Всю зиму она просидела дома почти безвылазно, изредка выбираясь только на короткие пешие прогулки. А в один предвесенний солнечный денёк её ноги сами свернули в сторону конюшни.

Конюх тащил на недоуздке больного, паршивого жеребёнка. На него невозможно было смотреть без слёз: глаза представляли собой сплошные гнойные раны, из ноздрей текла тягучая слизь, а облезлая, всклокоченная шерсть пестрела проплешинами от какого-то мерзкого лишая.

– Куда ты его волочёшь? – окликнула конюха Свобода.

– Да прибить надобно, госпожа, – отвечал тот. – Видишь – паршивый совсем, чахнет. Матка от него отказалась. Лечить – без толку: себе же дороже выйдет, а проку от него всё равно не дождёшься.

– Погоди, – сказала Свобода. – Может, и вылечим.

– Да ну, княжна! – махнул рукой конюх. – Дело безнадёжное. Только зря возиться.

Княжна отняла у него недоуздок и отвела бедолагу в стойло. Малышу было от силы месяца три-четыре. Свобода промывала ему глаза отваром ромашки, у князя Ворона взяла состав для приготовления мази от лишая, а вместо материнского молока поила жеребёнка коровьим и козьим: другие кобылицы отвергали бедняжку. В качестве прикорма княжна замешивала для него молотый овёс с тёплой водой.

Когда сад оделся в душистый свадебный наряд, Свобода скакала по лугу на покладистой, но весёлой кобылке Пчёлке, а Бурушка (так она назвала своего питомца) мчался следом, радостно задрав хвост. Его шкура лоснилась, как шёлк, грива торчала густой льняной щёточкой, а в ясных глазёнках сиял, отражаясь, весь его небольшой окружающий мирок. Теперь явно проступала его красивая тёмно-игреневая масть.

– Давай, Бурушка, не отставай! – задорно окликала Свобода своего выкормыша.

Бурушка стал совсем здоров и весел, хорошо кушал и любил резвиться, намного обгоняя в росте своих сверстников и обещая со временем превратиться в исполинского богатырского коня. Он был из северо-воронецких тяжеловозов – с кряжистым телом, могучими коренастыми ногами и густыми щётками над копытами. За своей спасительницей он бегал неотвязным «хвостиком», как за мамой.

– Выходила ведь, – качали головами конюхи, глядя на княжну и её юного друга.

Сама Свобода к своим одиннадцати годам выглядела уже совсем взрослой – на вид ей давали все восемнадцать. Она нередко проезжала мимо дома Одинца, но не смела постучаться… А однажды застала там большое гулянье – с песнями, плясками и столами под открытым небом.

– А что там празднуют? – спросила княжна у пробегавших мимо мальчишек.

– Так свадьбу дочки Одинца-кузнеца, Любони, – был ответ.

Свобода не чувствовала себя вправе войти в дом с поздравлениями молодым. Вряд ли ей обрадовались бы здесь: она была дочерью человека, обидевшего эту семью. Перед тем как уехать, она полюбопытствовала только:

– А за кого она выходит?

– А за Смилину, кошку с Белых гор, – грянуло громом среди ясного неба, а молния сожгла сердце Свободы дотла. – Она три года где-то пропадала, а теперь вернулась, чтоб Любоню в жёны взять и в Белые горы с собой увезти.

Она рванулась бы в дом, растолкала бы гостей, отпихнула невесту и повисла на плечах Смилины… Но в груди не осталось сердца, чтобы куда-либо рваться. Луг раскрыл ей объятия, и она мчалась на Пчёлке не разбирая дороги, а Бурушка скакал следом. Опомнившись, княжна спешилась и отпустила кобылку попастись, а Бурушку обняла за шею и бесслёзно затряслась. Солнце светило будто в насмешку ей – беспощадно ярко, щедро, прогревая каждую травинку, а ей хотелось стать дождливой ночью, ссутулиться и закутаться в чёрный плащ из вороньих перьев.

Матушке ничего объяснять не пришлось: она уже всё знала.

– Ну что ж, я рада за них, – молвила она с безмятежной улыбкой, но лицо её заливала мраморная мертвенность. – А я тоже приняла важное решение, доченька. Я ухожу от твоего батюшки.

Казалось, уже ничто не могло потрясти разбитую вдребезги душу Свободы, подкосить её и покрыть седым инеем горечи. Всё было уничтожено, опрокинуто, стёрто в порошок… И всё-таки маленький осколок чувств шевельнулся в этих руинах.

– Я удивляюсь, матушка, что ты не подумала об этом раньше, – глухо вырвалось у неё. – Батюшка стал обращаться с тобой не так, как ты того заслуживаешь.

– Между ним и мной не осталось ни любви, ни уважения, – проронили матушкины поблёкшие губы. – Я задыхаюсь здесь. Но без тебя я не представляю своего существования: ты – моя душа и сердце, моя жизнь. Ты пойдёшь со мной, дитя моё?

Вместо ответа Свобода обняла её со всей своей бесслёзной болью.

– Ты у меня умница, храбрая охотница, – дрожащими губами шептала матушка. – Вдвоём мы справимся со всеми напастями.

В тот же день матушка разорвала пояс и бросила на обеденный стол. Князь, поставив кубок и промокнув губы краем скатерти, воззрился на неё вопросительно и холодно.

– Потрудись объяснить, что сие означает.

– По вашему обычаю сие означает развод, – ответила Сейрам, несгибаемо прямая и стройная, величественная в своём спокойном презрении. – Мы с тобою давно стали чужими друг другу, княже, меж нами пролегла ледяная пустыня. Я не вижу смысла влачить далее это жалкое подобие семейной жизни, а потому ухожу от тебя и забираю дочь.

