Смилина брела по тропинке, ловя щекой скудное тепло северного белогорского лета. Где-то в этих местах росла шестисотлетняя сосна, в широком стволе которой вполне мог разместиться целый дом; женщина-кошка искала её, чтобы поприветствовать и выразить своё почтение. И вдруг до слуха оружейницы донеслось:

Ива-ивушка моя,

Поклонись ты за меня

Матушке-водице,

Что течёт-струится…

Ива-ивушка моя,

Плачь ты песню за меня

Воинам уставшим,

В сече смертной павшим.

Ива-ивушка моя,

Обними ты за меня

Матушку с сестрицей…

Я же стану птицей.

Полечу я за моря,

Где рождается заря.

Там ручей бегучий

И дубок могучий.

«Пташка-пташечка моя,

Поцелуй ты за меня

Ивушку у речки,

Передай словечко».

Я присяду на дубок,

Подниму я желудёк.

Полечу домой я,

К иве под горою,

Да у ивиных корней

Желудёк зарою.

Ты расти, словечко,

Песню пой, сердечко!

А у речки, у реки

Разгулялись ветерки.

Там дубок поднялся,

С ивою обнялся.

Голос этот ширококрылой белой птицей парил в небе, голубкой ластился к груди Смилины, и ему внимала вся земля. Ветер замер, заслушавшись – и Смилина, очарованная, застыла на тропинке. Щемящая чистота вечерней зари разливалась в этом голосе; тихий закат над рекой едва ли был пленительнее, чем тот светлый покой, который наполнял душу при сих дивных звуках.

Голос певицы будил цветы, целовал горные вершины. Он заставлял весну плакать чистыми слезами с крыш. «Кто ты, милая певунья? – не вытирая тёплых ручейков со щёк, озиралась оружейница. – Я – старый, засыхающий дуб, а ты – сильная, молодая ивушка, но мне уж не дотянуться ветками до тебя. Зачем ты будоражишь вдовье сердце? Зачем впускаешь в него весну?»

Она шла на голос, не чуя под собою ног. Даже не шла – летела, чтобы припасть поцелуем к пальчикам певицы, а потом отползти в своё одинокое логово. И что же ей открылось? Шестисотлетняя сосна раскинула толстые, узловатые ветви, нижние из которых спускались почти до земли, а у её подножья, прижавшись спиной к неохватному стволу, стояла дева, окутанная до пят плащом волос. Мягкие волны этого белого золота струились к самой траве, а огромные очи, лиловато-синие, как цветы мышиного горошка, были распахнуты навстречу небу. Такой цвет волос и глаз часто встречался среди северянок, и мастерица Гремислава не была исключением. Но эта дева имела что-то сказочное в своём облике. В голубом платье и ожерелье с синими яхонтами, со струящимся к земле руном волос, она казалась Смилине какой-то доброй волшебницей, на голос которой слетались золотистые бабочки. Дева раскрыла им свои объятия с улыбкой на розовых губах, и они плясали вокруг неё мерцающим облачком. Чистое, детски-ясное личико тоже было обращено к небу, а бабушка-сосна словно бы защищала певицу, ограждая своими нависающими ветвями. Та вливала в неё жизнь своим голосом.

Искра этой жизни упала и в сердце Смилины. Повинуясь его порыву, оружейница медленно опустилась на колени в нескольких шагах от певицы.

– Ивушка… Дуб пришёл к тебе своими ногами, но ему тебя уже не обнять, – проговорила она. – Слишком он стар, а ты молода и прекрасна.

Песня оборвалась. Увидев Смилину, девушка вскрикнула и скрылась за необъятным стволом древней сосны. Оружейница устремилась за нею, чтобы успокоить, но та бегала от неё вокруг дерева – только кончики волос виднелись из-за ствола, да краешек голубого, шитого золотом подола скользил по траве. Целиком девушку увидеть не получалось.

