Полина Поплавская - Вечер в Венеции

Этот вечер однажды приснился Николе, и, растревоженная своим сном, она проснулась – рядом с другим… Открыв глаза и глядя в синий потолок Божениной спальни, по которому внезапно пробежали отсветы фар проехавшей внизу машины, она вспоминала… Тогда все было иначе, чем в ее сегодняшнем сне.

…Они исколесили всю Старую Прагу и к вечеру оказались в Королевском саду.

Освободив, наконец, уставшие ноги и неся в руках свои веселые доспехи, они медленно побрели по мягким дорожкам.

Заходящее солнце сверкало в кронах огромных платанов, которым даже тонкие шпили были по плечо. И на фоне платанов Никола показалась Иржи еще тоньше и стройнее, а он сам внезапно ощутил себя необычайно сильным, заметив, что она стала дольше задерживать на нем свой взгляд, будто удивляясь чему-то.

Природа, обычно глядящая внутрь себя, впустила их в свои владения: им казалось, что деревья прислушиваются к ним. И даже витиеватые бронзулетки – садовые украшения – заглядывались на них глазами цветов, животных и щекастых амуров.

В полной тишине зашли они в одну из галерей, позолоченную вечерним светом, и, остановившись, заглянули друг другу в глаза. Минуты – крошечные пылинки времени – кружились над ними в розовых лучах, они же все стояли не шевелясь, а потом вдруг шагнули навстречу друг другу и попытались обняться, но лишь рассмеялись. Никола держала в руках свой дурацкий шлем, а Париж потрясал двумя парами пыльных коньков.

Но когда все это легло на мелкие камушки пола, то освободившиеся руки, не находя себе места, внезапно попрятались – по карманам и за спину…

Тогда их хозяева уселись на ступеньки и еще долго болтали, постепенно возвращаясь к дневному веселью. Когда же совсем стемнело, вновь надели коньки и поехали, никуда не спеша.

С того дня их встречи стали трогательнее и таинственнее, а взгляд Николы, когда они прощались по вечерам, – многообещающим.

Но пришло лето, Никола вместе с сестрой и ее мужем уехала на юг Франции. Париж, который был старше на год, сдавал выпускные экзамены…

А осенью все было уже по-другому. Домой Никола уезжала теперь на машине Томаша, и Париж встречался с ней лишь в перерывах между лекциями и репетициями – в Консерваторию он забегал на несколько часов, ассистируя своему старшему педагогу, а все остальное время проводил в Черном театре, куда его приняли сразу после выпускного показа.

Репетиции в театре отнимали много сил, но Париж был неутомим и, выкроив свободный час, мчался в Консерваторию, надеясь встретить там Николу. Такой режим заметно накалил его чувства…

* * *

А теперь, когда он понял, что его лишают не только последней возможности видеться с Николой, но и ее самой… Он был полон решимости. Решимости, которая заставила его в тот вечер ехать к дому Николы, караулить под ее окном и пытаться с ней объясниться.

Но с детства обладая идеальным вкусом в человеческих отношениях – в том, что может, а что не должно происходить между людьми, – действовать в том же духе и дальше он не мог.

Он чуть отступил. Но не собирался уступать.

Никола взяла в руки мыльного дельфинчика, и он поплыл по ее телу, смывая дневную усталость. Стоя в аквариуме душевой, она думала о том, как трудно быть женщиной, которая всегда рядом, – особенно с мужчиной, привыкшим к твоей удаленности и малодоступности.

Томаш, лишившийся Божены, теперь тосковал по ней, определив Николе незавидную роль наследницы. Всем своим существом Никола протестовала. Но вырваться из этой ситуации было непросто – его телесная власть над ней была велика.

То, чему Томаш уже почти не придавал значения, совсем иначе отзывалось в Николе: она была в плену сокрушающей новизны их физической близости. Стоило ему случайно коснуться ее во сне – она сразу просыпалась, и вместе с ней просыпалось желание. Но крепкий сон был одной из немногих добродетелей, отпущенных Томашу, и он мог сладко сопеть несколько ночей кряду, не прикасаясь к Николе. Она же молча изнывала, не находя в себе смелости показать ему это.

Но если он начинал ласкать ее – чаще всего это случалось здесь, в ванной, – Никола просто теряла голову и отдавалась так страстно, что ему становилось не по себе.

Вот и сейчас она, освеженная теплыми брызгами, сгорала от внутреннего огня, разожженного им в ее юном теле. Она знала, что Томаш сегодня задержится в мастерской и, вернувшись домой, наверное, спешно поужинает и спрячется от нее в сон.

Но в глубине души Никола уже чувствовала, что все это скоро не будет иметь к ней никакого отношения, а ее молодость и желание быть любимой еще надолго останутся с ней. Поэтому она лишь должна быть чуткой к тому едва уловимому, далекому гулу, что зовется судьбой и всюду преследует человека, если ОН еще не окончательно оглох.

Никола никогда раньше не проводила так много времени в одиночестве. К одиночеству была склонна Божена: ее вполне устраивало то, что Томаш так мало времени проводит с ней вне мастерской. Она любила гулять и путешествовать одна и приучила Томаша не претендовать на ее свободное время, пока она сама не пригласит его.

