– Разве я могла уйти, не попрощавшись и не условившись о времени следующей встречи? – Свобода уселась к ней на колени, покрывая быстрыми чмоками её лицо и щекоча дыханием ресницы и брови.

Женщина-кошка опять нахмурилась, всмотревшись в глаза девушки. Её палец скользнул по подбородку Свободы и поймал там не высохшую слезинку.

– Ты опять плакала… Что стряслось, горлинка?

Вместо ответа княжна потёрлась носом о её нос.

– Пообещай мне одну вещь, Смилина… Обещай, что ты не станешь отдавать свою жизнь за меня. Не надо этого делать, потому что в тебе очень, очень много душевных сил. Их у тебя достанет, чтобы продолжать свой путь без меня. А вот я… Я без тебя – не жилец.

– Чего это ты вдруг так заговорила, ладушка? – Женщина-кошка встревоженно заглядывала ей в глаза. – Что за думы такие?

Свобода расправляла пальцами её нахмуренные брови. «Потому что я так устала терять тех, кого люблю!» – кричало сердце в ней, но губы произнесли:

– Пустяки, забудь… Когда увидимся в следующий раз?

Они назначили свидание снова на будущий шесток. Раньше у Смилины не получалось выбраться: было много работы в кузне, и она не могла устраивать себе выходной, когда заблагорассудится.

Верный Бурушка терпеливо ждал княжну там, где она его оставила – у озера. Конь встретил её укоризненным ржанием.

– Прости меня, дружок, прости, я больше не буду так надолго пропадать. – Свобода обняла коня, потрепала по шее, нежно взлохматила пышную волнистую чёлку. – Умница ты у меня!

Бурушка мог бы уйти домой – благо, дорогу он знал, но почему-то предпочёл дожидаться её здесь. Была ли то лошадиная верность или почти человеческая проницательность, но благодаря этому Свободы не хватились дома. Если б Бурушка пришёл на конюшню без всадницы, то во дворце все сейчас стояли бы на ушах, а по окрестностям рыскали бы люди её отца в поисках пропавшей любительницы долгих конных прогулок.

Остаток дня (впрочем, как и многие из предыдущих) Свобода провела на конюшне. Чистила лошадей, задавала им корм, водила на прогулку, приучала к седлу молодых, убирала в стойлах – одним словом, вкалывала наравне с конюхами. Она всё умела, разве только подковы не ставила. Перед сном она надела ожерелье. Долго не гасила лампу, сидела на постели, снова и снова до пронзительной скорби возвращаясь мыслями к матушкиному лицу в хрустальном гробу.

– Княжна, а ну-ка – ножки мыть, – привычно хлопотала Яблонька, белобрысая девушка-служанка. – Ох и долго нынче каталась ты, госпожа! И на конюшне опять возилась. Ножки-то, поди – как у хрюшки копытца… Мыть, мыть скорее! Да и баиньки, на бочок.

Свобода опустила ноги в деревянную лоханку с тёплой водой, разминала там пальцы и ловила уютные мурашки. Яблонька вымыла усталые ступни госпожи и обсушила полотенцем.

– Ожерелье – в шкатулочку? – заботливо обхаживала она Свободу. – А то не ровен час, порвётся во сне – собирай потом бусины по всей постели…

– Оставь, Яблонька, я нынче в нём спать буду, – ответила княжна, взмахом руки отпуская девушку. – Иди, отдыхай, мне больше ничего не надобно. Спокойной тебе ночи.

– И тебе сладких снов, княжна, – поклонилась Яблонька, задом пятясь прочь из опочивальни.

Комната прислуги была за стенкой, соединённая со спальней Свободы слуховым окошком, дабы в случае надобности княжна могла позвать девушек. Задув лампу, Свобода улеглась и накрылась пуховым одеялом.

«Ничто нас не разлучит: ни люди, ни боги, ни сама смерть…» Тёплая слезинка скатилась на подушку по щеке. Свобода нащупала и погладила ожерелье, улыбаясь сквозь солёную плёнку влаги. Дрёма качнула её раз, другой, тело отяжелело и провалилось в пуховый сугроб постели.

Во мраке опочивальни кто-то сидел рядом с нею. Кто-то в белых одеждах склонился над Свободой, и лба коснулось лёгкое дуновение – призрак поцелуя. Душа заплакала, запела всеми струнами, заметалась, рванулась из мягкого, безвольного тела, которое не могло двинуть даже пальцем. Свобода хотела позвать: «Матушка!» – но губы были словно из глины вылеплены. С них слетел только еле слышный стон.

«Свобода, дитя моё, свет моего сердца, – защекотал её голос-шелест, голос-дыхание. – Я слышу всё, что твоя душа шепчет мне. Ловлю каждое её словечко и покрываю его поцелуями. Я – страж твоего сна. Пока я рядом, страхи не проникнут в него».

Сквозь пудовые, неживые веки Свобода видела седые косы и белую накидку с драгоценным очельем… И улыбку, навечно застывшую на губах. Прохладная, точно сотканная из воздуха рука вытирала со щёк княжны слёзы.

«Не плачь обо мне… Твои слёзы – моя боль. Твоё счастье – моё счастье. А твоя жизнь – моё самое главное сокровище».

Свобода послала матушке шелест облетающих дней-листьев и горькую пыль дорог, по которым она скиталась в поисках. Она искала среди живых ту, чьё тело уже принял холодный склеп.

«Пока твоё сердце думало, что моё продолжает биться где-то далеко, я была жива в нём. – Прозрачные ладони ласкали княжну дуновением ветерка, косы рассыпались по постели серебряными струями лунного света, окутывая Свободу и укачивая. – В твоём сердце я прожила дольше. Я и сейчас жива. Твоя любовь – моё дыхание, моя пища и питьё. Спи, моё дитя, жизнь моя. Я берегу твой покой. Ежели солнце улыбнётся тебе завтра, вспомни обо мне, но не со слезами».

