Ленивой Свобода никогда не была. Ежели за что бралась – успеха добивалась непременно. Стяг «Только победа» всегда незримо развевался над её гордой головкой. Беспокойным волчком закружилась она по дому возлюбленной: воду вскипятила, пирог разогрела, пыль смахнула, немытую посуду нашла – вымыла. Работы она не чуралась, пропадая по полдня на конюшне. Зашла она проведать и скотину Смилины. Два быка, две тёлки с телятами, козы, несколько овец, свиньи и куры – вся эта живность требовала и ухода, и корма. С животными княжна обходиться умела, её хозяйскую руку они сразу чуяли.

Всё к возвращению Смилины было готово. Свобода уж сама проголодалась и посматривала на пирог, стоявший на тёплом шестке, однако следовало набраться терпения. И оно окупилось: дверь открылась, и послышались увесистые шаги – настороженные, медленные. Свобода задавила ладонью смешок: видно, Смилина учуяла, что в доме кто-то есть, и удивлялась.

Женщина-кошка вошла в скромном рабочем кафтане без вышивки, в застиранной рубашке и грубых сапогах, чумазая. К Свободе на свидание она приходила принаряженная, а сейчас княжна застала её в повседневном облике… И такою возлюбленная была ей дорога: хотелось своими руками умывать её, а потом, умытую, покрывать поцелуями.

– Ты? Откуда ты тут, козочка? – Смилина стащила с головы шапку, блеснула клыкастой улыбкой.

– Так ты сама ж колечко мне подарила. – Свобода подошла, прильнула, обвила кольцом объятий шею женщины-кошки.

– Ты же здесь никогда не была, – недоуменно нахмурилась та. – Как могло кольцо тебя сюда перенести?

Свобода повертела перед её носом деревянной кошечкой – своим подарком.

– А не это ли у тебя на подоконнике стояло? – лукаво прищурилась она.

Глаза Смилины ласково сузились в две блестящие щёлочки.

– Хитра, что тут скажешь… Вижу, похозяйничала уже здесь. – Ноздри Смилины чутко дрогнули. – Пахнет вкусно…

– Это я тебе покушать принесла. – Свобода бросилась к пирогу, откинула прикрывавшее его полотенце. – А то я гляжу, у тебя на ужин только каша.

Смилина склонилась над пирогом, отщипнула кусочек.

– Ну, коли ты не с пустыми руками, то так уж и быть – прощу незваную гостью, – хмыкнула она.

– Простишь? – в шутку рассердилась Свобода, уперев руки в бока. – Я тут, видите ли, стараюсь, встречаю тебя, и меня же ещё за это прощать надо?! Ах ты…

– А я разве просила меня встречать? – По смешливым искоркам в глазах женщины-кошки было ясно, что она подначивала княжну. – Поговорку знаешь? «На незвано не ходи, на нестлано не ложись!»

– Ты что, мне не рада? – надулась Свобода.

Сердито скрестив руки на груди, она отвернулась. Шутку в голосе Смилины она уловила, но что-то всё-таки царапнуло ей сердце. В следующий миг она попала в медвежьи объятия, а ухо и щёку ей защекотали целующие губы женщины-кошки.

– Ну, ну, горлинка, я ведь шутя. Видеть тебя – счастье для меня…

– А чего тогда говоришь слова обидные? – Расплываясь в довольной улыбке, Свобода подставляла шею под поцелуи.

– Ну, так вестимо, чего. Нагрянула ты без спросу – а у меня и дома не прибрано, и угостить нечем, и сама я чумазая, как из печной трубы… – Смилина щекотно дышала за ухом у княжны, изучала губами все ложбинки.

– Дома у тебя я сама прибрала, гостинцы с собой принесла, а что чумазая ты – то не беда, – улыбнулась Свобода, поворачиваясь к ней и снова оплетая её шею гибким кольцом объятий. – Я тебя не за чистоту лица люблю. Да и умыться готово – вода согрета. Прости, что нагрянула без зову. День, проведённый врозь с тобою, мне годом кажется, Смилинушка.

Её протянутые губы Смилина не поцеловала – смущённо отстранилась.

– Обожди, ладушка… Дай умыться хоть. Стыдно мне этак – неумойкою к твоему личику, белому да румяному, припадать. Всё равно что за обед садиться, рук не помыв.

Она долго плескалась над лоханкой, тёрла тёмными рабочими руками лицо, ополаскивала и череп. Скинув рубашку, обмыла грудь и подмышки. Свобода стояла рядом, не в силах стереть с лица тёплую, безудержно расцветающую на губах улыбку. В Смилине ей было всё мило: каждая капелька воды на бровях, каждая жилка под кожей, каждая мокрая ресничка. И кошачий разрез глаз, и кисточки волосков на кончиках заострённых ушей, и сапожищи эти рабочие, в которых совсем не видно красоты ног женщины-кошки…

Забыв о собственном голоде, Свобода сидела напротив Смилины и смотрела, как та уплетает пирог. У сердца мурлыкало счастье – счастье любить свою избранницу целиком и полностью, от макушки до пят: каждый волосок, каждое биение сердца, каждый звук голоса, каждое движение мысли и души.

– Ты-то сама кушай, козочка, – проурчала Смилина, впиваясь белыми зубами в кусок.

Вспомнив, что с утра у неё не было во рту ни крошки, княжна отдала должное отменной стряпне кухарок своего отца.

– А ты что же, и по дому всё одна делаешь? – задала она занимавший её вопрос. – Совсем никто тебе не помогает?

