Фред Стюарт - Век

Такси внезапно резко остановилось. Фаусто опустил стекло и выглянул наружу. Впереди собралась огромная толпа, которая растекалась по прилегавшим улицам и сковывала движение транспорта. Толпа слушала плотного человека, который обращался к ней с подножия памятника Гарибальди. То и дело он размахивал правой рукой, держа левую на талии, и хотя Фаусто не мог слышать, что тот говорил, многократные выкрики толпы не оставляли ни малейшего сомнения в его ораторском мастерстве.

Таксист вышел из машины, встал спереди, облокотившись на капот, и пробормотал угрюмо:

— С этой трещоткой мы застрянем здесь надолго.

— А кто это?

— Бенито Муссолини.

Фаусто вылез из такси, подошел поближе и начал слушать. То, что он услышал, вначале поразило его, потом взволновало. Он подумал, не видит ли он сейчас перед собой ту новую, мужественную, некоррумпированную политическую силу, о которой они говорили в Риме с Паоло Монтекатини?

1920

Аэроплан медленно кружил над поместьем Беверли-хиллз, а находившийся в нем кинооператор-хроникер, высунувшись из кабины, вертел ручку камеры, чтобы запечатлеть для будущих поколений празднество, проходившее внизу. Был теплый январский день 1920 года, и Король комедии (а именно так называли в Голливуде кинопродюсера Морриса Дэвида) устраивал прием в честь открытия своего огромного особняка в испанском стиле. Его жена Барбара Декстер Дэвид, вышедшая замуж восемнадцать месяцев назад, назвала особняк на вершине холма «Каса дель Мар»[58], в честь Тихого океана, открывавшегося взору с задней террасы дома. Голливудские знаменитости толпились вокруг особняка с красной черепичной крышей, прохаживались по поросшей дерном лужайке вокруг бассейна длиной около ста метров, иногда забредали в поисках шампанского в веселенькую полосатую палатку. Шампанское Моррис припас в больших количествах заранее, чтобы не нарушать закон о запрете на продажу спиртных напитков, вступивший в силу два дня назад.

С самолета все эти люди казались муравьями, однако, появляясь на киноэкранах всего мира, они на самом деле были гигантами — богами и богинями для миллионов людей, чьи доллары, фунты, франки, марки, лиры и рупии превратили некогда сонный, залитый солнцем городок Голливуд в мировую столицу грез. Там были Чарли Чаплин, Бестер Китон, Назимова, Род ла Рок, Д. В. Гриффит, Мэй Буш, Мак Сеннетт, Констанс Тальмдж, Барбара ла Марр и самая популярная в мире супружеская пара — Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. Присутствовал также выводок титулованных европейцев — бывших богов и богинь, свергнутых со своих старинных пьедесталов недавней кровавой войной, революцией, разочарованием общества и, самое обидное, теми, кто, как и они, были гостями на сегодняшнем приеме — звездами кино, чья красота и талант производили на публику большее впечатление, чем геральдические знаки. Но это не относилось к матери Барбары Декстер, леди Пемброук, также присутствовавшей на приеме. За год до этого бывшая Люсиль Декстер вышла замуж («купила», как говорили в ее семье) за младшего сына обедневшего британского герцога. Двадцатисемилетний лорд Арчибальд Пемброук был, как бы это сказать помягче, несколько моложе своей жены. А если говорить точно, он был на двадцать семь лет моложе Люсиль. Но предки его отца получили свой титул еще в XVIII веке, и для новоиспеченной леди Пемброук это было решающим обстоятельством. Люсиль проявляла легкий интерес к кинознаменитостям вокруг себя, и на нее произвело впечатление имение ее зятя (хотя про себя она и считала его безвкусным), но как английская аристократка, пусть даже и ставшая таковой в результате замужества, она расценивала себя бесконечно выше «киношников», — именно так, с презрением, называли людей из мира кинематографа, если даже те были знаменитостями, коренные жители Лос-Анджелеса. Ее муж, напротив, был раздавлен присутствием кинозвезд, особенно Барбары ла Марр, чья усыпляющая красота и темные волосы постоянно приковывали к себе взгляд его блекло-голубых, с красными прожилками глаз. Арчи, как называли его дети Люсиль, считал, что прием был «п-п-потрясающий»: он обладал не только приятной внешностью и худощавостью белокурого аристократа, но и аристократическим заиканием. Лорд Пемброук и напивался как настоящий лорд.

Лорна тоже приехала в Калифорнию, чтобы посмотреть на великолепный новый дом своей младшей сестры, однако сам Виктор извинился и не приехал, использовав свою работу как предлог для того, чтобы уклониться от поездки. Барбара понимала: ее отец не желает встречаться с Люсиль. Не оттого, что это могло привести к взаимным обвинениям или безобразным сценам, но просто потому, что это пробудило бы болезненные воспоминания. Позднее Виктор все равно собирался посетить Калифорнию, так как у него было десять процентов акций в компании Морриса «Дэвид продакшнз». После феноменального успеха «Нокаута» Моррис выпустил еще восемь комедий. Все они были профинансированы Виктором, и все имели равный успех. Этот успех Морриса, самым зримым воплощением которого был «Каса дель Мар», помог увеличить свое состояние и Виктору. Казалось, что Моррис пользовался какими-то магическими приемами — публика любила его сумасшедшие комедии. Но публика не знала, что Моррис Дэвид вот-вот объявит о начале нового предприятия в студии компании «Дэвид продакшнз». Об этом знали Виктор и еще Барбара. И в нужный момент он отказался вкладывать деньги в новый фильм своего зятя. Моррис был в ярости и клеймил «этого месшуге» Виктора: «Это же безумие — не вкладывать деньги в его, Морриса, фильм! Как может он, Моррис, провалиться?» Однако сама Барбара не была уверена в том, что ее отец безумен.