Когда княжна встала навстречу новому дню, сквозь осенние тучи в самом деле пробивались лучи солнца. Они проделали в облачном покрове оконце и ласкали землю, играли в пёстрой листве, и на коже чувствовалось их прощальное тепло. Свобода, как могла, удерживала в себе слёзы и улыбалась: она знала, что матушка рядом – всё видит и чувствует.

Ах, как жаль, что нельзя было сегодня встретиться со Смилиной!.. Та работала. Не могла же Свобода заявиться к ней в кузню, в самом деле! Хотя… А если нагрянуть не в кузню, а домой? На губах княжны заиграла озорная улыбка. Точно! Она встретит любимую после трудового дня, как примерная супруга: подаст ей умыться, усадит за стол… А снедь к столу можно было и на княжеской кухне раздобыть.

Всю первую половину дня Свобода провозилась с лошадьми, потом умылась, переоделась и отправилась «выгуливать» Бурушку. Её коню требовались ежедневные пробежки, иначе он, застоявшись в стойле хотя бы день, начинал плохо себя вести: брыкался, не давал себя оседлать, убегал от конюха. Помышляя о предстоящем вечере, Свобода пребывала в самом светлом расположении духа. Мысли о матушке время от времени налетали грустным облачком, и предательская слезинка наворачивалась на глаза, но, памятуя о матушкиной просьбе, девушка тут же её смахивала и улыбалась.

Прихватив с собой пирог с осетриной, Свобода собралась было перенестись в Белые горы, но вдруг вспомнила: она ведь ещё ни разу не была в доме Смилины, а кольцо могло доставить её только в знакомое место или к знакомому человеку. Как же быть? Вечер оказался под угрозой срыва… И тут княжну осенило: деревянная кошка! Её подарочек должен был сейчас стоять у Смилины дома, а значит, один знакомый предмет всё-таки давал лазейку для кольца. Свобода закрыла глаза и как можно яснее представила себе фигурку. Прохладное пространство прохода обняло её.

Она очутилась в просторном каменном доме, построенном в два яруса. В верхней части располагалась большая горница с могучим дубовым столом и лавками, на которых могли устроиться дюжины три гостей. Лавочки были украшены тонким деревянным кружевом резьбы, а на стенах и сводах потолка пестрел растительный узор, выложенный из плоских цветных камушков. На стенах узор представлял собой сдержанную клеточку-решётку, а вот потолок был расцвечен щедро: и алыми маками, и пупавками с белыми лепестками и жёлтыми серединками, и синими колокольчиками, и пшеницей золотой…

Поставив пирог на стол, Свобода с любопытством осмотрелась. С горницей соседствовала опочивальня и две комнаты для гостей; в стены были встроены кряжистые печи-великанши – широкие и высокие, чисто побеленные. Печка в опочивальне имела просторную лежанку – как раз по росту Смилины. Свобода забралась на лесенку и откинула занавеску. Перина, без единой морщинки расстеленное лоскутное одеяло, взбитая пудовая подушка. Здесь, наверно, женщина-кошка и спала. Впрочем, тут легко нашлось бы место и для двоих.

На полатях сохли душистые травы, распространяя по дому приятный запах, горьковато-медовый, напоминающий о лете. Также тут было припасено липовое мочало и несколько банных веников… В дальнем углу полатей ютилась горка старых сапогов и чуней, скатанная в трубу обувная кожа, вдоль стен лежали свёрнутые рогожки, ровным рядком выстроились корзинки и туески, а довершала этот склад стопка изношенных рубашек, годных разве что только на ветошь.

В нижней части дома Свобода нашла кухню, кладовку, дровяной склад и вход в погреб, а также маленькую мастерскую с наковальней и кузнечной печью: видно, Смилина устроила её тут, чтоб чинить что-нибудь по мелочи, не уходя в большую кузню.

Снаружи дом окружал сад с огородом, обнесённый невысокой каменной стеной. На заднем дворе – сеновал, житница, хлев и, конечно, баня. Сунув всюду свой любопытный носик, Свобода задумалась: кроме работы в кузне у Смилины было немало хлопот и в домашнем хозяйстве. Никаких помощниц-работниц на дворе княжна не увидела… Значит – всё одна, всё сама. Это что ж получалось: встать ни свет ни заря, напоить-накормить скотину, убрать за нею, днём – труд у наковальни, вечером – опять домашние дела. Хлеб испечь, огород полить-прополоть, бельё постирать, полы подмести… Обследовав кухню, Свобода нашла там только холодную кашу в горшке да несколько варёных яиц. Вот и весь немудрящий ужин неутомимой оружейницы.

А она, непоседа-стрекоза, ещё досадовала, что Смилина не могла часто выбираться на свидания… Задумалась княжна, взгрустнула даже. Стыдно ей стало. Так и сидела она у стола с пирогом, пока за окнами вечерняя синь сгущаться не начала. Спохватившись, принялась Свобода топить печку, чтоб воды нагреть, ну и, вестимо, чтоб пирог горячим можно было кушать. Схватила ведро, кинулась на поиски колодца. Оного в непосредственной близости от дома не оказалось, зато до ручья было рукой подать. А за ручьём – лес темнел стеной, а над ним поднимались призрачно-белые, поразительно близкие горные вершины. Казалось, протяни руку – и можно их потрогать… Как живые, смотрели они Свободе в душу, мудрые и молчаливые, древние, как сама матушка-земля.