Увенчав утешение нежным поцелуем, Смилина прижала невесту к груди. Та доверчиво жалась к ней – маленький дрожащий комочек горя. Как можно было не любить её, не беречь, не радовать? Были б у Смилины крылья, она бы укутала ими Любоню с головы до ног.

Свадьбу сыграли в конце осени – скромную, без излишеств, но голодным и трезвым никто из гостей не ушёл. Любоня переселилась в дом супруги. Сперва она боялась пользоваться кольцом одна, отваживаясь ступать в проход только за руку со Смилиной, но потом освоилась. Пытаясь постичь природу своих чувств к ней, Смилина поняла: она любила Любоню как младшую сестрёнку, нуждавшуюся в защите и опеке. Это было грустное, нежное и светлое чувство. Не обречённая страсть, как в случае с Сейрам, а именно тихая нежность, тёплая и мягкая, как сама Любоня. Девушка стала такой хрупкой, что Смилина ломала голову, как к ней подступиться на супружеском ложе, чтобы не наставить синяков, не сломать ей что-нибудь ненароком… Впрочем, всё сложилось, и через пару месяцев после свадьбы её жена-«сестрёнка» была уже беременна.

Ученицы, прошедшие посвящение огнём и принесшие волосы в жертву Огуни, обретали тот же дар, но им пока не всё было подвластно. Да и сама Смилина ещё продолжала изучать свои возможности, многое постигая на ощупь, наугад, по наитию. Ей часто поступали заказы на волшебные кольца от соотечественниц-кошек, которые хотели подарить своим супругам удобство и быстроту перемещения через проходы. Это приносило доход. Их с Любоней дом был полной чашей.

Кузня располагалась недалеко от дома, и грохот беспокоил Любоню. Дорожа её покоем, Смилина стала искать выход и нашла: в старой горе, поросшей лесом, имелась природная пещера. Нужно было её только чуть-чуть расширить. Каменотёсная снасть, выкованная с применением волшбы, резала горную породу, будто масло, и работать ею было любо-дорого. Смилина сама трудилась над стенами пещеры, добиваясь плоских поверхностей и прямых углов. В склоне они с ученицами высекли ступеньки. «Бомм-бомм-тили-бомм», – пело нутро горы, когда в пещере шла работа.

В доме уже висела плетёная из ивняка колыбелька, ожидавшая скорого пополнения в семье, а Любоня становилась всё грустнее. Смилина не могла понять, что печалит супругу: ведь она старалась предугадывать и исполнять все желания своей «звёздочки», как она её называла. Как ни выматывалась она на работе, но все домашние дела, требовавшие сильной руки, она выполняла безупречно, а порой помогала беременной супруге в мелочах: почистить и выпотрошить рыбу, развешать выстиранное, натаскать воды, полить и прополоть грядки (работая со сканью и филигранью, Смилина наловчилась, и теперь от её пальцев не уходил даже самый мелкий сорнячок)… Её слова, обращённые к Любонюшке, всегда были полны нежности и ласки. Она делала всё, чтобы та была счастлива и довольна, но эта грусть в глазах жены озадачивала её.

– Что тебя печалит, милая? – спросила Смилина напрямик. – Чего тебе недостаёт?

– Почему ты никогда не зовёшь меня ладой? – ответила та вопросом на вопрос.

– Звёздочка моя! Горлинка, ягодка, капелька, пушинка, радость моя, счастье моё! – со смехом перечислила Смилина. – Разве тебе мало ласковых слов?

– Но лады среди них нет.

Смилина уткнулась своим лбом в лоб жены, потёрлась носом, чмокнула.

– Лада… ладушка. Ты довольна, родная?

Любоня со вздохом подняла на неё бесконечно печальные глаза. От этой тоски у Смилины заныло в груди, зубастая тревога вгрызалась в сердце.

– Нет, Смилинушка. Есть кое-что, что тебе не под силу.

– Что? – расхохоталась оружейница, шутливо вскакивая и показывая себя во всей красе. – Посмотри на меня! Что МНЕ не под силу?!

– Полюбить меня…

Эти тихие слова выбили у Смилины почву из-под ног. Из неё вдруг словно ушла вся радость, вся уверенность и крепость – душевная и телесная. Несколько мгновений она внутренне барахталась в этой беспомощности, будто брошенный в воду котёнок, а потом опустилась на лавку рядом с женой.

– Не говори так, звёздочка, – хрипло пробормотала она. – Я люблю тебя. Я жизнь отдам за тебя и наше дитятко.

– Я не сомневаюсь, что отдашь, – улыбнулась Любоня с этой непостижимой тоской в медовых яхонтах глаз. – Это в твоём духе – отдавать. Но признайся ежели не мне, так хотя бы себе… Мне никогда не стать твоею ладушкой.

Смилина закрыла ей рот поцелуем. Больше ничего она не могла сделать: в душе всё рушилось, падало, разбивалось. Любоня сникла, посерела лицом.

– Я так устала, – прошелестели её губы.

Она тут же была подхвачена на руки и водворена в постель. Все её слабые попытки трепыхаться в сторону кухни Смилина ласково, но твёрдо пресекала.

– Я обед нынче не приготовила, – всхлипнула Любоня.

– Ну и не надо, я сама сготовлю. – Смилина прильнула к её прохладному лбу крепким поцелуем. – Ты хоть кушала сегодня?

Любоня только неопределённо поморщилась.

– Я всё сделаю, голубка, – заботливо заверила Смилина. – Тебе надо кушать.

