– Вижу, ты идёшь по своей стезе семивёрстными шагами, Дунава, – молвила Смилина, спускаясь ближе. – Здравствуй. Сколько тебя не было в наших краях?

Обладательница невиданной силы поклонилась, блеснув зеркальной головой. Этому блеску позавидовала бы даже Соколинка.

– Двенадцать лет, – ответила Дунава. – И ты будь здрава, мастерица Смилина.

А между тем, для такой силищи она совсем не выглядела великаншей, по-прежнему стройное и подтянутое тело лишь созрело и набрало мощную, тугую красоту. Судя по добротной щегольской обуви и богато расшитой, дорогой рубашке, достаток она приобрела вполне достойный.

– А что это ты с собою принесла? – Смилина поравнялась с молодой мастерицей, положила ладонь на мерцающий мрамор.

– Не что, а кого, – улыбнулась Дунава. – В этом камне заключён облик той, кому я посвящала каждый свой день, каждую удачу, каждую победу. Ежели ты не против, я сниму всё лишнее, чтобы сей прекрасный облик стал виден не только мне, но и всем вокруг.

Возложив на глыбу ладони, она пожирала её нежным взором художницы, влюблённой в своё творение. Кусок мрамора был выше её вдвое, и она попросила себе какие-нибудь подмостки. Ей принесли высокие деревянные козлы. Взобравшись на них, Дунава начала творить чудеса.

Она гладила мрамор, и он просто сыпался из-под её рук, обращаясь в порошок. Ласкающими движениями Дунава высвободила из глыбы девичью головку на лебединой шее и изящные покатые плечи; когда под её ладонями проступила целомудренная грудь, вдохновенная мастерица потупила и отвела взор, точно просила у каменной девы прощения за эту вольность. Лицо она пока не прорабатывала, оставляя его, видимо, напоследок. Складки одежды струились так естественно, что ежели б Смилина не знала точно, что это камень, она бы приняла их за настоящую ткань. У подножия статуи насыпалась уже целая куча мраморного песка, и работницы кузни кинулись помогать художнице, сгребая его и оттаскивая в сторону.

И наконец Дунава положила свои волшебные руки на лицо изваяния, всё ещё спрятанное в толще мрамора. Чуткие пальцы двинулись, и посыпались крупинки… Начал проступать лоб, высокий и гладкий, потом показался гордый изгиб бровей, большие глаза и изящный нос. Быстро-быстро перебирая пальцами, Дунава «лепила» губы, и её собственный рот, в юности пухлый и улыбчивый, а теперь – твёрдый, смелый и дерзкий, задрожал в улыбке. Посуровевшие с годами черты смягчились выражением нежности и обожания. Она прильнула к мраморным губам поцелуем, и в души всех наблюдательниц невольно закралось ожидание ещё одного, ещё более невероятного чуда – оживления статуи. Впрочем, камень остался камнем, пусть и принявшим одухотворённый, сияющий облик белогорской красавицы.

– Ладушка моя, – молвила Дунава, лаская любящим взором своё произведение. – Прекраснее тебя нет никого на свете.

Все застыли, в немом восторге созерцая каменную Вешенку. А Дунава заметила на лице статуи какой-то изъян и нахмурилась. Мелкий выступ на щеке – прыщик не прыщик, бородавка не бородавка… Догадка о том, на что он больше всего походил, охватила сердце Смилины жаркой вспышкой трепетной и пронзительной грусти. Та же мысль пришла в голову и Дунаве.

– Милая, ты что же – плачешь? – Она ласкала пальцами молочно-белые щёки статуи, всматриваясь в лицо своего творения с нежным состраданием и недоумением. – Ну что ты… Не надо!

С этими словами мастерица стёрла пальцем выступ, сгладив мраморную «кожу», а потом сдула песчинки и улыбнулась.

– Ну вот, так-то лучше.

Соскочив с козел, Дунава повернулась к оружейнице – прямая, как сосна, бесстрашная, сияющая внутренним светом любви.

– Смилина! – обратилась она к хозяйке кузни. – Я при множестве свидетелей не побоюсь сказать, что люблю твою дочь Вешенку. И, ежели она ещё свободна, я прошу у тебя её руки.

Вот этого и ждала седая оружейница, на это и надеялась, отпуская Дунаву двенадцать лет назад в долгий путь. То, что тогда лишь просвечивало сквозь туманную толщу будущего, сейчас воплотилось в этой решительной молодой кошке с твёрдой даровитой рукой и верным сердцем, сохранившим в себе ту первую любовь. Любовь эта не растаяла, не увяла, не забылась, а только раскрылась, как цветок, который берегли, пестовали и окружали заботой.

– Свободна, свободна, – добродушно усмехнулась Смилина. – Тебя одну и ждала все эти годы.

Ясное лицо Дунавы озарилось радостью, улыбка на нём сверкнула белозубо и широко, сделав его поистине прекрасным, притягательным и светлым. Если от орлиного взора Соколинки девицы падали в обморок, то от этой улыбки они очнулись бы и взлетели к небесам без всяких крыльев.

– Правда? – вырвалось у Дунавы.

– Да вон, можешь у неё самой спросить, – молвила Смилина, кивком показывая за плечо Дунавы.

Серебряной стрелой пронзил тишину девичий голос – вскрик. Дунава обернулась, как ужаленная: несколькими ступеньками ниже напротив мраморной Вешенки стоял живой подлинник, прижимая руки к бурно вздымающейся груди. Та самая слеза, которую смахнули волшебные пальцы Дунавы со щеки статуи, блестела на бледной от светлого потрясения щеке дочери Смилины.

