Не прерывая зрительного контакта, медленно стягиваю туфли и ставлю их на пол.

— Я откровенна, — говорю ему. — Смотрю на тебя такого и хочу глазеть вечность.

Он фыркает и качает головой, опершись виском на костяшки пальцев.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «такого»?

— Раздетого.

Габриэль напрягается. И это прекрасно сказывается на его груди. Я пытаюсь сосредоточиться на его лице, в основном для поддержания некоторого подобия приличий.

— Ты думаешь, что я сейчас раздет? — тихо спрашивает он.

— Это начало. — Я тянусь к сумке с фотоаппаратом. — Позволишь тебя сфотографировать?

Если камера разделит нас, станет безопасней. Это даст возможность каждому спрятаться, пока нам комфортно друг с другом.

— Ты серьезно?

— Звучит, будто ты удивлен. — Поднимая камеру, сажусь на диван напротив. — Не говори, что прежде никто не просил сделать твое фото.

— Просили. Я никогда не видел смысла. — Он пожимает плечами. — Я не история.

Ты — моя история. И всегда ею был.

— Это только для меня, — вместо этого говорю я. — Ни для кого больше.

Проницательным взглядом он пригвождает меня к месту.

— Зачем тебе это?

Чтобы я смогла сохранить кусочек тебя навсегда.

— Фотографии запечатлевают моменты времени. Я хочу сохранить этот, когда ты, наконец, позволяешь мне увидеть частичку себя, скрытую под одеждой.

Он раздувает ноздри на вдохе и медленно выдыхает. А потом хрипло произносит:

— Фотографируй.

Так я и делаю, пробуя разные ракурсы. Теплый свет лампы освещает плоскости и впадины его тела. Он сидит неподвижно, как король, развалившись на троне, исполняя мою маленькую прихоть.

Габриэлю это не нравится, мускулы дергаются с каждым щелчком затвора. Однако он не останавливает меня, просто смотрит, как я работаю.

Этого мужчину легко снимать. Камера его любит. Более того, у меня есть уважительная причина смотреть на него, сколько душе угодно.

— Чувствую себя ушлепком, — ворчит он.

— Кем?

Румянец заливает его щеки.

— Придурком. Идиотом. Позером. Делай фото.

Я смеюсь.

— Такой чувствительный.

— Попробуй оказаться по другую сторону этой штуки. — Подбородком он указывает на камеру.

— Не буду извиняться, — говорю я. — Ты красивый, Габриэль.

Он мрачнеет.

— Это оболочка. Ничего общего с тем, что внутри.

Я сжимаю пальцы на гладких краях камеры.

— Думаешь, я тебя не вижу?

Габриэль просто смотрит своими голубыми глазами, поразительными и напряженными под темными бровями. Я никогда не видела столько силы в лице мужчины, его черты сплошная твердость и решительность.

Поднимаю камеру, снимая, пока говорю.

— У тебя крупный ястребиный нос.

Он заметно вздрагивает, и я понимаю, что задела его за живое. Однако не останавливаюсь.

— Горбинка немного смещена в сторону. Я всегда думала, она у тебя из-за поломанного в какой-то момент носа.

Делаю еще снимок, отмечая, что его брови удивленно поднимаются.

— Мне было пятнадцать, — произносит он. — Трое мальчишек набросились, когда я возвращался в комнату.

Мое сердце ускоряется.

— Упрямый нос. Ты принимаешь удар за ударом, но никогда не отступаешь. Бьюсь об заклад, ты не позволил этим парням сломить себя.

— Я не покорился, — шепчет он. — Поэтому они сломали мне нос.

Делаю еще снимок, фокусируясь на его глазах. Они потрясающие, в зависимости от настроения могут показаться холодным льдом или Карибским морем. Сейчас они горят синим пламенем.

— Это они наградили тебя тусклым шрамом, который пересекает левую бровь?

— Нет. Это мой отец.

Габриэль смотрит на меня, словно подзадоривает пожалеть его.

Я этого не делаю. Но сочувствую ему.

— У тебя между бровями две линии, — говорю я, двигаясь. — Ты хмуришься, когда читаешь с телефона, смотришь телевизор или слушаешь, как говорят другие. Это заставляет тебя казаться строгим и слегка раздраженным, но на самом деле все происходит потому, что ты концентрируешься на всех делах.

Его дыхание ускоряется, широкая мускулистая грудь поднимается и опускается.

— Твое тело.

У меня в горле образуется комок, во рту пересыхает.

Наступает тишина.

— Мое тело? — повторяет он тихо и уверенно.

Он откинулся на спинку кресла, разлегся как гребаный пир, но мышцы напряжены.

— Оно безупречное. Произведение искусства. — Лизабельное. Я судорожно вдыхаю, опускаю камеру и делаю снимок его торса: рельефный пресс, твердые грудные мышцы, маленькие соски. Совершенно лизабельное. — Ты тяжело работаешь, чтобы поддерживать форму, некоторые могут, думаю, принять это за тщеславие.

— А это не так? — Его голос грубый, взволнованный и хриплый.

— Нет. Ты используешь свое тело как оружие, идеальная боевая единица, чтобы никто не посмел рассмотреть настоящего тебя.

Габриэль ерзает в кресле, словно борясь с желанием убежать. Я продолжаю:

— И ты делаешь это, чтобы быть сильным. Потому что ненавидишь слабость.

