Свобода слушала его, сидя за дверью на корточках и прислонившись спиной к стене: ноги плохо держали её. Она вцепилась зубами себе в руку, чтобы не зареветь в голос, и болью от укуса пыталась заглушить рвущуюся из груди бурю. Послышались шаги, и она увидела перед собой чёрные сапоги и полы вороньего плаща.

– Свобода! Дитя моё, что ты здесь делаешь? Зачем ты встала? Ты ещё слаба…

Руки князя Ворона подхватили её и понесли, а она, обнимая его за плечи, роняла слёзы на чёрные пёрышки. Княжна только что услышала и горькие, и светлые вещи, но не могла отделить в нём «добрую» сторону от «злой», чтобы одну любить, а другой бояться. Она любила его целиком.

– Отдыхай, родная, поправляйся. – Ворон заботливо укрыл её одеялом и присел рядом. – Никто не сможет помешать твоему счастью, это я тебе обещаю.

Свобода села в постели, чувствуя от прикосновения его рук прилив свежих сил, будто в неё светлой струёй вливались бодрость и здоровье.

– Я всё слышала, батюшка… Глубоко в своём сердце я, наверно, всегда чувствовала правду. Скажи… Ты правда смог бы выжечь и погубить нашу землю – землю, на которой я родилась и выросла? И которую я люблю?

Ни тени жёсткой и ледяной властности сейчас не было на лице Ворона, Свобода тонула в грустноватой ласке, мягкой, как вечерняя заря.

– У меня никогда рука не поднимется уничтожить то, что тебе дорого, потому что это – часть тебя самой, – молвил он. – Мне жаль, что ты услышала эти слова… Они не предназначались для твоих ушек, потому что могли тебя напугать. И, увы, напугали. – И добавил с незлобивой усмешкой: – Я не знал, что ты – любительница подслушивать под дверью.

– Батюшка, прости. – Свобода обняла его и виновато уткнулась лбом в его лоб. – Я хотела с помощью кольца попасть к Смилине, но проход почему-то вывел меня к тебе…

Ладони Ворона легли на щёки Свободы, а губы медленно заскользили по лицу в торжественно-задумчивых поцелуях – сперва целомудренно-отеческих, а потом всё более жарких, словно князь увлёкся и забыл, кого целует. Каждый из них падал и как царственно-щедрый дар, и как капля нежной памяти, и как дуновение щемящей печали. Было в них что-то восхищённо-боготворящее.

– Ладно, что сказано – то сказано, – опомнился он. – За свою долгую жизнь я многое совершил. Я воевал, я лил кровь. Я покорял новые земли и защищал свои. Но я всегда стремился созидать. Ежели прикинуть, то построил я больше, чем разрушил. Впрочем, пусть потомки об этом судят. Всё будет, как ты захочешь, дитя моё: твоё слово – мой закон. Ибо тобой движет любовь, а любовь – закон, по которому стоит жить.

Князь мягко уложил Свободу, поправил подушку под её головой. Девушка поймала его руку и сжала в своих.

– Батюшка… А ты очень любил мою матушку? – спросила она.

Князь-чародей улыбнулся с далёкой, молодой нежностью в потеплевшем взоре.

– Да. Хотя почему – любил? Я и до сих пор люблю. – Он взглянул куда-то поверх головы Свободы, и она ощутила колюче-солоноватую близость слёз, поняв, НА КОГО он смотрел. – Простила ли она меня за тот обман? Говорит, что простила… Другой такой женщины, как она, не было, нет и уже не будет… Но ты, милая, очень на неё похожа. – Ворон перевёл пристально-ласковый взгляд на княжну. – И я хочу, чтобы у тебя всё сложилось лучше. И счастливее.

Дверь открылась, и показалась Смилина – невредимая, даже нарядный кафтан на ней сидел ровно и опрятно, нигде не разорванный и не запачканный.