Бабах! Княжне показалось, будто крыша дворца рухнула. Это отец вскочил, с грохотом опрокинув блюдо с жареными перепёлками и разлив кувшин дорогого привозного вина.

– Выметайся хоть сейчас! – рявкнул он разгневанным зверем, и отзвуки его голоса зловеще прокатились по трапезной, а притихшие гости испуганно вжали головы в плечи. – Я тебя не держу. Но Свобода останется со мной. Дети принадлежат отцу по закону, и ты об этом прекрасно знаешь.

Сквозь леденящий ураган его ярости говорить было страшно, но Свобода тоже поднялась со словами:

– Батюшка, я хочу уйти вместе с матушкой.

– А тебя никто не спрашивает! – Глаза отца блеснули, высветленные бешеными вспышками. – Закрыть её в светёлке и не выпускать!

По мановению его пальцев, унизанных перстнями, стражники подхватили Свободу под руки и потащили. Она билась, кусалась, но ребята были дюжие.

– Отпустите её сей же час! – крикнула матушка, но стража скрутила и её.

Сколько ни вопила, сколько ни колотила Свобода в дверь, сколько ни надрывала испепелённую гневом душу – стража была неумолима, а отец даже не думал приходить.

– Батюшка, я ненавижу тебя! – крикнула она, швырнув в стену подушку.

Ещё никогда её не сажали под замок, не применяли грубой силы, даже не секли розгами. Растоптанная, униженная, зарёванная, она сидела, забившись в угол и рассматривая красные пятна на своих запястьях. Ручищи у стражников – железные.

Но у Смилины – во сто крат крепче.

С наступлением сумерек слюдяное оконце разбила стрела с привязанной к ней верёвкой и запиской. Перепуганная Свобода колобком скатилась с постели, подползла к стреле и в лунном свете кое-как разобрала буквы на берёсте:

«Родная, привяжи верёвку к чему-нибудь тяжёлому, что может выдержать вес человека. Матушка».

Сердце воскресло из пепла, обрадованно застучало. Свобода окинула светёлку в поисках чего-то увесистого, прочного. Её выбор пал на огромный дубовый ларь, окованный сталью, в котором хранилась домашняя утварь. Сколько она себя помнила, он всегда стоял в своём углу; казалось, сдвинуть его с места было не под силу никому. Княжна привязала конец верёвки к потемневшей от времени посеребрённой ручке на его крышке.

Ночным татем по верёвке в светёлку взобрался невысокий, стройный кангельский воин в лёгких доспехах, опоясанный саблей. Он стиснул оторопевшую Свободу в объятиях и прошептал голосом матушки:

– Это я, моя родная.

Свобода, еле сдержав рвущийся из груди счастливый смех, обняла её в ответ.

– Сможешь слезть вниз? – по-прежнему шёпотом спросила матушка.

Свобода выглянула в ночной сумрак сада. До земли было семь саженей [3], от высоты слегка закружилась голова, но княжна твёрдо кивнула. Быстро увязав в узелок кое-какие вещи, она выбросила его вниз, а потом собралась лезть сама.

– Я пойду первой, – сказала матушка. – Ежели что, подхвачу. – И добавила заботливо: – Надень рукавички, чтоб ладони не стереть.

Беспокойный ветер выдувал из глаз слёзы, сад взволнованно шелестел, наблюдая за этим дерзким побегом. Когда ноги Свободы коснулись земли, она попала в окружение: её обступили стражники с зажжёнными светочами. Двое из них крепко держали матушку, а возглавлял засадный отряд сам князь. Он сорвал с матушки кангельскую шапку-шлем, и косы с серебряной паутинкой проседи упали ей на грудь.

– Хорошая попытка, Сейрам, – усмехнулся он. – Но тщетная. Ты совершила преступление, пытаясь выкрасть мою дочь, но я, так уж и быть, на первый раз прощу тебя и отпущу невредимой. Ты, как я погляжу, напялила мужскую одёжу и доспехи… Что ж, ежели ты не угомонишься, то в следующий раз с тобой поступят как с мужчиной – вражеским воином, коль уж ты так напрашиваешься.

А матушка не сводила взгляда с княжны – бесстрашного, горьковато-нежного.

– Я не прощаюсь, Свобода. Мы будем вместе, я клянусь, – сказала она, и каждое её слово выжигалось на сердце девочки огненными письменами. – Я вернусь к тебе. Ничто нас не разлучит: ни боги, ни люди, ни сама смерть. Слышишь? Я клянусь тебе!

Эти слова звучали в песне ветра, вплетались в космы плакучих ив, шелестели с листопадом и журчали вместе с вешними ручьями. Свобода, оправдывая своё имя, убегала на поиски матушки, но её находили и возвращали. Встречаясь во сне со своим «вторым отцом», она молила его:

«Батюшка, помоги мне найти матушку!»

Серые глаза обдавали её ночной прохладой и печалью.

«Я здесь бессилен, дитя моё. Но матушка сдержит своё обещание. Она вернётся к тебе… в некотором роде».

Отец женился снова – на дочери одного из своих удельных соседей-князей, девушке миловидной, кроткой, доброй и покладистой, воспитанной в духе покорности мужу. И совершенно бесхребетной. Молодая супруга родила ему сына – наследника. Свобода даже не пыталась принять в своё сердце новых членов семьи: мачеха и маленький братец для неё не существовали. Нет, она не презирала, не ненавидела их, просто жила своей, отдельной от них жизнью.