Наполнив свой кубок, Гремислава осушила его до дна – с отчаянной горечью, наотмашь, точно на поминках.

– Как так получилось, что я, бывая у тебя, её не встречала? – недоумевала Смилина, всё ещё полная отголосков песен.

– Она не всегда выходит из своих покоев, – ответила Гремислава. – Когда выйдет к гостям, когда – нет. Порой так упрётся – с места не сдвинешь. А силком тащить я её не могу. Только ежели поддаётся на уговоры.

Придя домой, Смилина остановилась под их со Свободой яблоней. Та уж постарела, ствол её стал шершавым и искривился, но сил в дереве было ещё много, словно Свобода, уходя, подарила яблоне бессмертие. Подняв взгляд к зреющим плодам, Смилина обняла и погладила дерево. Из груди вырвался вздох.

– Ягодка моя… Скажи мне, что со всем этим делать? Мне точно подарок подарили… А я не знаю, куда его деть.

Промолчала яблоня, только нежно зашелестела. Заиграли закатные лучи, заплясали солнечными зайчиками, и Смилина, вздохнув, пошла в свой опустевший дом. Там её ждал ужин, приготовленный работницами, но оружейница отказалась: в гостях плотно пообедала.

Она ещё долго не знала, что делать с этим подарком – причудливым, прекрасным, рвущим душу. Её влекло на север, к той сосне, к лиловато-синим глазам и золотым бабочкам, а голоса Северной Звезды ей хотелось, как глотка свежей студёной воды. Не надеясь ни на что, она просто перенеслась к сосне, приложила к ней ладони и закрыла глаза.

– Я чувствую твои объятия на своём сердце.

Смилина вздрогнула всей душой и телом. Скользя по сосновой коре, к её руке приближалась ручка северной волшебницы. Мизинец коснулся мизинца, а потом мягкая ладошка Горлинки накрыла мерцающую «перчатку» Смилины.

– Отчего у тебя такие руки? – спросила певица.

– Оттого, что я работаю в кузне всю жизнь, моя милая. – Оружейница боялась двинуться, чтоб не спугнуть это чудо.

– Значит, ты мастерица, как моя сестра? – Горлинка разглядывала руку Смилины, обводя пальчиком все суставы, все складочки и морщинки. – А ты могла бы сделать для меня колечко?

– Могла бы, но только после этого тебе придётся стать моей женой, – улыбнулась Смилина. – А я уже совсем старый дуб, моя ивушка. Вдовствую уже второй раз… У меня взрослые дочери, внучки и куча правнучек. Зачем тебе вдова? Вот придёт молодая, красивая кошка – она-то и станет твоей суженой.

Глаза Горлинки окутывали Смилину мягкой, мудрой печалью. Её рука соскользнула обратно на ствол сосны.

– Она не придёт.

Сказано это было с твёрдым знанием судьбы и грустным спокойствием, от которого сердце оружейницы заныло пронзительной болью. Не зная, что сказать, она тихонько запела:

То не вечер яблоньки целует,

То не речка горная шумит –

Это моя ладушка волхвует,

С лесом да с землёю говорит.

Не могучая старая сосна вздохнула – это сорвался вздох с уст Горлинки, и в голову Смилины проник ласковый ручеёк музыки.

Очи лады – звёзды над горами,

А ланиты – маки на ветру.

Мёд цветочный пить – её устами

У весны всесильной на пиру.

Снова руки встретились на стволе, а развесистая крона дерева-великана ласково колыхалась, будто улыбаясь. Горлинка опять преобразилась, снова став синеокой богиней света; прислонившись выпрямившейся спиной к сосне, она заскользила прочь от Смилины, но очами звала за собой. Разве оружейница могла не подчиниться этому зову, не последовать за нею? Не было такой силы, которая удержала бы её на месте.

Месяц днём у лады отдыхает –

Гребнем светлым в русых волосах;

Ночью солнце красное пылает –

Яблочком медвяным на руках.

Голос Горлинки мчался к небу жаворонком, а голос Смилины – коршуном следом за ним. Горлинка вздыхала ивой, а оружейница подхватывала её в сильные объятия дуба… Отступая, певица манила и дразнила Смилину, а та гналась за нею вокруг сосны – почти как в прошлый раз, только теперь их соединяла звенящая нить песни.

То не ночь богатства рассыпает

На бездонно чёрный небосвод –

Это лада звёзды вышивает,

Лунным бисером кафтан мне шьёт.

Смилина пошла на хитрость – открыла проход и очутилась у Горлинки за спиной. Певица, наткнувшись на неё, ахнула и смолкла, а оружейница ласково прижала её плечи руками.

– Попалась, пташка моя певчая.

Горлинка выскользнула и прильнула к сосне, съёжившись в комочек. Стоило песне смолкнуть – как вся её волшебная стать пропала, и незримая сила снова согнула ей спину. Казалось, ей трудно было даже стоять – такая боль звенела в напряжённом изгибе её шеи. Смилина опустилась на колено и привлекла Горлинку к себе, усадила.

– Отдохни, милая. Так легче?

Вместо ответа руки Горлинки доверчиво обняли её, и оружейница прижала к себе это хрупкое сокровище так осторожно, как только могла. Сосна исчезла, ушла земля, весь мир растворился в сиянии лиловато-синих очей. Только они и существовали, только ими Смилина и дышала, только за их лучистый свет и держалась.

