руку.

– Давно ли вы в Турине?

– Две недели.

– И наш старый король, мой тесть, разумеется, уже запретил вам видеться со мной, не так ли?

– Да, признаться, Виктор Амедей не слишком меня любит.

– Не обращайте внимания на этого старого подагрика. Он понемногу выживает из ума, он просто никак не может уяснить, что его дочь – отнюдь не Венера… – Граф взглянул на меня и добавил – Вам так идет траур.

– Может быть, не траур, а просто черный цвет?

– Именно траур. Он делает вас ужасно недоступной, а недоступность разжигает воображение и вызывает у мужчин пламенные желания.

Я решила во что бы то ни стало оставить эту скользкую тему.

– Что творится во Франции, вы знаете, принц?

– Да, вы, как всегда, не даетесь в руки. Значит, поговорим о политике? Эта тема сейчас ужасна, предупреждаю вас. Вы слышали, на короля было совершено покушение?

– Когда?

– Во время его отнюдь не триумфальной поездки в Париж после падения Бастилии. Оказывается, на площади Людовика XV кто-то палил по нему из пистолета. Одна пуля убила какую-то буржуазку, вторая задела принца де Бово,[4] и это спасло королю жизнь. Возможно, это послужит ему уроком.

– Как вы жестоки! Вам следовало бы сочувствовать брату, а вы злорадствуете!

– Дорогая, что же мне еще остается? Я презираю слабость и нерешительность. Разгромив Бастилию, чернь ударила его по левой щеке, а он с готовностью подставил правую. Вместо того чтобы гневаться, браниться и сурово карать, он пообещал Собранию вывести из Парижа свои войска, – войска, которые были готовы воевать за него! Так он предал тех, кто пожертвовал для него жизнью. Он мог хотя бы упрекнуть убийц в кровопролитии, в смерти коменданта де Лонэ, но вместо этого он промолчал и признал террор справедливым, он просто-напросто узаконил бунт. Он поехал в Париж, он прицепил к шляпе трехцветную кокарду мятежников, которую они избрали символом восстания против его власти. 14 июля мой брат потерял Бастилию, а 17-го лишился достоинства. Он так низко кланялся своим врагам, что с его головы уже слетела корона, уж вы поверьте. – Он посмотрел на меня и задумчиво добавил: – Кстати, меня объявили во Франции вне закона, вы знаете это?

– Да. Я – более счастлива. Я еще могу вернуться.

– Я тоже вернусь, черт возьми! Через три месяца у нас будут войска, мы договоримся с императором, и бунт будет подавлен…

– Жаль, что еще раньше король не решился собрать все силы в кулак, – сказала я. – Люди, убившие Флесселя и де Лонэ, имели дело только с разболтанным гарнизоном Бастилии да кучкой инвалидов. Хватило бы двух верных дворянских полков, и во Франции снова был бы порядок, – я знаю, мне говорил об этом отец…

Граф д'Артуа нежно прикоснулся губами к моему запястью.

– И все-таки это ужасно, мадам, когда такая хорошенькая головка забита мыслями о всяких бунтах и войсках…

Я вздрогнула. Его прикосновение почему-то так взволновало меня, что я испугалась. Вокруг нас никого не было, мы оказались в каком-то прохладном гроте, где журчал фонтан и плескались золотые рыбки.

– Как вы живете сейчас, моя прелесть? – тихо шепнул он. Его руки осторожно и неспешно обвили мою тонкую талию.

– Какое волшебство вы используете, чтобы быть такой красивой?

Он легко отбросил прозрачную кружевную косынку, прикрывавшую мои плечи. Я попробовала освободиться, но кольцо его объятий было так настойчиво, что я оставила свои попытки.

– Похоже, эта прекрасная женщина уже давно не знала радостей любви. Не так ли, моя дорогая? – спросил он вкрадчиво и насмешливо.

Я молчала, опустив голову. Он был прав. Франсуа больше месяца не прикасался ко мне, кроме того, он, когда и прикасался, весьма редко доставлял мне наслаждение. Чувство любви и влечение плоти боролись во мне, я не знала, как соединить и то, и другое. Губы принца едва слышно ласкали мой висок, завиток волос возле уха, нежную кожу шеи… О, он был мастер в этих делах, он делал это очень умело – и потому, что дарил мне немало приятного, и потому, что – как я это ощущала – сам получал от этого необыкновенное наслаждение. Он никогда не спешил, не проявлял суеты или торопливости, я имела возможность полностью сосредоточиться на своих ощущениях, не бояться, что останусь непонятой, что очарование будет нарушено раздражающей меня поспешностью.

– Принц, принц, сколько же еще мы будем возвращаться к одному и тому же? – прошептала я, чуть отворачивая голову.

Его рука скользнула у меня под грудью, мягко сжала ее, и все мои возражения на мгновение затихли.

– Один поцелуй, мадам. Только один поцелуй, и, если вы потом будете возражать, я, честное слово, оставлю вас в покое.

Он прекрасно видел, что сознание едва мерцает во мне. Властно запрокинув мне голову, он склонился над моими губами, как победитель над побежденной.

Впервые при поцелуе я не закрыла глаз. Натиск его губ был так стремителен, что сначала я почувствовала недостаток воздуха; его рот буквально душил меня и вместе с тем был так подвижен и изменчив, что от этой обширной любовной фантазии меня бросило в дрожь. Его руки скользили вдоль моего тела, находя все таинственные изгибы и долины, образующие мою плоть, ни перед чем не останавливаясь и ничего не стесняясь. Неудержимая сила бросила меня к принцу, и, прежде чем я успела что-либо сообразить, я поняла, что тоже целую его.

Что-то прошелестело в зарослях кустарника. Тяжело дыша, принц отстранился, не менее оглушенный и ошеломленный, чем я. В бессилии я оперлась на холодную стену каменного грота. Наша тревога была напрасна – никто не появился и не нарушил уединения.

– Ну? – проговорил граф д'Артуа.

Я вся дрожала от волнения и возбуждения. Он сжал меня в объятиях, заглянул в глаза:

– Ну? – повторил он.

Какой выбор мне предстояло сделать! Я буквально бредила, невольно представляя себе, что может быть, если я соглашусь. Экстаз слияния, сладкие конвульсии и ощущение каждой клеточкой тела ни с чем не сравнимого наслаждения… Могла ли я отказаться от такого? Я бы предпочла, чтобы выбор сделали за меня.

– Пожалуйста, – прошептала я в отчаянии, – пожалуйста, если только мы были друзьями…

– Мы были не друзьями, а любовниками, не хитрите, дорогая!

– Вы пугаете меня своим тоном.

– Вы бы испугались еще больше, если бы знали, как я хочу вас, Сюзанна. И я прекрасно вижу, что сопротивляется у вас только душа. Мне стоит пошевелить пальцем, и вы отдадитесь мне в ту же минуту.

Он знал, что говорил. Я не могла сопротивляться. О любви к Франсуа помнили сейчас только мой разум и душа, что касается тела, то отдаться естественным желаниям казалось мне сейчас вполне оправданным и понятным.