Всё разваливалось на части, ускользало в туман. Дом рассыпался по кирпичикам, и она не могла его спасти. До головной боли усталая после долгого рабочего дня в кузне, с гудящими натруженными мышцами, Смилина чистила рыбу и раскатывала поставленное женой тесто. Пирог стоял в печке, а она старалась удержать то, что трещало по швам, но руки дрожали. Её всемогущие, сильные, волшебные пальцы – тряслись.

Тазик с тёплой водой встал перед нею, на плечо легло пахнувшее чистотой полотенце. Мягкие губки прильнули к виску.

– Ты чумазая, Смилинушка… Ты как с работы пришла, так и не умылась.

– Попалась, пташка. – Смилина поймала жену и усадила на колени, как ребёнка, прижала к себе. Погладила круглый живот, замурлыкала на ушко.

Любоня намочила полотенце и сама стала протирать Смилине лицо и голову.

– Не слушай меня, родная, – ворковала она виновато. – Сама не знаю, что на меня нашло.

Беда случилась, когда Смилина была на работе. Примчались соседки и наперебой стали тараторить, что ей лучше сейчас бежать домой, потому что – горе. Они так и говорили, причитая:

– Ох, Смилинушка, горе у тебя, горе…

Горе это закрыло чёрными крыльями небо. Оно протянуло свои щупальца к нежному горлышку Любони и выпило её жизнь. Смилина гладила её покрывшийся мертвенной белизной лоб, поцелуями пыталась уловить дыхание, но не понимала. Не улавливала. Это не укладывалось ни в голове, ни в сердце. Крошечное сморщенное тельце, завёрнутое в пелёнку, лежало на неподвижной груди жены.

– Доченька… Дитятко… Дыши… Кричи! – Обезумевшая Смилина пыталась влить в крошку свет Лалады, но откуда-то взялись железные руки родительницы Вяченеги и оттащили её прочь.

– Родная, им уже не помочь. Я не знаю, что случилось. Никто не знает. Просто роды начались до срока и… Ничего не помогло.

«Не спасла. Не уберегла. Обещала дать счастье – и не сдержала слово».

Чёрный кафтан и чёрные сапоги. Цветы на погребальном ложе, целое облако белых цветов. Можжевеловые ветки, зажжённый светоч, ревущее пламя.

Смилина пила, но не пьянела. В первую ночь после похорон родительница и сёстры остались с ней – помочь, поддержать. Получалось у них плохо. Один взгляд на пустую колыбельку – и безумие вставало на дыбы.

– Уберите её, уберите! – зашептала родительница.

Колыбельку куда-то унесли.

Утром Смилина с прахом в туеске отправилась в святилище Лалады. Ветер колыхал полы её чёрного кафтана, а солнце вставало так же, как и тысячи раз до этого. Лесная заря румянила стволы сосен, тихая и торжественная.

– Почему? – только это и смогла оружейница спросить у кроткой сероглазой жрицы.

Ласковые руки вкрадчиво приняли у неё туесок. Ответ пронзил, как удар копья.

– Ты сама всё знаешь. Твоему дитятку просто не хватило любви, чтобы родиться.

– Я погубила их. Это из-за меня. – Глухой голос, как из-под земли. Смилина не узнавала его. А ведь это произнесло её собственное горло.

– Только не вини себя! – В серых глазах мягко сияло сострадание, тёплое, как заря. – Что угодно, только не это. Да, ты вступила не на ту тропинку, но душа твоей доченьки витает рядом с тобой и ждёт своего часа. Она обязательно к тебе вернётся. Не печалься и не лей слёз: оттого, что ты сокрушаешься, сокрушается и она. Лучше дари ей радость и улыбку. Твоя любовь – совсем рядом.

*

– Как жаль, что меня не было с тобой…

За эти десять лет разлуки многое случилось: Смилина успела обрести силу Огуни, жениться, овдоветь и потерять ребёнка. Слова жрицы о том, что душа дочки витает рядом, ожидая воплощения, врезались ей в сердце, и оружейница научилась улыбаться ради неё. Её врождённая влюблённость в жизнь, поседевшая и прихваченная морозом горя, снова расцвела, на сей раз сознательно пестуемая. Может быть, и дочка, видя и впитывая душой эту любовь, научится любить так же, думалось Смилине.

– Матушка ушла от батюшки, – поведала Свобода. – Разорвала пояс в знак развода и вернулась на свою родину, в кангельские степи. Меня с собой забрать батюшка ей не позволил. Через год он снова женился. Новая молодая супруга родила ему сына, о котором он так мечтал. – Девушка щурилась, меж её бровей пролегла горькая складочка. Смилина тихонько поцеловала её в морщинку, и та разгладилась. – Была б я рядом с тобой, я бы подставила своё плечо и помогла тебе нести твою боль.

Они шагали под ярко-осенним шатром солнечного леса, не разнимая рук, и разговаривали – навёрстывали упущенное. Когда с губ Смилины слетали слова о погребальном костре и пустой колыбельке, девушка прильнула к её груди и закрыла глаза, но слёзы просачивались и стекали по щекам.

– Я слышала о твоей свадьбе, – прошептала она. – У меня что-то так больно рвалось внутри… От этой боли я скакала, скакала верхом, не разбирая дороги. Но тебе было больнее!

– Самое страшное позади, моя ладушка. – Смилина вытирала солёные ручейки с её щёк, невольно чувствуя вину за то, что вызвала эти слёзы своим рассказом. – Я соскучилась по тебе… Я ведь тоже вспоминала тебя. Наши рыбалки…