Теперь я знаю, что ты слышишь меня всегда. И снова говорю тебе: спасибо за все. Спасибо за жизнь, — мне не страшно ее потерять, но страшно было бы уйти из нее опозоренной. И еще… спасибо за то, что оставшийся мне срок на земле я могу быть по-настоящему живой. Спасибо за этот мир, на который я — сколько мне еще суждено его видеть — теперь могу смотреть по-другому.

Туман рассеялся, небо полно звезд. Влажно дышит ночь. И в тишине слышно, как растет трава и на деревьях распускаются листья. Как идет весна…

* * *

Почти год прошел с тех пор, как я написала последние строки. А кажется, это было вчера… Год пролетел как один день. Может быть, потому, что каждый день был полон мыслей лишь об одном?…

За это время ничего не произошло, — вернее, все как всегда, я живу обычной жизнью, сменила квартиру, работаю. Хотя все дела кажутся ненужной помехой, если они не напоминают о тебе… Правда, таких дел немного. И дневной свет, и ночная тьма полны для меня памятью о тебе, потому что каждая ночь и каждый день — лишь слепок с других дней и ночей, бывших очень давно. И они как будто говорят: «А тогда, помнишь?…»

Не тот это город, и полночь не та…

Мне часто кажется, что еще миг — и я снова увижу тебя. Что стоит обернуться, и я встречу твой взгляд. Ведь больше мне ничего не надо ни в одном из миров, — только бы знать, что увижу тебя еще раз.


Я снова не спала всю ночь — вечером прислали срочный заказ, — а под утро, закончив работу, поняла, что уже не смогу заснуть. После многочасового сидения за компьютером было просто необходимо развеяться, и я вышла пройтись.

Ночь таяла, ее глухой темный покров редел на глазах, превращаясь в клочья мутной синевы. Все яснее белел снег, и ледяные капли на черных ветвях наливались живым блеском, как почки, в которых зреет светоносная завязь еще не рожденного дня… Было очень тихо — словно тьма затаилась в настороженном молчании, прежде чем окончательно исчезнуть. А потом, в какой-то неуловимый миг, небо на востоке дрогнуло и раскрылось, как створки раковины, пролив бледный жемчужный свет.

Воздух был чистым и свежим, как ключевая вода в прозрачном стакане. Под ногами остро звенели тонкие льдинки. Я медленно шла по застывшим улицам, не думая ни о чем, ощущая почти невесомую легкость, как всегда после долгой бессонницы. В такие минуты все воспринимается слегка замедленно и кажется не совсем реальным, словно на грани сна и яви. И, наверное, именно ради этих утренних минут я привыкла не спать по ночам… А может, просто в память о том, как было когда-то…


«Ты что не спишь? Время позднее».

Он говорил так всегда, увидев, что она ждала его ночью. А она отвечала: «Да так, не спится». И видела едва заметный проблеск усмешки на дне его глаз, холодных и светлых, как сталь меча.

Многие не выдерживали его взгляда. И никто не поверил бы, что он может так смотреть на какую-то девку, ставшую его очередной подружкой. Да, она хороша, но ведь не красивее многих других, подобных ей — пленниц и рабынь, и тех, кто живет на Этрусской улице. Тех, с кем можно сойтись на час, но не зазорно прожить и годы — пока не придет время взять достойную девицу в жены и продлить свой род…

А она ждала всегда, как бы поздно он ни вернулся. Просто потому, что знала: без него ей все равно не заснуть.


В снегу на обочине тротуара что-то сверкнуло. Я наклонилась, разглядывая лежащий предмет, потом осторожно подняла его. Тонкая нить из серебряных капель переливалась на моей ладони, как тающий лед. Крошечные шарики металла были спаяны по три в ряд, поэтому цепочка напоминала ленту, плетеную из мелких жемчужин. Вернее, это была не цепочка, а браслет, который носят на руке.

Я долго смотрела на него, как уже было однажды. Его будто создало само это зимнее утро — такое же ясное и безмолвное, пронизанное таким же холодным сиянием, как другое утро после бессонной ночи. Далекое утро первого дня войны, после которого навсегда померк для меня свет, и жизнь, ставшая непроглядной тьмой, так опостылела мне, что я решилась уйти из нее по своей воле…

С виду неотличимый от того, навеки сохранившегося в моей памяти, он был сделан в другое время, но в той же стране, — на застежке, возле знака пробы, виднелась надпись: «Italy».

Я надела его на правую руку. И, как тогда, змейкой скользнув на мое запястье, он блеснул в призрачном свете зари.

