Я нервно сглатываю, но комок в горле остается.

— Предположим, я не захочу туда заглядывать.

— Она говорит, ты должна это сделать, мисс. Это единственный способ понять, что с тобой происходит. Чтобы понять эту силу.

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит. Только знаю, что я не настолько отчаянна, чтобы повернуться к ней спиной.

— Тогда почему бы тебе не заглянуть туда?

Девочка качает головой.

— Она говорит, ты должна найти себя. Таков способ существования сфер.

Я устала, замерзла, и мне до смерти надоели загадки.

— Послушай, я ничего не понимаю! Ты можешь просто объяснить, к чему все это?

— Тебе лучше бы поспешить, мисс.

Большие карие глаза глядят в сторону выхода из пещеры, потом снова смотрят на меня, и я вздрагиваю при мысли о том, чего может бояться девочка, что таится там, в темноте…

Но как бы то ни было, я не хочу уйти отсюда, не узнав больше, чем знала прежде. Я подхожу к камню. Он не маленький, однако не такой уж и неподъемный. С некоторым усилием я отодвигаю его в сторону. В стене пещеры открывается отверстие, глубиной примерно как вытянутая рука. Сердце у меня бешено колотится. Бог знает, что может прятаться там, мне приходится закусить губу, чтобы подавить крик. Рука погружается в дыру по самое плечо, и я нащупываю что-то. Оно как будто прилипло, и мне приходится с силой потянуть находку, чтобы вытащить ее на свет. Это переплетенная в кожу тетрадь. Я открываю ее и смотрю на первую страницу. Дневник. Над бумагой взлетает пыль; я смахиваю со страницы мелкий мусор. Между первыми листами и переплетом лежит конверт. Бумага шуршит под пальцами, я наугад переворачиваю несколько страниц и всматриваюсь в текст.

Что пугает тебя?

Что заставляет волоски на твоих руках шевелиться, ладони — потеть, дыхание останавливаться, а сердце колотиться в груди, как колотится попавший в клетку дикий зверек?

Темнота ли это? Или мимолетное воспоминание о страшной сказке, услышанной перед сном, сказке о призраках, гоблинах и ведьмах, таящихся в ночи? Или же это ветер, который то замирает, то набирает силу перед началом могучей бури, наполняя воздух влагой и намеком, заставляющими тебя устремиться к дому, пробуждает желание спрятаться у надежного очага?

Или же это нечто более глубокое, нечто более страшное, некий монстр, затаившийся в тебе самой, то, что ты лишь иногда замечаешь мельком, безбрежное неведомое твоей собственной души, где скапливаются тайны огромной силы, внутренняя тьма?

Если захочешь выслушать, я расскажу тебе историю — такую, воспоминание о которой не прогнать уютным гудением огня в камине. Я расскажу тебе историю о том, как мы нашли себя в той сфере, где зарождаются сны, где судьба предопределена, а магия так же реальна, как отпечаток твоей ладони в снегу. Я расскажу тебе, как мы открыли ящик Пандоры, скрытый в нас самих, ощутили вкус свободы, запятнали свои души кровью и выбором и выпустили в мир ужас, разрушивший драгоценный Порядок. Эти страницы — признание во всем том, что привело к этому холодному серому рассвету. И что будет теперь, сказать не могу.

Забилось ли твое сердце быстрее?

Не собираются ли на горизонте тучи?

Чувствуешь ли ты, как бегут мурашки по шее в ожидании поцелуя, которого ты страшишься, но в котором так нуждаешься?

Испугаешься ли ты?

Познаешь ли ты истину?

Мэри Доуд, 7 апреля 1871 года.

Не та ли это Мэри, которой кажется, что она знает меня? Я сама не знакома ни с какой Мэри Доуд. У меня болит голова, я замерзла в одной ночной сорочке.

— Скажи этой Мэри, чтобы она оставила меня в покое. Мне не нужна та сила, которую она мне предлагает.

— Она не предлагает тебе никакой силы, мисс. Она просто указывает тебе путь.

— Ну, так я не желаю по нему идти! Ты меня поняла, Мэри Доуд? — кричу я во тьму пещеры, и мой голос эхом отдается в моих же собственных ушах.

Видение прекратилось, и я осталась одна, в пещере, с кожаной тетрадью в руках.


Жизнь Мэри Доуд лежит на кровати, дразня меня. Я могла бы сжечь тетрадь. Могла бы закопать ее в землю. Но я оказалась слишком любопытной. И вот я зажигаю свечу, ставлю ее на подоконник, и, улегшись в постель, принимаюсь в слабом свете разбирать строки. Я узнала, что в 1871 году Мэри Доуд было шестнадцать лет. Она обожала гулять в лесу, скучала по родным, желала, чтобы ее кожа стала светлее. Ее лучшей подругой была некая Сара Риз-Тоом, «самая очаровательная и добродетельная девушка в целом свете». Они были как сестры и никогда не разлучались. Я даже завидую Мэри Доуд, у меня ведь никогда не было такой подруги. Но в общем и целом первые двадцать страниц дневника оказались ужасно скучными, и я не понимаю, зачем той призрачной малышке было так нужно, чтобы он очутился в моих руках. Глаза у меня слипаются, и я сую дневник в глубину шкафа, кладу его рядом с крикетной битой отца. А потом засыпаю, выбросив все это из головы.

