Часть 4. Исследовательский дух. Испытание любви. Камень и сталь

Стоя на лесенке-приступке, Смилина любовалась спящей Свободой. Та, вернувшаяся из своего похода, растянулась на печной лежанке, даже не сняв одежды. Устала. Как тут не устанешь, своими ногами исходив Белогорскую землю и обмерив каждую её пядь?

От похода к походу росла и обрастала подробностями карта Белых гор, нарисованная на проклеенном отрезе льна. Черновики Свобода набрасывала на сшитых кусках берёсты, а для большого чертежа придумала особый состав для пропитки ткани: вываренное до обезвоживания льняное масло, рыбий клей и толчёный мел для белизны. После высыхания полотно становилось упруго-жёстким, и на нём можно было рисовать хоть красками, хоть чернилами, хоть углём. Домашнюю мастерскую Смилина теперь уже почти не использовала: её заняла для своих нужд жена. Там эта «клеёнка» с картой и висела на стене. Часами простаивала около неё супруга, перенося добытые в очередном походе сведения с берестяных черновиков на чистовой чертёж.

А на большом верстаке расположилась первичная заготовка объёмного изображения Белых гор. В деревянное основание вбивались стерженьки разной высоты, которые Свобода соединяла соломенным плетением. Поверхность выглядела как рогожка с выступами и углублениями, очень похожими на очертания гор, холмов и долин…

С Тишью всё обстояло сложнее. Нанеся на карту места выхода вод на поверхность, Свобода получила лишь примерный прообраз подземной реки. Мало было соединить эти точки: русла могли проходить как угодно, и следовало искать иные их признаки. Синевница тоже росла не везде, хотя и этот цветок внёс немалый вклад в дело. Но неугомонная и настойчивая Свобода нашла-таки способ: она искала Тишь под землёй с помощью сосуда с водой из этой реки. Ежели под землёй протекало русло, вода в сосуде отзывалась рябью на поверхности, и чем крупнее было русло, тем заметнее рябь.

Смилина склонилась над спящими дочками-кошками – Владушей и Добр?той. Уже почти ничего кангельского не проступало в их чертах, но неуловимая печать степного простора словно простиралась на их челе. Оружейница поцеловала дочек и поправила им одеяло. Когда они были маленькими, Свобода, возвращаясь со своих исследований, приносила им кучу подарков: красивые камушки, кусочки янтаря, деревянные фигурки, выструганные ею самой на досуге. Девочки-кошки росли такими же непоседами, как их родительница, и с самых первых лет проявляли крайнюю степень «шилопопости». Владуша с Добротой стали проситься с матушкой, и Свобода не могла им отказать.

*

Дочки родились с промежутком в два года. Старшую, Владушу, Смилина кормила, зачастую не отходя от наковальни: к воротам кузни прибегала одна из девушек, передавала кричащую от голода малышку кому-нибудь из учениц, а та уже вручала дочку родительнице. На время кормления работницы переставали стучать молотами и с улыбками поглядывали в сторону главной мастерицы, которая, присев на деревянный чурбак, развязывала прорезь в рубашке и прикладывала кроху к груди.

Сестричка Владуши, Доброта, родилась раньше срока на два месяца: Свобода как раз закончила впитывать знания, необходимые для составления карты, и рьяно приступила к воплощению своего замысла, зачастую переутомляя себя. У них со Смилиной на этой почве едва ли не до ссор доходило. Оружейница убеждала жену, чтобы та поберегла и себя, и дитя; Свобода как будто внимала увещеваниям, на некоторое время сбавляла обороты, но потом опять принималась за своё. В итоге с одной из своих вылазок Свобода приплелась с уже льющимися водами и начавшимися схватками. Смилина со старшей дочкой как раз ждали её к ужину; дверь открылась, и княжна с бледным, перекошенным болью лицом осела на пороге. Подол её юбки и шароварчики под нею промокли… Схватив жену на руки, Смилина понесла её в баню. Хоть и поднялось в оружейнице возмущение горячим конём на дыбы, но суровый выговор Свободе она отложила на потом: главное – чтоб и сама супруга осталась жива, и чтоб с маленькой ничего не случилось…

А там стало уже как-то не до поисков виноватых: недоношенной крошке требовалась вся забота, вся любовь, на которую родительницы только были способны. Смилина трудилась в кузне лишь до обеда, а всё остальное время проводила дома, вливая в Доброту свет Лалады, чтоб малышка поправлялась и росла быстрее. Хрупкая, худенькая и слабенькая, девочка даже не кричала, а тонко и жалобно пищала, совсем как котёнок. А тут ещё – дела хозяйственные: пахота, сев… Привязав крохотную дочурку к себе кушаком, Смилина шла за плугом, а Свобода, чувствуя себя ответственной за случившееся, забросила свои исследования и старательно погоняла быков. Девушки хлопотали дома: готовили, стирали, убирали. Едва почуяв под кушаком ёрзанье и писк, Смилина отходила в тенёк, усаживалась на траву и давала дочке грудь. Быки отдыхали, а Свобода сидела рядом, робко и ласково гладя косу оружейницы, её усталую спину и влажный от трудов затылок. Глянув в её печальное, виноватое лицо, Смилина смягчалась сердцем.

– Ну, ладно тебе, ягодка. Не казнись. Что случилось, то случилось. Главное – ты жива-здорова, а малую выходим, вырастим. Не горюй.