– Твои руки очень добрые, сильные и горячие. – Дыхание Горлинки касалось губ Смилины, и до поцелуя оставался лишь миг, лишь вздох, лишь один удар сердца. – Они не могут выпрямить меня, но когда ты меня касаешься, в моей душе звучит песня.

– Мне кажется, я не могу без тебя, – сорвалось с уст оружейницы в ответ.

Невозможные слова? Смилине так и думалось, но отчего в её мыслях каждый день сиял образ Северной Звезды, отчего в груди всё сжималось в предчувствии слёз, которые, впрочем, не пробьются к глазам, только согреют сердце? До поцелуя был один взмах птичьих крыльев, но они так и замерли на его пороге – каждая со своими сомнениями.

Смилина вернулась домой, к яблоне, и рухнула под нею на колени. Гладя ладонями ствол, на котором каждая морщинка была знакомой и родной, она вслушивалась в шелест и вздохи сада.

«Ладушка, ежели из нас двоих меня не станет раньше, ты себя заживо вдовством не хорони. Великое у тебя сердце, и счастлив будет тот, на кого оно обратит любовь свою. Живи дальше, в одиночестве себя не запирай».

– Я не могу, ягодка, не могу… Не могу, – шептала Смилина, и её плечи мощно содрогались с каждым выдохнутым «не могу», но глаза оставались мучительно сухими. – Не могу сопротивляться этим чарам, но и нарушить верность тебе тоже не могу. Ты всегда была верна мне при жизни – как я посмею предать тебя после смерти?!..

Ночь набросила на сад синие тени, а оружейница всё продолжала свой разговор с яблоней.

– Но видела бы ты её, ягодка!.. Что за глаза! Это не очи – это сосуд души. И питьё в этом сосуде чище и чудеснее, чем вода в Тиши. А имя!.. Горлинка… Словно не имя произносишь, а возлюбленную ласковым словом зовёшь. Скажи, ладушка, что мне делать? Как мне поступить? Я искала смерть на войне, но она обошла меня стороной. Я живу дальше, но жизнью это назвать нельзя. И самое страшное – то, что я привыкла к этому существованию и цепляюсь за него. Я цепляюсь за свои обломки, за родное пепелище, лелею свою скорбь. И вот, когда на пороге появляется что-то новое, прекрасное, светлое – я хочу захлопнуть дверь… Изяслава носит чёрный цвет на своём теле, а я – на сердце.

Ничего не отвечал сад, только прохладно благоухала мята около бочки с водой, да какая-то пташка завела свою одинокую песню. Уткнувшись лбом в ствол, Смилина выдыхала свои «не могу» одно за другим, пока в груди совсем не осталось воздуха, а набрать новый не было сил.

Она захлопнула дверь, запретив себе даже думать о Горлинке. Потекли обычные будни, полные работы, но теперь даже встречи с родными за семейным столом уже не приносили тепла в сердце и отдохновения в душу. Там поселилась тоска.

В зимний День поминовения она встретилась в Тихой Роще с Изяславой. У той семейство понемногу увеличивалось: старшая княжна-кошка была уже почти совершеннолетней; к ней льнули две сестрёнки-близнецы, кошка и дева; четвёртая сестра вступала на порог юности и уже считалась невестой, а младшенькая, также дева, ещё держалась за подол Надежды.

– По глазам вижу – тебе есть что рассказать, сестрица, – целуя руку Смилины в их обычном приветственном пожатии, засмеялась Изяслава. – Давненько мы с тобой не беседовали по душам. Давай-ка найдём местечко, где нам никто не помешает. Объединим за общим столом оба наших семейства, а сами под шумок где-нибудь уединимся.

Пока за столом в доме оружейницы шёл праздничный обед, названные сёстры засели в мастерской, где всё оставалось так, как было при Свободе. На стенах висели её картины, а на верстаке под пыльным чехлом возвышался черновик изваяния Белых гор. Княжеская дружинница вкатила бочонок с хмельным и поставила на столик кувшин и две вместительные чарки – каждая в половину кружки.

– Благодарю, дальше мы сами, – отпустила её Изяслава.

Они выпили по первой – как полагалось в этот день, за предков. Поговорили о делах в Белогорской земле, о бесконечных раздорах на западе, о развитии кузнечного дела.

– Всё больше кузниц в Белых горах, всё больше хороших мастериц, – отхлёбывая из своей чарки, молвила Изяслава. – И это славно. Однако что мы всё вокруг да около? Давай уж, выкладывай, что у тебя на душе накипело.

Чтобы собраться с духом, Смилине потребовалось выпить ещё пару чарок. Княгиня ждала, и оружейница не могла долее испытывать её терпение – поведала наконец о своём посещении праздника у Гремиславы и встрече с Горлинкой. По мере её рассказа на лице Изяславы ширилась улыбка, а в глазах разгорались искорки.

– Ну, теперь ты поняла, почему я хотела, чтобы ты увидела и услышала Северную Звезду? – Рука княгини весомо и тепло опустилась на плечо оружейницы, а в глубине глаз плясали жаркие, ласковые огоньки.

Ответ не требовался – он был очевиден. Кувшин опустел, и Смилина наполнила его из бочонка.

– Она – особенная, – сказала Изяслава, поднимая свою чарку. – Это такое чудо, что и словами не описать. Когда смотришь в её глаза, её телесный изъян словно бы пропадает. А когда поёт – это и вовсе волшба какая-то. Колдунья, чаровница! Но в ней очень много боли… И одиночества. И всё же она прекрасна. – И княгиня провозгласила: – За Северную Звезду!