Мне снится матушка. Она мягко, обеими ладонями отводит волосы с моего лба, ее теплые пальцы согревают, как солнечный луч, и мне становится очень хорошо. Матушка привлекает меня к себе, но я выскальзываю из объятий и бегу к руинам какого-то древнего храма. Между темно-зелеными лозами винограда, опутавшими алтарь, скользят змеи. Внезапно срывается сильный ветер, по небу несутся плотные облака. Рядом со мной неясно вырисовывается лицо матушки, искаженное страхом. Сверкает молния, и матушка быстро снимает с себя ожерелье и бросает его мне. Оно как будто зависает в воздухе, медленно кружа, а потом падает ко мне в руки, и уголок серебряного глаза колет мне ладонь. Из крошечного пореза выступает кровь. Матушка что-то кричит. Но завывания ветра мешают расслышать. И только одно слово я улавливаю четко и ясно.

«Беги!»

ГЛАВА 9

Когда я просыпаюсь, стоит ясное, прозрачное утро, и самые настоящие солнечные лучи льются в окно, бросая на пол четкую тень оконного переплета. Снаружи все кажется золотым. Никто больше не требует от меня что-нибудь украсть. Никакие молодые люди в плащах не сообщают мне таинственных предостережений. Никаких странных светящихся девочек не топчется рядом, требуя, чтобы я забиралась в какие-то темные подозрительные пещеры. Все выглядит так, словно прошедшей ночи и не было вовсе. Я сладко потягиваюсь, пытаясь припомнить странный сон, как-то связанный с матерью, но он уже забылся. Дневник лежит в гардеробе, и я намереваюсь предоставить ему пылиться там сколько угодно. Этим утром я думаю только о мести.

— Проснулась? — спрашивает Энн.

Она полностью одета и сидит на аккуратно застеленной кровати.

— Да, — подтверждаю я.

— Лучше бы тебе одеться поскорее, если хочешь получить горячий завтрак. Когда все остынет, есть будет просто невозможно.

Энн некоторое время молчит. Внимательно смотрит на меня.

— Я отчистила твои грязные следы с пола.

Я бросаю взгляд на собственные ноги — ох… грязные ступни высовываются из-под накрахмаленной белой простыни. Я быстро прячу их.

— Куда это ты ходила?

Мне совсем не хочется говорить на эту тему. Все, настал день, солнце ярко светит. Внизу меня ждет завтрак. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня. И я собираюсь официально возвестить об этом.

— Никуда вообще-то. Я просто не могла заснуть, — лгу я, изображая беспечную и сияющую улыбку.

Энн смотрит, как я наливаю воду из расписанного цветами кувшина в таз и отмываю заляпанные грязью ступни и лодыжки. Я прячусь за ширму ради скромности и через голову натягиваю на себя белое форменное платье, потом щеткой расчесываю похожие на змей Медузы локоны и укладываю их в надежный узел на затылке. Я несколько раз оцарапываю нежную кожу головы шпильками и жалею, что не могу теперь носить волосы распущенными, как в детстве.

Конечно, с корсетом возникают сложности. Я никак не могу сама затянуть шнурки на спине. А здесь, похоже, не имеется горничных, готовых помочь вам одеться. И я со вздохом поворачиваюсь к Энн.

— Ты не могла бы мне помочь с этим кошмаром?

Она крепко затягивает шнурки, так, что у меня перехватывает дыхание, а ребра, кажется, вот-вот треснут.

— Ой, чуть посвободнее, пожалуйста! — пищу я.

Энн ослабляет шнурки, и теперь мне всего лишь неудобно, но я уже не чувствую себя изувеченной.

— Спасибо, — благодарю я Энн, когда она заканчивает шнуровать мой корсет.

— У тебя пятно на шее, — сообщает она.

Мне очень хочется, чтобы она перестала меня рассматривать. Глянув в небольшое зеркало на письменном столе, я обнаруживаю пятно прямо под подбородком. Я лижу палец и стираю его, надеясь, что это покажется Энн оскорбительным зрелищем и она наконец отвернется и не вынудит меня совершить какой-нибудь воистину ужасный поступок: например, я могла бы начать ковырять в носу, чтобы получить наконец хоть минутку уединения. Я бросаю последний взгляд в зеркало. Лицо, смотрящее оттуда на меня, отнюдь не прекрасно, но и не настолько ужасно, что могло бы напугать лошадь. А этим утром, когда на щеки падают лучи солнца, я похожа на свою матушку, как никогда.

Энн осторожно откашливается.

— Тебе, знаешь ли, никак не следовало бы бродить вокруг школы в одиночестве.

Я и не была одна. Энн прекрасно это знает, но я не горю желанием рассказывать ей, как меня унизили четыре красотки. Она могла бы воспринять это как некую особую доверительность, связывающую нас, а меня счесть эксцентричной чудачкой; но странности, случившиеся со мной, чересчур сложны, чтобы делиться ими с кем бы то ни было.

— Когда я в следующий раз не смогу заснуть, я разбужу тебя, — говорю я. — Боже, да что с тобой случилось?

Внутренняя сторона запястья Энн выглядит ужасно — ее покрывают тонкие красные царапины, похожие на перекрестный шов, которым подрубают подол платья. Их как будто нанесли иглой или булавкой. Энн быстро натягивает рукава как можно ниже.