– Ну почему ж? Приходит девушка соседская, – ответила Смилина. – Обыкновенно по понедельникам, средам и пятницам. Дом убирает, стирает, стряпает. Не задаром, конечно. За плату: когда денежкой, когда съестным, а когда и по кузнечной части что-то сделать для её родных надо. Семья-то у ней бедная, вот и ходит на заработки. Я ведь и сама не зажиточного роду-племени, матушка моя – рудокоп, и сестрицы старшие рядом с нею спины гнут. Ну, и я там же начинала.

– А отчего ты не осталась в рудокопах? – Свобода вонзила зубы в свой кусок пирога.

– Хотелось чего-то большего. – Смилина облизала пальцы, поглядывая на остатки угощения и размышляя, наверно, о том, не съесть ли ещё ломтик. – Плохих работ не бывает, моя ненаглядная, но ковалем мне быть милее.

Свобода, видя её раздумья над пирогом, с улыбкой подвинула к ней остатки.

– Кушай. Это всё – тебе, труженица моя.

– Ладно, кусочек на завтра оставлю, – усмехнулась Смилина.

Она принесла из погреба запотевший кувшин молока, налила две кружки – себе и Свободе.

Княжна, навалившись грудью на стол и положив подбородок на сцепленные замком пальцы, подумала вслух:

– Вот отчего так получается: кто-то спину от зари до зари гнёт, бьётся, трудится не покладая рук, а всё никак из бедности не выкарабкается… А кто-то начнёт с малого, а там глядишь – и развернётся. В чём тут закавыка?

Смилина осушила кружку, слизнула с губ белые капли и с довольным урчанием прищурила синие глаза.

– Трудиться по-разному можно, козочка. С умом и без ума. С любовью – и без неё, лишь бы «отмаяться». Учиться и расти в мастерстве – и махнуть на всё рукой, «авось и так сойдёт». Жить сегодняшним днём – и думать о будущем. Иметь страсть к какому-то делу – и ничего особенно не любить. Мечтать и идти к мечте – и мечтать, сидя на печи. Ну и удача – тоже не последнее дело.

Так они беседовали, пока совсем не стемнело. Сад шелестел, роняя листву, в печи догорали малиновым жаром угольки, а масляная плошка освещала две пары соединённых рук на столе. Её свет мерцал в двух парах глаз, связанных ниточкой нежного взора.

– Тебя дома не хватятся, милая? – встав и кинув взгляд в тёмное окно, спросила Смилина. – Поздно уж.

– Мне случается допоздна кататься, дома к этому привыкли, – ответила Свобода.

А между тем Бурушка был в стойле, а сама его хозяйка где-то пропадала – как тут не сложить два и два? Её вполне могли хватиться. Разве только конюхов попросить как-нибудь прикрыть… «Авось, выкручусь», – беспечно решила про себя княжна.

– Ты не подумай, что я тебя гоню, ягодка! Просто не хочу, чтоб у тебя дома были неприятности, – молвила женщина-кошка.

– Мне к неприятностям не привыкать! – рассмеялась Свобода, повисая у неё на шее и протягивая губы для поцелуя. И шепнула томно и жарко, исступлённо: – Лада моя, единственная, родимая, душа моя… Люблю тебя, не могу тобою надышаться!

Брови Смилины растроганно дрогнули, в кошачьих глазах мерцала нежность.

– Пташка-горлинка моя, звёздочка ясная, – сорвалось с её приближающихся губ.

Они обменивались ласковыми прозвищами, изобретая всё новые и новые. Обнимались и не могли разомкнуть рук, словно утратили способность существовать вне этих объятий. Целовались и не могли насытиться поцелуями.

– Я хочу остаться у тебя, – прошептала девушка в сладком бреду этого затянувшегося прощания. – Быть твоей. Возьми меня, лада…

Мягкий смешок тепло мурлыкнул ей в ухо.

– А не торопишься ли ты, лучик мой светлый? Может, подождём хотя бы до помолвки?

Нежное упоение, ворковавшее в груди у Свободы, съёжилось в комочек, словно прихваченное мертвящим дыханием мороза. Она закрыла ладонями вспыхнувшие щёки, ощутив себя распутницей под укоризненным взором этих чистых очей…

– Ну, ну… – Руки Смилины крепко обняли её. – Не обижайся. Ты желанна мне, горлинка. Ты сама порой не осознаёшь, какой огонь во мне распаляешь. Но ежели мы сейчас бездумно предадимся страсти, может нечаянно получиться… дитя. А ты ещё в круг Лалады не введена.

– Что за круг Лалады? – сгорая от мучительной стыдливости, подняла глаза Свобода. Никакой укоризны в очах Смилины не было, только искорка ласковой усмешки, за обманчивой лёгкостью которой пряталось настоящее, глубинное пламя.

– Обряд такой, – пояснила женщина-кошка, успокоительно чмокая девушку в носик. – Чтобы ты наполнилась светом Лалады. Только тогда наши детушки родятся с полной Лаладиной силой, а не с четвертушкой или осьмушкой.

– Ладно, – обуздывая себя и стряхивая жгучие объятия смущения, улыбнулась Свобода. – Ты в этих делах мудрее меня; пусть будет так.

Пристыжённо съёжившись, она опустила глаза долу. Смилина прижала её к груди, чмокнула в макушку.

– Как ни сладко мне с тобою, но скачи-ка домой, козочка моя легконогая. Уж прости, что выпроваживаю. Поздно уж. И тебе баиньки пора, и мне завтра вставать ранёхонько. Положила б тебя с собою, но сама понимаешь – нельзя пока.