У него перехватывает дыхание, и он расслабляется в кресле.

— Да, — хрипит он. — Только доверие к тебе, Болтушка, сейчас моя самая большая слабость.

Камера опускается, и я смотрю на него, не в состоянии скрыть свою боль.

— Ты ненавидишь меня?

Он моргает, словно пытается вырваться из тумана. Румянец заливает его щеки, дыхание сбивается.

— Думаю, «обожаю» здесь подойдет больше, — говорит он.

Ох. Черт.

Он фокусирует на мне пристальный взгляд, обнажая душу, наполненную болью и потребностью.

— Ты — моя самая большая слабость, потому что я беззащитен перед тобой.

Внутри разливается тепло. Быстро моргаю, губы дрожат, я разрываюсь между желанием широко улыбнуться и заплакать. Он расколол меня на части. И я точно знаю, что он чувствует, потому что внезапно мне тоже хочется спрятаться от этого.

Секс — это одно, но сейчас происходит нечто большее. Я думала о нем как о друге, мужчине, которого хочу заполучить в постель. Однако позволив себе это, потеряю сердце из-за человека, который не позволяет себе впустить кого-то.

Я заставляю себя поднять камеру, направляю на него, пытаюсь сказать мягко. Вероятно, у меня не получается, руки трясутся, голос хриплый.

— Но ты все равно не хочешь трахнуть меня.

Мне хотелось подколоть Габриэля. Мы оба знаем, что это не так. И я проклинаю себя за эти слова, зная, что он тут же ответит. Это витает в воздухе, и мое сердце начинает биться сильнее.

А потом Габриэль улыбается. Это улыбка хищника: легкий изгиб губ, взгляд с прищуром. В его груди звучит глубокий рокот.

— Ты в это правда, веришь? Болтушка, стоит ли мне рассказать обо всех способах, которыми я хочу тебя трахнуть?

Я издаю бессвязный звук, внутренности скручивает.

— Расскажи.

— Ты говорила о шрамах, — произносит он. — У тебя тоже есть один. На верхней губе, справа.

— Когда мне было шесть, игра в Индиану Джонса пошла наперекосяк.

У его глаз появляются морщинки, но Габриэль не улыбается. Выражение его лица граничит с болью.

— Я хотел пососать это маленькое уплотнение с того самого момента, как заметил его в самолете. Каждый раз, когда ты говоришь, мне хочется облизнуть эту губу и попробовать твои мягкие уста.

Я дышу тяжелее, откладывая камеру.

— Меня сводит с ума, — говорит мужчина, — желание охотиться на тебя сутки напролет. Просто чтобы слышать твой голос, видеть, как двигаются твои губы.

Теперь я не могу сказать ни слова, рот приоткрывается, наливаясь от желания.

Похоже, он не возражает против моего молчания. Его взгляд скользит по мне, как горячая рука.

— Ночами тяжелее всего. Но, полагаю, ты и сама это знаешь.

— Да. — Ответ выходит как сдавленный всхлип.

— Обнимая тебя, я лежу и пытаюсь убедить себя, что нельзя перекатить тебя на спину. Нельзя поднять эту тоненькую футболку, под которой просматриваются твои формы, чтобы, наконец, узнать, какого цвета у тебя соски: нежно-розовые или розово-коричневые.

Габриэль делает глубокий вдох, его пресс сжимается, привлекая мой взгляд к очертаниям члена, который становится значительно тверже после его слов.

— Иногда я издеваюсь над собой, думая об этих фантастических сиськах. Как лизал бы их, словно мороженое, пробуя каждый сладкий изгиб. Долго и медленно. — Он опускает веки, глядя на мою грудь, и соски болезненно напрягаются. — Какие они будут на вкус? Понравится ли тебе, если я буду сосать их жестче? Или нужно ласкать их ртом настолько нежно, что ты едва почувствуешь, и будешь вынуждена умолять о большем?

Боже. Теперь я ерзаю от потрясающих ощущений.

Из глубины его горла слышен низкий гул, словно он наслаждается шоу.

— Иногда по ночам все так плохо, что я не хочу затягивать с прелюдией. Хочу поднять твою ногу, устроиться между бедер и двигаться как эгоистичный, жадный ублюдок. Я хочу трахнуть твою сладкую дырочку, почувствовать, как она становится влажной от моего члена.

Его грубый голос звучит так недовольно, что я издаю задыхающийся смех... потому что голова уже кружится, кожа такая горячая, что я чувствую слабость.

— Думаешь, я стала бы возражать?

Он бросает на меня пылающий взгляд.

— Ты хочешь, чтобы я использовал твое тело для своего удовольствия?

Черт, да.

— Настолько сильно, насколько сможешь.

Дрожь сотрясает его тело, и Габриэль впивается пальцами в подлокотники кресла, словно сдерживая себя.

Не могу этого допустить. Я еще больше опускаюсь на диване, слегка раздвинув ноги. Воздух холодит мою разгоряченную кожу.

Его взгляд незамедлительно скользит к прикрытому пространству под юбкой, и я сжимаю бедра.

— Но ты не можешь почувствовать, как она становится влажной, — шепчу я, сердце громыхает. — Потому что я заведомо влажная с тобой в постели. — Он издает низкое, сдавленное ворчание. — Такая охренительно влажная, Габриэль. Каждую ночь. Всю ночь напролет.