– Лада! – радостно воскликнула Дунава, протягивая к ней руки.

Вешенка, шатаясь, сделала ей навстречу два маленьких запинающихся шажка и рухнула на ступень с закатившимися глазами. Смилина знала: это тот самый обморок, знак. Но падение на лестнице было чревато опасностью – Вешенка могла удариться головой или скатиться вниз. К счастью, ничего страшного не произошло.

– Лада, ладушка! – Дунава кинулась к бесчувственной девушке, склонилась над нею, подхватила сильными руками, как пушинку. – Вешенка, родная, очнись, взгляни на меня!

Беспамятство оказалось совсем кратким: прикосновение любимых рук тут же вернуло Вешенку в чувство, и сквозь щель её дрожащих ресниц проступил ещё немного мутный, но полный воскресшего счастья взор.

– Дунава… Ты ли это? – пролепетала она.

– А ты не узнаёшь меня, ненаглядная? – Женщина-кошка пожирала девушку встревоженно-нежным взором, держа её на руках.

– Ты изменилась. Что-то новое в тебе… – Рука девушки приподнялась, заскользила по щеке Дунавы.

– А мне кажется, я всё та же, – улыбнулась та, ловя её пальцы губами.

Это была часть их давнего разговора в тот прощальный дождливый вечер. Воспоминания подняли свои крылья, закружились, взвились к небу. Вешенка с измученно-счастливой улыбкой закрыла глаза и опустила голову на плечо Дунавы, а та торжественно понесла её вниз по ступенькам – мимо умилённых этой трогательной встречей кошек-работниц, а также мимо взбешённой Соколинки. Та скалила жемчужные клыки, метала глазами золотые молнии и стискивала кулаки. Когда Дунава поравнялась с нею, она не преминула окликнуть соперницу:

– Эй! А ты ещё кто такая? Откуда взялась? А ну, убрала свои лапы от неё!

Дунава на миг приостановилась, вскинув подбородок и пронзив Соколинку смелыми искорками взора:

– Откуда бы я ни взялась, твоё дозволение мне не требуется. Вешенка – моя невеста уже двенадцать лет.

Смилина слышала их слова. Сделав всем знак возвращаться в кузню, она подозвала Соколинку и сказала:

– Там, где двое любят, третья не мешается. Иди работать. Погуляла и хватит.

Соколинка зарычала сквозь стиснутые зубы, яростно скинула вышитый праздничный кафтан, комком швырнув его на ступеньку, и размашисто зашагала наверх, к воротам.

– Остынь, голубушка, – неспешно поднимаясь следом, сказала ей в спину седая оружейница. – А то сгоряча всю работу перепортишь.

Но Соколинка как будто взяла себя в руки. К делу она относилась ответственно, какие бы страсти ни бушевали у неё в душе. Не умей эта красивая кошка себя обуздывать на рабочем месте, Смилина вообще не взяла бы её в учение и не доучила бы до звания мастерицы.

…Золотом звенела солнечная тишина соснового бора, разворачивая под ногами влюблённых жёлтую подстилку из опавших игл. Горьковато пахло смолой, а из каменной расселины в склоне горы бил сверкающий родник, укрытый разлапистыми ветвями папоротника. Набирая пригоршнями воду, Дунава умывалась и пила, а Вешенка не сводила с неё зачарованного взора. Сердце её покрывалось прохладной волной мурашек и обрывалось в светлую бездну… Она и узнавала, и не узнавала свою избранницу. Двенадцать лет миновало с их расставания, и за эти годы Дунава вступила в пору своего настоящего расцвета. Юношеская живость сменилась упругой, спокойной и уверенной силой, зрелой и плотной, отточенной, как клинок. Каждое движение было исполнено смысла и чёткой необходимости, без той суетливой, непоседливой неопределённости, какая бывает у людей несобранных, не знающих, что и как делать, куда себя деть, как подступиться к той или иной задаче. Даже отдых у неё выглядел частью какой-то работы: сдержанно и уравновешенно покоилась рука на колене поставленной на замшелый камень ноги, а слегка прищуренные глаза зорко и бестревожно обводили взором янтарно-солнечную сосновую даль. При взгляде на эти сильные плечи, твёрдо сжатые губы, с достоинством приподнятый подбородок не возникало и тени сомнения: это – знающая и любящая своё дело мастерица, вдохновенная труженица, хозяйка своей жизненной стези.

И вместе с восхищением в душе Вешенки трепетали робость и недоумение. Ту восемнадцатилетнюю Дунаву, робкую с девушками, простодушную и неловкую, она знала как облупленную, а вот эту великолепную, взрослую женщину-кошку ей предстояло изучать и изучать. Какой путь она прошла, что делала, в каких местах бывала, и какой отпечаток всё это наложило на неё? Много открытий Вешенке предстояло сделать. Выходило, что она совсем не знала ту, кого ждала и любила двенадцать лет.

Поймав взгляд девушки, Дунава убрала ногу с камня и сбросила с себя лёгкую небрежность неторопливо-задумчивого отдыха. Она выпрямилась перед Вешенкой, точно перед своей повелительницей, готовая ловить каждое слово с её уст с вниманием и почтением. Девушка приблизилась с робким любопытством и протянула было к ней руки, но тут же отдёрнула, будто боялась дотрагиваться до этого незнакомого чуда.