– Смилина! – встрепенулась Свобода, протягивая к ней руки.

Ворон уступил ей место у постели княжны, и оружейница заключила девушку в объятия. Свобода со счастливыми слезами покрывала её лицо поцелуями, гладила щёки, голову, плечи. Следом за женщиной-кошкой вошёл Полута – как показалось княжне, с каким-то странным, застывшим взглядом, словно из него выпили всю душу, а говорила и двигалась лишь оболочка.

– Я всё обдумал, – сказал он. – Пожалуй, я погорячился. Я сожалею о всех резких словах, которые тут прозвучали. Я был во многом неправ. Свобода, я не стану ставить препон на вашем со Смилиной пути. Смилина, ты просишь руки моей дочери? Что ж, бери её, люби и заботься о ней, как надлежит доброй супруге.

– Батюшка, я не верю своим ушам! – воскликнула княжна, переглянувшись с Вороном. Тот хмурился и смотрел настороженно, и это слегка омрачило её радость от услышанного. – Ты ли это?

– Я, – вяло приподнял Полута уголки губ в бледном подобии усмешки. – Твой… гм… второй батюшка кое-что мне объяснил и помог иначе взглянуть на происходящее. В знак примирения предлагаю устроить охоту, на которую приглашаю тебя, Смилина. Ты, государь Ворон, насколько я знаю, охоты не жалуешь, но зову и тебя.

– Не то чтобы я совсем не любил это занятие, – проговорил Ворон. – Мне не по нутру большие сборища и шумная травля, я люблю побродить один, без суеты.

– Думаю, мы сможем угодить и твоему взыскательному вкусу, – поклонился Полута.

– Батюшка, а я? – оживилась Свобода, в душе которой словно лучик солнца сверкнул. – Я-то, в отличие от государя Ворона, охоту очень жалую! Любую – хоть шумную, хоть тихую, хоть в одиночку, хоть всем скопом!

– А ты поправляйся, – глядя ей не в глаза, а куда-то меж бровей, молвил Полута. – Устроим всё, когда ты будешь здорова. Без тебя не начнём, не беспокойся. Государь, – обратился он к Ворону, – Свобода у нас умелая охотница. Когда ей не было и десяти лет, она в одиночку завалила медведя. Но придётся подождать, когда силы вернутся к ней. А пока – будьте моими гостями! Скоро подадут обед – добро пожаловать к столу!

Свобода смотрела на князя, и в её душе радость мешалась со смущением. Вроде бы она узнавала прежнего батюшку – хлебосольного, гостеприимного и радушного, но этот его пустой, заледенелый взор мимо собеседника вызывал оторопь. Впрочем, она оправдывала это тем, что Полуте было непросто проглотить и переварить весьма жёсткую «пищу для размышлений», преподнесённую ему Вороном.

Полута ушёл отдавать распоряжения насчёт обеда, а Свобода прильнула к Смилине – усталая, ещё слабая, но счастливая.

– Ну, не буду вам мешать, – улыбнулся князь Ворон. – Воркуйте.

Оставшись наедине, первым делом они бросились в пучину поцелуев – до дрожи, до хмельного жара в крови.

– А что значит «второй батюшка»? – спросила Смилина, когда их губы разомкнулись. – Полута сказал так про князя Ворона…

– Ну, «второй отец» – это как бы опекун. – Свобода шаловливо водила пальцем по гладкому черепу оружейницы, играла её косой, теребила за уши и щекотала шею – не могла налюбоваться на своё синеглазое счастье. – Коли с настоящим родителем случится беда – ну, к примеру, он погибает – «второй батюшка» заботится о его детях. Но он и при жизни родителя может это делать. Помогать.

– Хороший обычай. – Смилина, ёжась от щекотки, шевельнула ухом, поймала её беспокойно тормошащую руку, поцеловала и крепко сжала в своей.

