– Ну что ж… Коли так, тогда умрите обе. Это мой вам свадебный подарок. Пусть лучше моя дочь погибнет, чем достанется тебе, кошка.

Оставалось только ударить огнём поверх плеч Свободы. У неё точно хватит душевных сил жить дальше без этого безумца. Но Смилине не довелось даже пальцем двинуть: её опередили.

– Полута! – раздалось вдруг.

Меткий выстрел сразил князя прямо в сердце. Стрела вылетела из лука Ворона. Он, в отличие от Смилины, не раздумывал о том, как будет выглядеть убийство отца на глазах у дочери, и его рука не дрогнула.

Смилина немного поддалась слабости и опустилась на колени: боль доконала её. Свобода переводила округлившиеся от ужаса глаза с одного своего отца, мёртвого, лежавшего со стрелой в сердце, на другого – живого, с луком в руке. Её дрожащие пальцы тянулись к лицу Смилины. Женщине-кошке хотелось её обнять и успокоить, но в груди торчали обгоревшие стрелы. Вместо неё это сделал князь Ворон. Его рот был сурово сжат, но в глазах снова горела эта жадная нежность.

Трещал костёр, падали белые перья из небесных подушек. Плотно обхватив древко, Смилина задержала дыхание – приготовилась. Дёрнула… Глаза застлала ослепительная пелена боли, из раны хлынула тёплая кровь, пятная чистый снег. Свобода вскрикнула, прижав трясущиеся пальцы к губам. Боль отражалась в её глазах.

– Ну-ну… До свадьбы заживёт, – измученно улыбнулась женщина-кошка, высекая из пальцев огонь и прижигая рану.

Все стрелы были извлечены; два наконечника остались внутри, и пришлось их вырезать ножом. Смилина лежала с обнажённым туловищем на окровавленном снегу и переводила дух, покачиваясь на волнах дурноты и обессиленности. Тёплые слезинки падали ей на щёки из родных степных глаз.

– Не плачь, ягодка, – пробормотала она. – Лучше посыпь мне снежку на раны. Горят… И испить бы…

Ей дали воды, и стало чуть легче, но о том, чтобы встать и шагнуть в проход, не могло быть и речи. В огромном теле Смилины, казалось, совсем не осталось сил, всё ушло в землю. Шестеро дюжих ловчих уложили её на телегу, подостлав чистой соломы и прикрыв от снега рогожкой. Заскрипели колёса, и Смилину закачало, усугубляя и без того терзавшую ей нутро тошноту.

– Я здесь, ладушка, я с тобой, – то и дело раздавался откуда-то сверху дорогой сердцу голосок – не иначе, с этого исчерченного голыми ветками неба…

Приоткрывая глаза, Смилина видела стройную всадницу, ехавшую на игреневом коне рядом с телегой. Сухие губы женщины-кошки улыбались: авось, милая увидит и успокоится.

– Как ты, моя родная? – склонялась над нею Свобода, встревоженно блестя бездонной тёплой тьмой очей.

– Жива, жива, – с усмешкой отзывалась Смилина. – Ничего, горлинка. Ничего.

На другой телеге везли тело князя Полуты, а следом за ним – туши добытых животных. Хороша вышла охота, нечего сказать. Князь Ворон скакал впереди на чёрном жеребце, и хлопья снега осыпали его тёмные с проседью волосы, а на щеке багровели ссадины.

Заголосила молодая княгиня Забава, выбежав навстречу печальному поезду, простёрлась на теле супруга: гонец, высланный вперёд, уже донёс до неё скорбную весть.

– Ой, да за что ж мне такая злая беда… Полута, родной мой, кормилец мой! Зачем же ты меня с сыном малым сиротками оставил? Как же так вышло?! Ехал на весёлую охоту, а обратно привезли уж неживого… Кто, кто сотворил сие злодейство?! Кто душегубец проклятый? Дайте его мне, я его руками разорву!..

Ворон с высоты седла молвил ей:

– Забавушка, ты с княжичем – не сироты. Вы ни в чём не будете нуждаться. Сыну твоему я стану вторым отцом. Покуда земли твоего мужа будут под моим управлением, а когда Добрыня возмужает, станет княжить сам.

Безумными очами взглянула на него княгиня. В них хлёстко зажглась исступлённая догадка.

– Ты?! Государь… Это ты сделал?!

Ворон чуть наклонился и ответил, скорбно понизив голос:

– Супруг твой сам хотел убить меня. Великое злодеяние он замыслил. Я лишь защищал себя и Свободушку. Уж она-то ни в чём не повинна.

– Злодей, кровопивец! – вскричала Забава, заламывая руки. – Не нужны нам от тебя подачки…

– Княгиня, я свидетельствую: на князя нашло безумие, – сказал седой и длинноусый сотник Ястреб из дружины, не участвовавший в заговоре. – Он приказал расстрелять из луков Смилину, кошку с Белых гор, а когда княжна Свобода пыталась за ту вступиться, хотел убить и её.

– Не верю, ложь, поклёп! – Забава рухнула на колени в свежевыпавший снег и завыла, качаясь из стороны в сторону.

– Подымите её, – велел Ворон. – Ей бесполезно сейчас говорить что-либо. Потом осознает.

Убитую горем вдову унесли на руках во дворец. Ворон спешился, а у ещё сидевшей в седле Свободы покатились по щекам слёзы. Князь, заметив это, тотчас протянул к ней руки:

– Дай, помогу слезть… Давай, дитя моё, потихоньку…

Княжна, почти ничего не видя от слёз, соскользнула в его объятия, и он размашисто зашагал с нею на руках под снегопадом. Когда он медленно поднимался на крыльцо с резным навесом, деревянные ступени поскрипывали под двойной тяжестью, а плащ из чёрных перьев мёл их своим краем.