– Горлинка, да ты не бойся! – с хрипловатой лаской в сбивающемся голосе проговорила Смилина. – Я ж к тебе не со злом… На голос твой пришла, а чего пришла – сама не знаю. Видать, околдовала ты меня, чародейка.

Из-за дерева послышался девичий голосок:

– Откуда ты знаешь моё имя?

– Я не знаю его, – удивилась Смилина. – Так тебя, что ли, Горлинкой зовут?

– Да, – был ответ.

Улыбка тепло расцвела и на губах, и в сердце оружейницы.

– Ишь ты! Надо же… Ну, ежели так, то все твоё имя должны знать, – засмеялась она. – Потому что язык сам поворачивается тебя так назвать. Отчего ты прячешься? Выйди, я тебя не обижу.

– Я не хочу, чтоб ты меня видела, – ответила Горлинка.

– Да почему? – не понимала Смилина, пытаясь заглянуть за дерево.

– Я уродлива, – сдавленно прозвучало в ответ.

– Что за выдумки! Я видела тебя… Такой сказочной красы нет в целой Белогорской земле! – искренне недоумевая, воскликнула оружейница. – Не будь я такой старой и усталой, я бы, наверно, тут же насмерть влюбилась в тебя. Выйди, голубка, не бойся! У меня и в мыслях нет обидеть тебя. Да я б сама на куски разорвала того, кто осмелился бы тебе навредить, клянусь сердцем Лалады!

– Я не боюсь тебя, – прозвенело из-за сосны. – Я вижу твоё сердце: оно большое и доброе. Но я… не могу тебе показаться. Есть причины… Не спрашивай меня о них. Прошу тебя, уйди.

В голосе девушки дрожали слёзы. Это волшебное существо не должно было страдать; услышав тихие всхлипы, оружейница вздрогнула и отдёрнула от сосновой коры руки, словно сделала больно маленькому хрупкому птенчику.

– Хорошо, я уйду, только не плачь! – молвила она огорчённо. – Пока я не услышу, что ты успокоилась, я не смогу тебя оставить. Вытри слёзки и носик.

За деревом шмыгнули.

– Всё, я не плачу.

Смилина рассмеялась.

– Вот и умница. А теперь прижмись со своей стороны к дереву личиком.

– Для чего? – Голос Горлинки был ещё грустный, но слёз в нём уже не слышалось.

– Прижмись, говорю… Ничего страшного не случится, обещаю, – усмехнулась Смилина.

Она приложилась губами к смолистой коре старой сосны со всей нежностью, какая только нашлась в её душе.

– Что ты делаешь сейчас? – В голосе девушки звенело любопытство.

– Я целую тебя, милая, – ответила оружейница. – Через дерево. Раз ты не хочешь мне показаться и подставить щёчку по-настоящему, то пусть хотя бы так. А теперь я ухожу, как ты желаешь.

Она уже отошла на пару шагов, когда из-за дерева донеслось:

– Я почувствовала твой поцелуй сердцем.

Смилина усмехнулась и лишь озадаченно покачала головой: «Вот так встреча…»