Девятьсот двенадцать тысяч зорь взошли над землею с тех пор. Но лишь эта рассеяла тьму, пролегшую между нами, и возвестила, что срок мой близок…

«Когда мой подарок вернется к тебе…»

* * *

Это случилось прошлой ночью. Внезапно, как будто выступив из бесцветной мути, противоположная стена комнаты оказалась совсем близко — перед глазами. Значит, я уже не сплю и успела встать? А перед тем как ложиться, забыла погасить свечу?… Багряное пламя мечется, трепещет, как опавший лист на ветру, отбрасывая рваные тени и сполохи. Я смотрю на стену, и рисунок на обоях — каменная кладка — вдруг начинает меняться, превращаясь в настоящие камни… Мелкие вкрапления кристаллов блестят на шершавой поверхности песчаника, вспыхивают все ярче, а потом вмиг сливаются в одну сверкающую полосу, как отблески на шоссе, мчащемся навстречу. Я падаю вниз, вдоль бесконечной стены, проваливаюсь в бездну и уже не чувствую своего тела, и не знаю, падение это или полет…

Это место мне незнакомо… Ощутив, что стою на ногах, я озираюсь вокруг — и постепенно понимаю, что нахожусь внутри гигантского здания. Из полутьмы смутно выступают каменные плиты пола. Ряды витых колонн уходят в бесконечную даль и высь: и по сторонам, и вверху царит туманная мгла. Только приглядевшись, я как будто различаю в вышине темные своды, а вдалеке между колоннами — тускло мерцающие стены, по которым пробегают отблески света. В плоских чашах, поставленных на треножники, пылает огонь. Медленно двинувшись вперед, минуя череду светильников, я иду в сумерках, среди зыбких теней, и прозрачные огненные цветы распускаются передо мною, и колеблющееся пламя на миг освещает в проемах колоннады то складки тяжелых занавесей, то провалы широких лестниц. Это место мне незнакомо, но почему-то мне кажется, что я уже была здесь…

Глубокая тишина пронизана едва уловимым дрожащим звуком — так гудит смолкнувший колокол. Этот звук доносится из пустоты, со всех сторон, будто его порождает сумрак, и постепенно становится все громче, напоминая звенящий гул в раковине. И медленно слагается в слова:

— Зачем ты пришла сюда? Тебя нет среди званых.

Я вдруг понимаю, кто говорит со мной. Но, будто онемев, не могу вымолвить ни слова в ответ…

— Тебе нет места среди моих гостей. Ты ждешь встречи с одним из них?

Я все еще не в силах ответить. Но тому, кто говорит со мной, и не нужен мой отклик.

— Ты увидишь его здесь, когда придешь навсегда.

Выйдя из оцепенения, я слышу, как мой крик эхом отдается в тишине:

— Я хочу остаться сейчас!..

— Нет.

В голосе звучит скрытая насмешка — или это мне только почудилось?

— Навсегда приходят другим путем. И не так легко.

— Я готова к этому…

— Словом и делом?

Он на миг замолкает, будто давая мне время осознать услышанное.

— …Своим телом, своей душой, своей кровью… Чем ты готова заплатить? Из всего, чем клялась, что ты готова отдать сама?


Все вокруг медленно расплывается, тонет во мгле. И сквозь темноту проступает бледный прямоугольник окна. Уже почти рассвело…

* * *

Сегодня 21 февраля. Фералии — девятый день поминовения ушедших. День, когда закрываются врата.

«…Духи не требуют слишком многого, память живущих нужнее им, нежели обильные жертвы. Самое главное — помолиться им от всего сердца. И следует о них помнить…»

Там — умели помнить.

Когда человека провожали в последний путь, процессия останавливалась на Форуме. И его наследник или ближайший родич говорил о нем похвальное слово, рассказывал обо всех его славных деяниях, чтобы запечатлеть их в памяти живых…

«В заключение я скажу, что ты все заслужил, но далеко не за все нам удалось воздать тебе по заслугам. Твоя воля — закон для нас; если окажется возможным еще в чем-нибудь исполнить ее, мы не преминем.

Да хранят твой покой боги… Прощай! Мы все последуем за тобою — в том порядке, который нам назначит судьба».

Женщинам плакать громко и голосить было нельзя, надо было держаться достойно. В законе так и говорилось — «воя на похоронах не поднимать». Даже потом, в тот самый миг… когда зажгут погребальный костер… Считалось, что не слезы нужно проливать по умершему, но кровь, — такая жертва будет угодна его душе. И там, возле костра, заставляли рабов сражаться насмерть. Так было заведено. Это потом уже бои стали показывать в цирке, на потеху толпе. А раньше — только на похоронах…

А поминали на девятый день, как сейчас… так повелось издавна.

«Да вознаградят вас боги, друзья, и да пребудут они милостивы к вам, странники. Идите и возвращайтесь здравыми и невредимыми. А вы, бросающие здесь цветы, да живите долгие годы…»


Стоял двадцатиградусный мороз. Обычно выйти на улицу даже при минус пяти — для меня проблема: я не ношу зимней одежды, не люблю громоздкие вещи… Вот и сейчас я была в осенней куртке и замшевых сапогах, без шарфа, в легком платке. Но почему-то не ощутила холода — ни во время быстрой ходьбы по обледеневшим улицам, ни тогда, когда вошла за ограду и стала медленно пробираться среди сугробов.

Озаренная вечерним огнем, вокруг расстелилась волнистая белая равнина, и черные кресты едва виднелись над поверхностью застывшего снежного моря. Но я без труда нашла место, где бывала не раз…

«Где ты, там и я»… В тот день я посмела прийти сюда и сказать эти слова, потому что накануне — в минуту отчаяния, не находя просвета среди тьмы, охватившей меня — увидела знак. Это были первые строки на странице книги, случайно попавшей мне в руки, раскрытой наугад: «…встречал ее водой и огнем». И тогда я поняла, что мне делать…