И вспахали, и посеяли, и убрали они жито в срок, и сена достаточно заготовили. А Доброта понемногу выправилась, и уже не так жутко стало Смилине брать её на руки: ведь была – ну чисто слепой котёнок, ручонки – как соломинки, а на малюсенькие пальчики оружейница дышать боялась, не то что тронуть… Кормя Доброту, Смилина поддерживала её у груди одной ладонью, и дочка почти вся там умещалась. Ничего, окрепла, быстро прибавляя в весе и наливаясь, как ягодка. Конечно, не была она такой же крепенькой, как её старшая сестрица в том же возрасте, но лишь потому что не добрала силушки в материнской утробе. Нося её на животе под кушаком, Смилина делилась с нею и своим теплом, и силой Лаладиной – как бы донашивала.

Давно уж миновала угроза для здоровья Доброты, дочка подросла и грызла прорезавшимися зубками репку, яблоки и морковку, пробовала мясо и рыбу, но Свобода всё не возвращалась к своим чертежам. Ограничиваясь короткими прогулками на Бурушке, она проводила почти всё время дома, с дочками, хлопотала на кухне и в саду, встречала Смилину вечерами принаряженная и улыбающаяся, но оружейница не чувствовала в ней прежней искорки, былой страсти. Эта новая, «домашняя» Свобода как-то сникла, несмотря на всю свою неувядающую, ошеломительную красу и кипучую жажду деятельности, которую она теперь направляла на домашний очаг и семью с тройным рвением. В доме всё блестело, ровные грядки без единого сорняка приносили богатый урожай, житница ломилась от зерна, дочки подрастали весёлыми и непоседливыми, но чего-то не хватало.

Не хватало прежней Свободы, целый день пропадавшей где-то в горах, а возвращавшейся усталой, но неизменно с жарким, счастливым огоньком в очах.

Как-то ночью Смилина сквозь сон услышала всхлипы. Спала женщина-кошка обыкновенно крепко, но тут сердце вдруг кольнуло. Стряхнув с себя дрёму, она вслушалась. Плакала Свобода… Оружейница застыла с обмершей душой, точно в зимнюю ледяную воду брошенная. Её бесстрашная, никогда не сдающаяся жена, из которой просто так слезы не вышибешь, даже болью, – плакала. Княжна Победа – плакала…

Слушая всхлипы, Смилина не решалась обнаружить своё бодрствование. Ежели Свободу сейчас тронуть – непременно рассердится. Не любила супруга, когда её заставали в слабости. Всегда хотела быть несгибаемой, несокрушимой. И Смилина не тронула её, не стала смущать, но до утра не сомкнула глаз, перебирая в голове тягостные думы, давившие на душу холодными глыбами.

Когда вечером следующего дня она вернулась из кузни, Свобода в простой сорочке и вышитом передничке собирала в корзинку крупную, душистую смородину, а Яблонька ей помогала. Тут же резвились и Владуша с Добротой. Смородину эту Свобода принесла в сад, взяв уже подросшие отводки у вольных, ютившихся на речному берегу кустов. «Там, у речки, её кто угодно собрать может, успевай только… А эта весь урожай нам отдаст», – сказала она. Хоть и не была она белогорской девой с чудотворными руками, но уже на второй год кусты раскидисто разрослись начали плодоносить.

– Здравствуй, лада, – приветливо улыбнулась Свобода подошедшей Смилине. – Ужин тебя ждёт, сейчас за стол пойдём. – И тут же опять потянулась к ядрёным, почти с вишню, ягодкам.

– Погоди, пташка, – целуя её в платок, молвила оружейница. – Парой слов мне с тобою перемолвиться надобно. Наедине.

Свобода выпрямилась, и в черносмородиновом бархате её очей замерцала озадаченность. Сделав Яблоньке знак уйти в дом, она обратила взор на Смилину.

– Ладушка, скажи мне, только честно: всё ли ладно в твоей душе? – начала женщина-кошка. – Нет ли кручины какой?

Заблестев своей обычной лукаво-искристой улыбкой, Свобода бросила в рот несколько ягодок.

– Ну что ты, Смилинушка. Какая кручина? Дел столько, что ни кручиниться, ни скучать некогда… Доброта! – вдруг окликнула она младшую дочку. – Куда землю в рот потащила?!..

Когда земля была выплюнута, а рот промыт, супруга вернулась к терпеливо ожидавшей Смилине и снова подняла на неё вопросительно улыбающиеся глаза.

– Лада, я тебя как на духу спрашиваю, – вновь начала Смилина. – Всем ли ты довольна?

– Помилуй, родимая, о чём ты? Чем уж тут быть недовольной? – Свобода прильнула к груди супруги, ластясь до нежной дрожи. – Всё у нас с тобою есть, чего ещё желать?

– А может, всё-таки есть чего желать? – Смилина всматривалась в родные степные глаза, но видела там только солнечную ласку, а от пальчиков жены, теребивших ей уши и гладивших щёки, пахло смородиной.

– Владуша! – опять сорвалась с места Свобода, на сей раз – к старшей дочке. – Ну что ты делаешь! Ты мне капусту загубишь! Чем зимой хрустеть будем, а? Кто квашеной капустки просить станет, м? А вот не будет её, потому как чей-то вертлявый зад её летом всю переломал…

Владуша, разыгравшись, свалилась на грядку. На влажной земле остался отпечаток её попки, а два капустных стебелька оказались примяты, но, к счастью, не сломаны. Отряхнув дочкину попу и поправив ростки, Свобода вернулась к Смилине.