– Девица, ты не бойся, не смущайся. Скажи мне только: верною ли я дорогой к кузне мастерицы Смилины иду? Надобно мне у неё колечко заказать для суженой моей.

– Верно, госпожа, – поклонилась девушка, а сама чуяла, что ноги её расслабились, а сердце вот-вот вылетит из груди маленькой пташкой. – Прямо ступай по тропинке этой, а потом свернёшь налево – там и гора Кузнечная покажется, не заблудишься.

– Благодарствую, милая, – поклонилась ей знатная кошка в ответ.

Гостью ту звали Вышеславой. Уже много лет она носила вдовство, но истосковалась в одиночестве. Она хотела заказать у Смилины прекрасный волшебный перстень.

– Нет у меня зазнобы, нет на примете суженой. А колечко… Может, как будет оно – так и подруга сердечная следом появится, – вздохнула знатная заказчица, принимая из рук оружейницы кубок с мёдом.

Как всегда, Смилина такую непростую гостью потчевала дома. Заказ – не меч полувековой выдержки, конечно, да дело и не в том. Важнее было то, что на пороге показалась Смородинка, завидев которую, Вышеслава поднялась из-за стола, а её лицо озарила улыбка. А дочурка вдруг прильнула к дверному косяку, точно ноги её держать перестали. Гостья кинулась к ней, подхватила под руку.

– Виделись мы уж с тобой, девица… Как звать тебя?

– Звать её Смородинкой, дочка это моя, – ответила вместо девушки Смилина.

– Вот как! – Гостья, очарованно любуясь Смородинкой, бережно и учтиво взяла её за руку и проводила к столу. – Сядь, голубушка, а то ты шатаешься… Что ж, видно, неспроста меня сюда судьба привела.

Не лез девушке за обедом в горло кусок, и не пилось ей мёда сладкого – вся смущённая сидела, прямая, точно к спине доска была привязана. А гостья со Смилиной вела разговоры о разном, да сама всё глаз не сводила со Смородинки, и таким ласковым блеском сияли её очи, что всякому ясно бы стало: запала ей в душу девица.

Между тем вернулась домой Свобода. Поклонившись гостье, она отправилась переменить одёжу – тёмный, неказистый рабоче-полевой наряд с высокими сапогами на более приличествовавшее случаю торжественное платье. Вышеслава посмотрела на неё с уважением и восхищением, поклонилась сдержанно, но всё внимание её сердца и души устремлялось к Смородинке. А Свобода, вернувшись, подала дочке гусельцы:

– Сыграй, дитя моё, да спой, потешь гостью нашу.

– Ох, дурно я пою, матушка, опозорюсь только, – вспыхнула та.

– Да будет тебе скромничать, – ласково усмехнулась княжна. – Все мы знаем, что и петь, и играть ты мастерица. Уважь гостью.

Легли тонкие девичьи пальцы на струны позолоченные, полетели, заплясали на них, точно белые пёрышки. К их звону прибавился струящийся атласной ленточкой голосок, который пел о сосне высокой, что стоит на утёсе крутом, а внизу ива плачет, и не могут они встретиться друг с другом. На лицо заслушавшейся Вышеславы нашла тень задумчивости, и обликом она стала точно тихий вечер, в глубине которого догорала заря.

Когда песня смолкла, Свобода обратилась к гостье:

– Любо ли тебе слушать было?

– Сказала б, да боюсь речами своими смутить милую певицу, – ответила Вышеслава, не сводя серьёзно-ласкового взора с девушки.

А у той чуть ли не слёзы на глазах стояли.

– Будь уж честной госпожа, так и скажи, что дурно я спела, – проронила она.

– Ну что ты, голубка! – встрепенулась женщина-кошка.

Но девушка уже выскользнула из горницы и скрылась в своей светёлке. Свобода с улыбкой вздохнула:

– Застенчивая она у нас, госпожа.

– Что застенчива – это хорошо, – молвила Вышеслава. – Скромность её украшает лучше любых каменьев да золота.

Заказ её был готов через две седмицы. Придя за ним, Вышеслава принесла с собою и созревшее предложение руки и сердца.

– Ежели не смущает вас, дорогие родительницы, что вдова я, и что дочери у меня уж взрослые, и внучки есть, то осмелюсь я просить руки вашей Смородинки. Люба она мне, крепко запала в сердце: как увидала её – с тех пор день и ночь мысли мои о ней. В семью мою отдать вы её не бойтесь, никакой обиды ей там не будет, только уважение да любовь.

– А как дочери твои относятся к тому, что ты молодую супругу взять хочешь? – спросила Свобода.

– Им моё решение надобно чтить и уважать, – ответила Вышеслава. – Своими уж семьями живут, а мне кого холить, кого лелеять? Много ещё тепла в сердце, кому только вот отдать его? Впрочем, отказ ваш меня тоже не обидит. Коли вы иной судьбы для своей дочки ждёте, нежели счастьем для одинокой вдовы стать, я пойму.

Смилина со Свободой переглянулись. Мысль у них была одна и та же, и им не требовалось даже открывать рот, чтоб друг друга понять. Оружейница кивнула жене, чтоб та взяла слово.

– Сделаем так, госпожа, – предложила Свобода. – Подождём некоторое время. Дочка наша молода ещё – кто знает, что её ждёт впереди… Приходи следующей весной; поглядим, что будет.

– Пусть будет по воле вашей, – поклонилась гостья.