– Забаву жалко, – всхлипывала Свобода. – И Добрыню…

– Жалко, моя родная, но что поделаешь, – вздохнул Ворон. – Я не мог позволить Полуте убить тебя.

Он окутал её широкими крыльями своей заботы, но и о Смилине не забыл. Женщине-кошке перевязали раны и уложили её в постель. Горло Смилины терзала жажда, и больше всего ей сейчас хотелось испить целительной воды из Тиши, да только кто бы её принёс?.. Приходилось довольствоваться отварами, которыми её потчевал князь-чародей – весьма недурными, к слову. От них прояснялось в голове и отступала боль.

А за окном совсем завьюжило. Тёмная осенняя земля оделась белым нетронутым покрывалом, которому, вероятно, ещё предстояло растаять. Прильнув к оконцу, Свобода смотрела в снежную даль.

– Жалко батюшку Полуту, – вздохнула она, и в её глазах расстилалась вьюжная тоска. – Хоть и с тобою неправ он был, и с матушкой грубости дозволял, и меня неволил, а всё равно сердце болит, как вспомню… Так и стоит перед глазами – со стрелою в груди. Всё б отдала, чтоб он сейчас жив был и нас с тобою на свадьбу благословил! И батюшку Ворона винить не могу: он меня защищал. Рвётся душа моя в клочья, Смилинушка. Как бы с ума не сойти мне.

Смилина протянула к ней руку, и княжна устроилась на постели у неё под боком, стараясь не наваливаться на раненое плечо и не давить на изрешечённую стрелами грудь.

– Не сойдёшь, ягодка, я теперь с тобою, – вдыхая её детски-нежный, родной и сладкий запах, прошептала оружейница. И добавила, чтобы отвлечь девушку от грустных мыслей: – Гляди-ка, как там зима заворожила-замела… Всё, спряталась Лалада до весны. Зимой нельзя свадьбу играть: счастья не будет. Так что подождать придётся.

– Не знаю, как переживу эту зиму… – Уголки яркого рта Свободы, который женщина-кошка так любила целовать, оставались уныло опущенными.

– Вместе мы всё переживём, – тепло дохнула ей в лоб Смилина. – Тот, кто счастлив, времени не замечает. Вот увидишь, промелькнёт зима – не успеешь оглянуться. А там травка зазеленеет, цветы распустятся, журавли да лебеди прилетят. И я назову тебя женою пред Лаладой и людьми.

– Только этого дня и жду, – наконец улыбнулась девушка сквозь пелену слёз, застилавшую ночной бархат её очей.

Спелая мягкость её губ была слаще малины. Смилина вкушала её, затаив дыхание и боясь спугнуть это тёплое единение. Что могло быть прекраснее её ладошек, поглаживающих голову, и её дыхания, согревающего щёки и сердце? Только ещё один поцелуй, который оружейница тут же и получила. И много других, не менее сладких и трепетных.

Раны заживали быстро, а нежное внимание любимой сделало выздоровление ещё приятнее и радостнее. Всего два дня потребовалось женщине-кошке: один – на затягивание ран, а второй – на окончательное возвращение сил. Свобода дивилась быстроте, с которой уязвлённая стрелами плоть исцелялась почти без шрамов.

– Ну, так у нас, у дочерей Лалады, всегда всё скоро заживает. Даже быстрее, чем до свадьбы. – Смилина ловила её изумлённо плясавшие по плечам пальцы и покрывала поцелуями.

Женщина-кошка стояла посреди опочивальни, раздетая по пояс, а княжна обтирала её туловище отваром мыльнянки. Когда её ладошки задержались на груди Смилины и примяли её с задумчивым смущением, оружейница усмехнулась и переместила руки Свободы себе на пояс.

– Не шали, ягодка.

А губы озорной княжны уже обжигали её плечи, соски, шею. Запах мыльнянки чувственно смешивался с вкусным, невинно-чистым запахом Свободы, вызывая в Смилине жаркий отклик. Губы встретились, ресницы затрепетали, ладони девушки выписывали горячие узоры на коже… Прерывать это головокружительное действо было почти так же больно, как выдёргивать стрелы из ран.

– Не балуйся. – Смилина попыталась изобразить строгость, но мурлыканье вырвалось само собой. – Вот пройдёшь обряд – и тогда мы с тобою… м-м.

– Ну почему «м-м» нельзя сейчас? – Свобода юркой змейкой обвивалась вокруг Смилины, шагала пальчиками по её плечам, то выныривая откуда-то из подмышки, то опять ускользая за спину.

– Потому что о силе наших будущих деток надо думать, забыла? – Смилина, устав за нею поспевать, резким хищным броском поймала девушку и прижала к себе. – Попалась, птичка. Теперь не зашалишь!

Это ожидание, сказать по правде, томило и её саму, но следовало думать о будущем. И о последствиях несдержанности. Душа дочки заслуживала быть воплощённой самым лучшим, самым правильным образом. А Свобода уютно нахохлилась в объятиях Смилины и закрыла глаза, изгибом своих длинных ресниц доводя женщину-кошку до вершин исступлённой нежности.

Однако оружейнице было даже не в чем выйти из покоев к обеду: рубашку и кафтан, продырявленные стрелами и пропитавшиеся кровью, пришлось выбросить, порты на Смилине тоже пострадали во время покушения, а вещей такого размера во дворце не нашлось. Как ни крути, а требовалось заглянуть домой за сменной одёжей.