Белогорский Север – богатый край. В его недрах пряталось столько золота и самоцветов, что хватило бы на тысячи лет. Золото там залегало сплошными огромными жилами – самородок на самородке; не только жёлтое, но и белое [7], да и серебра полным-полно, а уж каменьями вся земля густо усыпана. «Копни палкой – на яхонт наткнёшься», – так говаривали про этот край. Особенно много было здесь прозрачного, как слеза, камня, который на еладийском языке звался «адамас», в жарких странах за Великими пустынями он носил имя «алмас», а местные жительницы звали его твердень – за особую прочность. Здешние мастерицы любили и умели с ним работать, делая из него великолепные, ослепительно сверкающие украшения. Северянки подчинялись белогорской княгине, но по сути это было государство в государстве. Его жительницы почти все сплошь имели хороший достаток и жили в больших домах с очень толстыми стенами – для сохранения тепла. Гремислава тоже происходила из богатого северного семейства, владевшего золотыми копями. Способностями она обладала исключительными, а потому стала любимой ученицей Смилины. Она придумала способ восстановления сломанных мечей – очень сложный, потому как требовалось распутать и соединить множество слоёв волшбы. Если сломанные кинжалы и ножи не стоили такой возни, то для клинков с большой выдержкой это было оправданной мерой: порой они ковались по пятьдесят-сто лет – кощунственно выбрасывать их при поломке! Можно сказать, Гремислава основала свою северную школу кузнечного дела: в волшбе, которую она плела, звенела хвоя великой сосны, свистел могучий ветер, горело золото и сверкали бескрайние снега. Уважая Гремиславу и её самостоятельное, зрелое искусство, Смилина часто обменивалась с нею ученицами.

В этот раз Гремислава позвала её на семейное торжество в честь рождения третьей дочери, и оружейница не могла ответить ей отказом. Жила её ученица в огромном, как дворец, родовом доме, в котором умещалось всё её многочисленное семейство: она сама, её супруга и старшие дочери со своими семьями, её пожилая родительница-кошка, овдовевшая и уже отошедшая от дел, а также сёстры Гремиславы с супругами и детьми. Здесь часто так жили: чем больше и основательнее дом, тем он теплее. Обычно в Белых горах в каменную кладку внедряли стальные пластинки с волшбой, которая защищала жилище от стужи и долго сохраняла внутри тепло; на севере такие пластинки делались из белого золота, которое для этой «тёплой» волшбы подходило значительно лучше, чем сталь. Этот холодно блестящий, светлый металл не тускнел и не чернел, в отличие от серебра, а в руке был тяжёл. Богатые северянки могли себе его позволить – что есть, то есть.

Дом стоял на возвышении, словно мрачная крепость, а вокруг простирались туманные горные просторы. Привычного для жительниц юга и средних земель сада с огородом у Гремиславы не было: мало что вызревало за короткое и промозглое здешнее лето. Хлеб и прочие земные плоды северянки брали у южных соседок взамен на поистине несметные богатства своих недр.

– Здравствуй, наставница, поджидаем тебя, – приветствовала Смилину Гремислава.

Они обнялись. Длинная коса ученицы отливала тёплым сплавом золота и серебра, лиловато-синие глаза мерцали в обрамлении светлых бровей и ресниц, точно схваченных инеем. Алый кафтан осанистой, полной достоинства Гремиславы богато переливался бисером и золотыми узорами, поступь была нетороплива и величава – точно большая ладья плыла по спокойной глади вод. Стать её всегда отличалась кряжистостью и шириной, а в последние годы её стан несколько отяжелел, но не до тучности. Это тоже было отличительной чертой многих северянок: они накапливали жирок для тепла. Но внешность, как водится, обманчива: несмотря на свою кажущуюся неповоротливость, в работе Гремислава была просто зверь. Смилина хорошо знала её и видела в деле. Ударом кулака её лучшая ученица плющила стальные болванки, зачастую не пользуясь даже молотом, но её крупным, толстым пальцам была подвластна и тончайшая работа. Казалось, что эти грубые обрубки даже швейную иглу не могли ухватить, а вот поди ж ты – выходили из них изумительные по своей сложности и красе ожерелья, серёжки и обручья из белого золота, украшенные затейливым кружевом скани. Всё было под силу умелым рукам Гремиславы. Супругу она взяла под стать себе – пышную, сдобную, с густым грудным голосом. Но весомые достоинства не мешали Иворьице плавать павушкой, ступая бесшумно и скользя словно бы в вершке над полом. Что греха таить – всегда нравились Смилине северные женщины: их и обнять не страшно. Впрочем, такие игривые думы оружейница гнала от себя, сурово хмурясь.