– Она вернулась в Белые горы, – был ответ.

С мокрым от слёз лицом княжна поскакала куда глаза глядят. «Она даже не попрощалась», – стучала в сердце горькая мысль, разбивая его вдребезги. Небеса, словно сочувствуя её горю, тоже разразились потоками влаги, но княжна, словно потеряв всякую телесную чувствительность, скиталась под струями дождя. Остановилась она, только когда её зубы начали клацать от холода. Сил держаться в седле не осталось, и княжна сползла наземь, в мокрую траву.

«Ну что, победительница?.. Кажется, тебя бросили», – усмехался ветер, выстуживая тело под мокрой одеждой.

Леший, словно бы желая защитить хозяйку от дождя, встал над нею, сжавшейся в дрожащий комочек. Под его брюхом её и нашла матушка. Сначала Свобода услышала приближающийся стук копыт, но не вышла из своего скорбного оцепенения. Кто-то соскочил с седла, а потом матушкины ладони прильнули к её щекам.

– Свобода, ты где шляешься в такую непогоду?! Почему домой не едешь? Ты же вымокла до нитки… Да ты вся горишь! – Голос матушки понизился, в нём глухо прозвучала тревога. – Горячая, как уголёк… А ну-ка!

Свобода тряслась в матушкином седле, прикрытая от струй дождя её плащом и заботливо обнимаемая её рукой, а Леший покорно скакал следом. Потом была сухая тёплая постель, но озноб забирался своими ледяными пальцами и под пуховое одеяло, тело тряс невыносимый колотун.

– Она ушла… Вернулась в Белые горы, – в бреду срывались с сухих горячих губ слова, улетая к бесприютным тучам. – Даже не попрощалась со мною…

Шелестящая дождливая ночь раскинула над Свободой свой чёрный плащ из вороньих перьев. Приподняв горящую голову с подушки, девочка силилась понять, сон это или явь… Прохладная ладонь легла ей на лоб, а загадочные серые глаза несли отдохновение и ласку. Если и сон, то странный: её солнце и луна встретились. Матушка и князь Ворон были с нею в одной комнате. Князь-колдун поднёс к её губам терпко пахнувший лекарственными травами отвар, и Свобода послушно выпила всё до капли, скривилась от крепкой горечи и уронила голову на подушку.

– Что с нею? Она поправится? – глухо спросила матушка.

– Обязательно, – кивнул Ворон.

Потом измученную матушку сморил сон, а веки Свободы, напротив, размыкала бодрость. Жар спал, её пробил пот, в голове стоял тонкий звон, словно она очень долго слушала оглушительный крик. Княжна не сводила глаз с тёмной сутулой фигуры «второго отца», сидевшего у её постели и взиравшего на неё с грустной нежностью. В молодости он, вероятно, был очень пригож собою; увы, красивые тёмные брови вразлёт поредели и блестели прожилками седины, чувственные губы истончились, а точёный нос с благородной горбинкой стал по-вороньи крючковат. Но Свободе была дорога каждая складочка, каждая морщинка на его мудром, уверенно-властном и спокойном лице. Возраст растворялся в колдовском свете этих очей, то зеркально-чистых, то вьюжно-ледяных, то таинственно-ласковых.

– Я соскучился по тебе, дитя моё. – Губы князя Ворона прильнули к её лбу. – Ты что-то совсем закрылась от меня, не пускала в свои сны… Я подумал было, что ты на меня обижена. А ты, оказывается, заболела. Вовремя я пришёл.

– Прости меня, батюшка. – Голоса почти не было, только хрип вперемешку со всхлипами вырвался из груди Свободы. Она села в постели и обняла князя Ворона, прильнула к его груди, вороша прохладные пёрышки его плаща.

Он с недоумением заглядывал ей в глаза, взяв за подбородок.

– Простить тебя? За что, счастье моё?

– За то, что позабыла тебя…

Ему она могла излить душу до последней капли, до самого донца. Он выслушал, не перебивая ни единым словом, потом прижал её голову к своей груди.

– Видно, у твоей белогорской знакомой были очень веские причины, чтобы вернуться домой так срочно. Ежели б она не спешила, она обязательно попрощалась бы с тобой. Не держи на неё обиды. Обида – это яд для души. Он разрушает её изнутри, а потом заболевает и тело.

Свобода выздоровела спустя седмицу: князь стал её лекарем и неотлучно находился около неё, поил отварами.

– Увы, я могу вылечить только тело, – говорил он со своей печальной улыбкой. – Разбитые сердца я врачевать не умею.

Едва к Свободе вернулись силы, как она сразу же поскакала к Одинцу, чтобы расспросить его домашних о причинах, вынудивших Смилину в спешке покинуть эти места. Её встретил сам кузнец.

– Спроси об этом у своего отца, княжна, – сурово блестя глазами из-под седеющих кустиков бровей, сказал он. – А я говорить про сие не хочу. Обижен я на князя. Ни за что ни про что оскорбил он меня и мою семью.

Домой Свобода мчалась с горячим биением готового вот-вот вырваться из груди гнева. Отец принимал торговых гостей, слушал их рассказы о дальних странах; княжне следовало дождаться конца приёма, но всё её нутро клокотало.

– Батюшка, прости, что вмешиваюсь, – шагнула она вперёд. – И вы, уважаемые гости, простите. Батюшка, могу я перемолвиться с тобою парой слов наедине?

– После, дитя моё, – ответил князь. – Не видишь, я занят?