– Но князь Ворон на самом деле – мой настоящий отец, – прошептала Свобода. – Только – тсс! – Девушка приложила палец сначала к своим губам, а потом перенесла им поцелуй на губы возлюбленной. – На каждом шагу об этом болтать не надо. Батюшка Полута сам об этом только сегодня узнал. И это пришлось ему весьма не по нутру.

– Как же так вышло? – вскинула Смилина брови.

– Долго рассказывать… Потом как-нибудь. А пока обними меня покрепче. – И княжна уткнулась в родное плечо.

Радость придавала Свободе сил, и она не провалялась в постели долго. Тяжесть в голове, тошнота, жажда и слабость после перебора с зельем отступали, здоровый сон восстановился, и уже на третий день княжна немного прокатилась на Бурушке. Счастье мурлыкало у сердца, когда в одной своей руке она сжимала руку Смилины, а во второй – пальцы отца, всю жизнь носившего звание «второго батюшки».

Охота затевалась с поистине княжеским размахом. В ней готовились принять участие три своры собак и все ловчие Полуты. Денёк выдался сухой, хоть и облачный. Подморозило, ледок на лужах хрустел под каблуком, а в воздухе звенела, пощипывая за нос и щёки, близость зимы. Князь Ворон со сворами не пошёл, предпочёл отправиться в одиночку, захватив с собой одну собаку, лук, стрелы и нож. Свобода, в подпоясанной кожаным ремнём меховой безрукавке и лисьей шапке, ехала на Бурушке, а Смилина держалась рядом с её стременем. Ловчие поделились на три ватаги – по количеству свор.

– Признаться, охоту ради увеселения не люблю, – тихо молвила женщина-кошка. – Другое дело – ради пропитания. Хозяина обижать не хотелось, вот и пошла.

– Кто ж тебя заставляет-то? – рассмеялась Свобода. – Не убивай никого, просто гуляй в лесу. Ягоды вон можешь пособирать. Клюква ещё есть.

Охота вышла удачной. Ватага князя Полуты добыла матёрого лося и двух оленей, Свобода погналась за косулей и метко подстрелила её, а Смилина поймала нескольких рябчиков, даже не воспользовавшись оружием. Она собиралась тут же, прямо в лесу, зажарить их и съесть.

– Меня угостишь? – приласкалась к её плечу Свобода.

– Ну, коли желаешь, – усмехнулась оружейница. – Пойду, дровишек для костра наберу.

Князь Ворон отбился от всех и бродил где-то в одиночестве.

– Ау! – позвала его Свобода. – Государь Ворон! Ты где? У нас рябчики есть, пойдём кушать!

Тот не отзывался: наверно, забрёл далеко. Свобода ходила по опавшим листьям, гладя стволы и улыбаясь светлым, весёлым мыслям: о дорогой её сердцу Смилине, о предстоящей свадьбе, о том, что Бурушке придётся делать волшебные подковы для перемещения в Белые горы. Без своего любимого коня княжна себя не мыслила и собиралась, конечно же, взять его с собой. Она теребила белый кончик лисьего хвоста на своей шапке, дышала пронзительно-чистой лесной свежестью и раскусывала терпкие красные плоды яблони-дичка.

Смилина что-то задерживалась, и Свобода пошла за ней. Услышав какой-то приглушённый вскрик, она с ёкнувшим сердцем бросилась на звук, продралась сквозь кусты орешника и…

Смилина стояла, истекающая кровью и вся ощетинившаяся стрелами, торчавшими из её могучего тела. Четыре стрелы засели у неё в спине, несколько – в груди и плечах; в левом бедре застряли две, а в правом – одна. Похоже, она попала в вероломную ловушку: её застали врасплох и обстреляли со всех сторон – молниеносным залпом, так что все стрелы вонзились разом… Обыкновенный человек от стольких ран, наверно, уже давно умер бы, но женщина-кошка даже не шаталась. Её окружил засадный отряд: Свобода узнала людей князя Полуты.