Но Николе, прежде часто проводившей вечера в шумной компании «балетных», не хватало нервного ритма консерваторской жизни, пульсирующего теперь где-то рядом, но в стороне от нее.

Поначалу она была заворожена теми новыми чувствами, что пробудил в ней Томаш, и сама отстранилась от прежней компании. Она думала только о нем и пряталась в свое одиночество, наполненное ожиданием. Но ей не хватало воздуха, света – свободы для ее любви.

Никогда раньше она не вела дневников, считая их принадлежностью эпохи, ушедшей вместе с ее бабушками, и посмеивалась над девчонками, имеющими такую привычку. Но когда навалившееся на нее отчаяние сделалось невыносимым, когда она сутками напролет сидела в пустом доме, не в силах показаться никому на глаза, ждала, ждала и не могла дождаться прихода Томаша, – рука сама тянулась к пустому листу. Листок за листом она писала письма Томашу, зная, что он никогда не прочтет их.

Последнее письмо было прощальным. Никола написала его вечером того дня, когда Томаш в последний раз побывал у нее дома. На следующий день от него ушла Божена, а Никола перестала быть его тайной. Вот оно, это письмо:

«Без тебя, как без воды и без сна. И я чувствую, что скоро будет – как без воздуха.

Цветы вянут. Я задыхаюсь.

Ты не придешь больше. Я знаю, что нет. Теперь самое время написать красивое слово – прощай».

С тех пор прошел уже месяц, и они могли любить друг друга свободно, а не украдкой, как раньше. Никола желала, ждала этого от Томаша, но он, будто испугавшись чего-то, сторонился ее, беспомощно делая вид, что все случилось так, как он того хотел. Но скоро Никола поняла, зачем и как уехала Божена…

Все, что было после этого письма, стало послесловием к ее любви. Именно сейчас, запертая в четырех стенах ванной, Никола остро почувствовала, что вот уже почти месяц живет словно в забытьи, не в силах ничего изменить. Как послушная школьница, давшая слово, она ухаживает за Томашем и не может просто встать однажды утром и уйти. Или днем – да, почему же не днем, а может быть, вечером, может быть, прямо сейчас?!

Эта возможность так ярко представилась ей, что она остановила мерный шелест воды и стала поспешно вытираться.

Войдя в спальню, Никола схватила первое попавшееся платье, посмотрела – Боженино, снова распахнула шкаф, нашла свое, надела, с трудом застегнув длинную молнию на спине. Потом присела на кровать и стала натягивать скользкие, непослушные чулки – они прилипали к еще влажной коже, не желая расправляться. Никола, начиная сердиться, дернула – длинная стрелка метнулась к пятке.

И вдруг из передней послышался голос Томаша, искаженный домофоном. Так, в одном чулке, Никола и отворила.

Томаш, потирая озябшие руки и не раздеваясь, посмотрел на руки Николы, комкающие ненадетый чулок, потом на ее ноги.

Никола наклонилась, чтобы снять рваный чулок. Потом повернулась к Томашу спиной и босиком вернулась в спальню. Там, вскрикнув, бросила на пол чулки и упала на холодный атлас покрывала, пытаясь спрятать в нем свои слезы.

В эту ночь он любил ее так, как тогда – в их первую ночь. Он шептал ей слова, от которых так кружилась когда-то ее голова. Но сейчас они лишь отзвуками прошедшего скользили мимо нее.

В эту ночь она впервые внутренне изменила ему. Правда, пока с безымянным соперником. Она отдавалась ему, закрыв глаза, и ласки мерно покачивали ее тело, словно волны океана. А она плыла по нему и чувствовала, что больше не боится большого мужского мира, в котором ей суждено было родиться женщиной, – она плывет. И океан послушно поддерживает ее тело.

В эту ночь она впервые по-настоящему ощутила себя женщиной.

А проснувшись сиреневым утром, тихо, чтобы не разбудить Томаша, выскользнула из-под одеяла и, закутавшись в плюшевый халат, уединилась в библиотеке.

Впервые за последние недели она проснулась не вместе с Томашем. И в этом тоже была особая прелесть, почти сходная с той, что открылась ей этой ночью.

Она становилась ему неподвластна, и в подспудности происходящих с ней перемен была особая сила.

Удобно устроившись на кушетке, Никола взялась перебирать вчерашнюю почту. Вдруг из газеты вывалилась маленькая книжка в мягкой черной обложке. Это была ежемесячная театральная афиша, которую всегда выписывала Божена. Но почему же она так взволновала ее?!

И, словно бессознательно торопя события, Никола вдруг вспомнила о существовании рыжего Иржи, ее Парижа, – именно он вечно таскал такую же черную книжицу в своей холщовой котомке!

И теплая волна, рожденная этой мыслью, накатила на нее. Никогда еще Никола не чувствовала ничего подобного, думая об Иржи. Все эти годы он находился где-то рядом, под рукой. И она так привыкла к спокойной радости, излучаемой им, что сейчас внезапно почувствовала себя обкраденной.