Пришлось ждать. Беседа с купцами затянулась и плавно перетекла в обед, за которым Полута потчевал гостей хмельным мёдом и брагой, да и сам изрядно налегал на кубок. Когда он вразвалочку вышел из трапезной, Свобода снова обратилась к нему:

– Батюшка…

– Чего тебе? – Князь чмокал, прочищая языком зубы от застрявших кусочков пищи.

– Я была у Одинца-кузнеца, – начала княжна. – Он огорчён и обижен…

– Ах, он ещё и обижен?! – с неожиданной злостью вскипел отец, рдея хмельным румянцем на скулах. – Сам виноват, что пригрел у себя на груди такую змею, как эта… кошка.

Сердце Свободы ёкнуло, покрывшись инеем.

– Батюшка, отчего ты называешь Смилину змеёй? Что плохого она тебе сделала?

– Рано тебе знать такие вещи, – жёстко и грубо отрезал князь. – Она покусилась на мою княжескую честь, поступив подло и гадко. Не желаю слышать о ней! Не докучай мне более. Довольно с меня этих разговоров.

Так ничего вразумительного Свобода от него и не добилась. Князь раздражённо отмахнулся и ушёл, а девочка, глядя ему вслед, вдруг почувствовала на сердце оглушительную пустоту. Этот человек был ей совсем чужим.

Она отказывалась верить в то, что Смилина могла сделать что-то дурное. Произошла какая-то ошибка, недоразумение, Свобода в этом не сомневалась ни на миг. А у матушки с отцом между тем наставал разлад. Князь более не улыбался супруге, всё чаще был груб и пренебрежителен; матушка, конечно, не грубила в ответ, просто замыкалась и смотрела сквозь него, будто он был пустым местом. Зато со Свободой они стали близки как никогда: почти каждый день катались верхом, часто охотились. Княжна учила матушку ловить рыбу, затаив в сердце горечь. Каждая сосна, каждая песчинка на берегу озера напоминала о Смилине…

Однажды после удачной охоты они зашли в лес, чтобы набрать ягод: к печёной утке они хотели сварить медово-клюквенную приправу. На влажной полянке алые ягоды стлались богатым ковром, и мать с дочерью так увлеклись сбором, что не сразу заметили ещё одного любителя клюквы. Огромный бурый зверюга встал на задние лапы и заревел, широко разевая пасть и показывая ребристое нёбо и жёлтые клыки. Свободу прибило к земле тягучим, как судорога, страхом, а матушка очень медленно вытянула из колчана стрелу.

– Доченька, спасайся, – тихо сказала она.

Она попыталась отпугнуть медведя свистом, но зверь оказался не из трусливых. Впившаяся в плечо стрела только разъярила матёрого лесного хозяина. Матушка молниеносно выпустила друг за другом ещё три, но и они не остановили медведя – он продолжал надвигаться уже на четырёх лапах и реветь.

– Свобода, на дерево! – крикнула матушка.

Она хотела спасти Свободу ценой своей жизни… Осознавая это, девочка словно приросла к месту. Бешено колотившееся сердце не хотело принимать от матушки такую жертву, а мудрый лес замер, бесстрастно наблюдая, но не давая подсказок.

«Бей медведя либо в глаз, чтоб через глазницу пробить мозг, либо в хребет. Зверь этот могуч и вынослив, раны в туловище только разозлят его».

Незримая тень женщины-кошки встала у Свободы за плечом, отгоняя страх и вселяя отвагу. Вспомнив урок, когда-то данный Смилиной, девочка нащупала на боку охотничий нож.

А зверь уже повалил Сейрам и вцепился ей в руку. У Свободы была лишь пара мгновений, чтобы спасти матушку. Она представила себя женщиной-кошкой, быстрой, ловкой и несокрушимой, и откуда-то взявшаяся пружинистая сила подбросила её. В три прыжка очутившись у медведя на спине, она вонзила нож в короткую шею зверя, чуть пониже затылка. Всё своё отчаяние, всю любовь к матушке и к жизни она вложила в этот удар. Клинок был продолжением её сердца, олицетворением её боли и борьбы за выживание.

Удар достиг цели.

Гул и звон наполнил уши Свободы. Сок раздавленной клюквы пропитывал рубашку на локтях алыми пятнами, рядом валялся нож, выпачканный отнюдь не соком. «Бух, бух, бух», – грохотало сердце, заглушая все звуки в опустевшей голове.

– Всё, всё, доченька… Ты умница… Ты моя храбрая девочка…

Родные ладони гладили лицо княжны. Матушка выкарабкалась из-под рухнувшей медвежьей туши невредимая: она подставила зверю наручный доспех из девяти слоёв толстой дублёной кожи с проклейкой из смолы, усиленный стальными пластинками. На нём остались отметины от медвежьих зубов. Не прокусил!

– Вот так поохотились мы с тобой сегодня! – вздрагивая тонкими ноздрями, возбуждённо смеялась она. – Шли на уток, а добыли медведя! Доченька, скачи во дворец да зови ловчих – пускай тащат нашу добычу домой.

Свобода боялась оставить матушку одну в лесу. А вдруг рядом бродили другие медведи?

– Милая, медведи – не волки, стаями не ходят, – заверила её матушка, нежно теребя за уши и целуя в нос, щёки и лоб. – Они – одиночки. Давай, скачи во весь опор!

Княжеские ловчие с удивлением и восхищением качали головами, окружив убитого медведя. Вот так зверюгу юная княжна завалила! Причём с одного удара: клинок вошёл точно меж позвонков, перебив спинной мозг.