Ровно в пять вечера оркестр под полосатым тентом взял мощный аккорд, танцующие остановились, и Моррис вышел к микрофону.

— Леди и джентльмены… и их агенты, — добавил он под смех аудитории, его английский язык и поныне вызывал улыбки. — Я приветствую всех вас — прекрасных людей, в моем новом доме. И если вы хотите сказать, что он выглядит на миллион баксов, поверьте мне, вы правы. Эти счета! Ой-ой!

Леди Пемброук подняла брови с выражением патрицианского презрения, хотя, после того как Люсиль оправилась от шока, вызванного тем, что у нее появился зять-еврей, она была очарована Моррисом, чья бурная энергия и эгоизм делали его какой-то природной силой, не подчиняющейся классификации. Лорд Пемброук хихикнул и рыгнул. Барбара Дэвид вздохнула. Она знала, что Моррис ухитрится ввернуть в свою речь стоимость дома. Он был откровенным нуворишем, и Барбара отказалась от своих попыток вылечить мужа от бахвальства. Что делать — это было частью его натуры, так же, как ломаный английский, как его энергия, его теплота, его шутовство и неистовство в постели.

Барбара полюбила Морриса через его письма, а через его картины она полюбила кинематограф. Его фильмы были такими же, как и сам Моррис, — сумасшедшие, возбуждающие, смешные. Конечно, они были, как и Моррис, вульгарны — ну что ж, ведь и сама жизнь была вульгарна.

— Я сказал — мой дом, — продолжал Моррис, — потому что я есть самонадеянный шмук. Это также дом моей жены, моей красивой нееврейской жены, Барбары… Барбара, радость моя, где ты? Вот она! Иди сюда, моя милая, я хочу похвастаться тобой. Вы можете вообразить, что такая красивая шикарная женщина может выйти замуж за такого култца[59], как я? Это единственное, что меня в ней беспокоит, — она не разбирается в мужчинах.

— Нет, разбираюсь. — Барбара смеясь подошла и обняла его.

— Если говорить серьезно, ребята, — продолжал Моррис, — мы все занимаемся таким бизнесом, в котором конечный результат — любовь. Сделал любовную историю — сделал миллион, правильно? Я здесь, чтобы сказать вам, что верю в любовные истории, потому что я сам — живая любовная история. Барбара, милая, я люблю тебя! А если этого для тебя недостаточно, ты получишь половину дома и бассейн. — Он остановился и поцеловал жену в губы под аплодисменты двух сотен гостей. Большинство из них привыкли к таким публичным проявлениям чувств, хотя до сих пор это приводило Барбару в замешательство. Брови леди Пемброук снова поползли вверх. И все же чувство Морриса было подлинным, даже если в нем и был элемент рекламы.

Моррис действительно любил свою прелестную, молодую жену и не уставал поражаться тому, что сумел завоевать ее. Выпустив Барбару из объятий, он снова обратился к публике:

— А вы знаете, что она еще и умница? Она — лучший рецензент голливудских сценариев и не берет денег за это. Знаете, что она сказала, когда прочитала сценарий моего нового фильма? Она сказала: «Моррис, это провал». Это ведь было так, дорогая?

Барбара весело улыбнулась, хотя и была поражена его прямотой.

— Ну, допустим, я сказала, что для тебя это — смена ритма.

— Конечно, это смена ритма! Я знаю это! Кому захочется все время делать одно и то же? Это же застой! Поэтому я использую этот праздник, чтобы объявить всем моим друзьям, то есть обоим моим друзьям… — Смех. — И моим врагам, что «Дэвид продакшнз» объявляет войну «Голиафу». Мой следующий фильм — драма. Это не будет комедией, это будет трагедией. Величайшая трагедия в истории кино и, по подсчетам моего бухгалтера, величайшая трагедия в истории моего бумажника. Может быть, он и прав, кто знает? Кино — это игра. Жизнь — это игра. Но я верю в этот фильм.

Позвольте мне рассказать вам небольшую историю. Мои родители, да благословит Господь их память, были евреями. Это были русские евреи, и мне не надо говорить вам, что нет людей беднее, чем русские евреи, я прав? К тому же евреи в России не были особо популярны. Их там любили так сильно, что убивали. Вот мои родители и уехали оттуда и оказались в Новом Свете. Их жизнь была тяжелой, такой тяжелой, что оба умерли молодыми. Но когда я был ребенком, они рассказывали мне истории о России, истории, которые я не забыл. Ну вот, мне ведь не надо говорить вам, что случилось в России три года назад? Это, может быть, величайшее событие столетия! Царскую семью уничтожили так же, как когда-то царь уничтожал нас, евреев. Это ведь должно стать величайшей историей в мире, вы согласны? Поэтому, в память о моих родителях, в память о всех русских евреях, убитых в этой древней стране, — и, признаюсь, в надежде сделать доллар-другой — я начинаю снимать величайшую картину всех времен, она будет называться «Россия»! Я расскажу обо всем: о страданиях бедняков, о еврейских погромах, о коррупции при дворе — мы включим в нее массу захватывающих эпизодов: Распутин, война, революция. Фильм будет стоить — слушайте, вы мне не поверите — два миллиона долларов! Два!