Когда она покинула дом, Смилина заметила жене:

– Подкосились у дочки ноженьки-то резвые. Я видела. Может, Вышеслава – и правда судьба её.

А тем временем дочурка их у того самого колодца, где Вышеславу встретила, с нею же прощалась. Стояли они и друг на друга смотрели: женщина-кошка – с нежностью, Смородинка – со слезами. Княжеская Старшая Сестра только пальцев девушки коснулась, сжав их легонько.

– Прости, милая, к груди тебя прижать не смею, – молвила вдова с вечерней, тихой лаской во взоре. – Потому как не невеста ты мне ещё.

– Хочу ею быть, – упрямо пролепетали уста Смородинки, а из глаз скатились чистые слезинки.

– Юная ты ещё, подождать надобно, – вздохнула Вышеслава. – А ну как ещё встретишь свою судьбу настоящую? А ежели поторопимся, что делать станешь? Жить со мною, постылою, и жалеть о счастье, что мимо тебя прошло?

– Ты и есть суженая моя! – вскричала девушка. – Не станешь ты мне постылою!

Не состоялись объятия, растаяли в воздухе, так и не прозвучав песней сердец: Вышеслава отступила назад, с грустной улыбкой качая головой.

– Не спеши, дитя моё.

Эхом печального дождя упали слова Смородинки:

– А ежели я тебя не увижу более?.. Коли не придёшь – никому сердца не отдам.

– Я приду, красавица моя ясноокая. Непременно приду. – Женщина-кошка, подарив девушке на прощание мерцающую нежность во взоре, отступила ещё на шаг и исчезла в проходе.

Потекли дни, поспевая и падая в лукошко душистыми ягодами. Трудилась Смилина в кузне, Свобода новый город строила, а Смородинка во сне шептала кому-то речи ласковые, звала своей ладой. Вслушиваясь в отрывки её слов, слетавших с уст робким вешним ветерком, Смилина не будила дочку, не пугала допросами, а днём та молчала, словно воды в рот набрав. Но догадывалась оружейница: в снах встречалась Смородинка с Вышеславой. А Свобода однажды вдруг сказала ей:

– Ладушка, ежели из нас двоих меня не станет раньше, ты себя заживо вдовством не хорони. Великое у тебя сердце, и счастлив будет тот, на кого оно обратит любовь свою. Живи дальше, в одиночестве себя не запирай.

Эхом далёкой грозы упали эти слова на сердце Смилины. Тихой горечью саднило воспоминание об уходе Яблоньки; не хотелось оружейнице думать о том, что и жизнь Свободы она не сможет однажды больше продлевать. Сжималась душа сиротливо, холодела, а на лоб ложилась хмурая тень. Отметала Смилина эти думы прочь, окуналась в работу и ласкала косы своей жены, покрывала поцелуями её грудь на супружеском ложе.

Миновал год, снова раскинула весна белые крылья над землёй. Смородинка сплела венок из высокогорных цветов и пустила его по ручью. Поплыл он, качаясь, по холодной хрустальной воде, а над головой девушки перекликались птицы, светло и горько пахло сосновой смолой в солнечном бору. Стеснилась грудь от печали, и она отпустила вздох вместе с ветром. Глядь – а по берегу к ней шагала Вышеслава – без кафтана, в вышитой рубашке с кушаком и алых сапогах с золотыми узорами. В одной руке она несла свою шапку, а в другой – венок, с которого капала на траву вода. Женщина-кошка будто помолодела, не обременённая множеством роскошных одежд, а на её лице мягко сияла бескрайняя, как горный простор, нежность.

– Настал урочный день и час, и я – перед тобой, свет моих очей, – молвила она.

Закачались, зазвенели сосны, поплыли янтарным частоколом вокруг Смородинки, и упала бы она прямо в ручей, если бы Вышеслава не оказалась молниеносно рядом и не подхватила её в объятия. Она несла девушку до самого дома, не сокращая своего наслаждения шагом в проход, а та, обнимая её за плечи, обливалась сладкими слезами радости. Венок свой одна водрузила избраннице на голову. Всю дорогу их уста сливались в поцелуях; так и переступили они порог дома – а точнее, переступила его Вышеслава, неся Смородинку на руках. Дома оказались только девушки-служанки, которые побежали докладывать родительницам о приходе гостьи.

И Смилина, и Свобода оставили все дела ради такого события и тотчас же вернулись домой.

– Я исполнила вашу волю, родительницы, – сказала Вышеслава. – Мне было велено приходить через год, и вот – я здесь и снова спрашиваю вас: отдадите ли вы мне в жёны Смородинку? Решение моего сердца не изменилось, всё так же люба мне ваша дочь.

– Ответ за нею самой, – улыбнулась Свобода.

А Смородинку и не нужно было спрашивать: ласковой голубкой она льнула к своей избраннице, и малиновой зарёй цвел на её щеках ответ «да».

– Ну, коль дочь согласна, то и мы возражать не станем, – подытожила оружейница. – Честным пирком – да за свадебку.

– Я счастлива это слышать, государыни родительницы, – молвила Вышеслава, ярко и радостно заблестев глазами. – Обещаю и клянусь нежить, лелеять и холить Смородинку, не давая ни пылинке на неё сесть, ни ветру повеять.

И она трепетно запечатлела на задрожавших устах девушки поцелуй: невинны были их со Смородинкой встречи в снах, не смела женщина-кошка ни коснуться её губ, ни стиснуть в жарких, сладострастных объятиях. Но теперь это терпение вознаградилось.