Полина Поплавская - Вечер в Венеции

Расплатившись, Божена легко двинулась дальше, решив пройти через площадь – взглянуть, сидит ли еще на зеленом коне Святой Вацлав.

Глядя на него снизу вверх, она вспомнила о Томаше. Он все еще упорно сидит за верстаком, пока она здесь наслаждается… Легкое чувство вины кольнуло ее, и она присела с телефоном на тяжелую цепь ограды. Те же гудки… И дома – молчок. Все еще надеясь на то, что он сейчас где-то между домом и мастерской, Божена решила закончить прогулку у Николы. Она знала, что в свой выходной «меньшенькая» может спать до полудня, – лучше позвонить ей от самого дома.

Божене хватило тех немногих минут, когда она смотрела на Томаша, а потом, проследив его взгляд, – на удаляющуюся Николу, чтобы почувствовать ложь. Ту, что лилась в ее уши в последнее время, прося ее ставить судки в холодильник, извиняясь за ее одинокие ночи и несовпадения во времени с сестрой.

И еще одного мгновения ей хватило, чтобы… выйти из этого треугольника. В ответ на обреченную улыбку мужа повеять спокойствием и заставить его взять себя в руки. Иное поведение было бы просто недостойно ее… И этого солнечного осеннего дня.

Она окликнула Томаша.

Он подошел.

Божена тепло и спокойно прижалась к нему на мгновение. Потом она мягко отпрянула, но он, пряча свои серые, и без того всегда чуть отстраненные от нее стеклами очков глаза, дунул ей на ресницы и поцеловал медные волосы.

– Давно ты ушел? Я названивала тебе в мастерскую, с утра. – Божена бубнила ему в воротник, пытаясь высвободиться, он молчал, не отпуская ее – сцена становилась смешной. Наконец ей удалось выскользнуть и повернуться так, чтобы солнце не слепило глаза. – Я говорю, что звонила тебе утром…

А потом, такое солнце! Ну, прости, я удрала одна в город.

Томаш стоял теперь в двух шагах от нее, опершись на гранитную ограду. Невозмутимость, которая так ранила Николу и которой раньше не придавала значения Божена, снова была с ним.

– Эгоистичное существо! – Томаш, шутя, притопнул ногой. Чуть-чуть дрожал его голос. И ей стало обидно, что ему это так легко. – Я, голодный, трезвый, невостребованный муж, теряю сознание за верстаком, глаза мне слепят бриллианты, а ты… ты!

Божена знала, почему ему нетрудно лгать сейчас. Только что она сама вручила ему спасительную ниточку. Игривая трепотня, но ведь за ней – годы близости и обаяние тех далеких дней, когда они встретились.

– Но мы же встретились? – вторила она своим мыслям. – И ничего не поделаешь, придется возместить тебе ночь без меня. Нет-нет – полдня, и больше ни капли заботы. Разве что судок в придачу, если ты еще не съел свой ужин.

Томаш молча смотрел на нее.

Божена с неожиданной для себя брезгливостью заметила: он близок к тому, чтобы снова влюбиться в нее, – в ее легкость, в ее независимость. И ему даже нравится, что все так обернулось. Это, пожалуй, было уже слишком, и она, так же легко, сказала:

– А как тебе наша Никола? Вечно тебе везет! Мне она снова вильнула хвостом. Ты думал, я у нее? – И видя, что Томаш не знает, как отвечать, просто спросила: – Ты был у нее?

– Да.

– Ну и что?

– Да не застал.

Божена вдруг поняла, что устала притворяться. Она на минуту поверила, что все вокруг так же легко, как их слова, и крепко сжала Томашу руку, давая ему себя обнять. А потом, глядя из-за его плеча на горящие в солнечных лучах витражи собора, что-то такое поняла в себе самой, отчего ей стало тоскливей, чем тогда, когда она, набирая номер Николы, остановилась на мосту.

Божена внезапно ощутила острую тоску по собственной слабости. Только сейчас она почувствовала, что за все эти годы ей ни разу не удалось отведать блаженной слабости женщины перед мужчиной.

И теперь, когда эта слабость нахлынула, Божена последним в их любви усилием воли сделала Томаша сильным.

Весь этот вечер и ночь он был с ней мужчиной – бесспорным, недосягаемым. А она, отпустив голубей своей смешливой натуры в небо будущего – уже скорого – одиночества, плыла по реке его власти, не глядя в это небо.

А наутро она уже рассталась с ним внутренне, не чувствуя в себе больше привязанности к этому человеку. И теперь ее беспокоила только судьба Николы.

– … на площади. Жду!

Томаш поймал самый конец ее телефонного разговора.

Божена вышла из спальни. Пока он был в ванной, она успела одеться и теперь выглядела отчужденной. Такая перемена не вязалась с ее ночной нежностью и податливостью.

Стоя под упругими струями, он чувствовал, как вода смывает с него коросту лжи. Будто и в любви возможен круговорот – и вот они снова проснулись свежим утром, а до вечера еще так далеко…

Он решил остаться сегодня дома и провести этот день с Боженой. Он вообще хотел бы уехать с ней вдвоем куда-нибудь подальше от города, которому известно о его недавнем прошлом.

В том, что все уже в прошлом, он не сомневался.

Прошедшая ночь с Боженой сделала Николу зыбким воспоминанием. Он ворошил свою память, и она охотно избавлялась от тоски, превращая то, что еще вчера так волновало и манило его, в плоские бестелесные фотографии.

И когда он запахивал халат, все уже было решено. Завтра же они отложат всю работу и отправятся в путешествие! И даже думать не надо куда.

Пусть это будет для Божены сюрпризом. Сегодняшний день они проведут не выходя из дома. Как же давно они не были здесь счастливы вместе! А завтра он позвонит в Чедок, в одну из самых волшебных на свете контор – контору путешествий, и пусть им устроят праздник.

Направляясь в душ, он оставил Божену нежиться в ворохе тонкого, смятого за ночь белья. Он не отказался бы поплескаться под душем вместе с ней – жаль, что она не захотела. Но сейчас он вернется и возьмет ее, теплую, сонную. А потом они закажут завтрак – да хоть из ближайшего погребка. И бутыль деревенского вина, которую прислала им мама Божены, – за неделю у них не нашлось повода распечатать ее – придется кстати…

Они стояли в дверях спальни: она – в строгом, редком на ней костюме, он – во влажном полураспахнутом халате. Казалось, что никогда эти два человека и не были вместе, а сейчас лишь столкнулись случайно, будто перепутав двери. Томаш торопливо отмахнулся от наваждения, но все же сказал Божене:

– Думаешь, мне приятно гулять с синим чулком?

Божена ответила ему вежливо, даже подчеркнуто вежливо. Пока он говорил, она подошла к зеркалу и, стоя к Томашу спиной, принялась укладывать волосы. И ему показалось, что это не она сама, а ее отражение разговаривает с ним.

– Извини, я забыла тебе сказать вчера… – На мгновение она нырнула в облако лака для волос, Томаш чихнул от резкого искусственного запаха, ударившего ему в нос, и не расслышал ее слова. – …назначил мне встречу. Помнишь, он когда-то предлагал мне с ним поработать? Сейчас он готовит каталог к выставке, я думаю: не согласиться ли мне? Надо, конечно, сначала посмотреть на его возможности, не кустарь ли он… А ты как полагаешь?

Не теряя времени, Божена зажала шпильки губами и, закручивая волосы в тугой жгут, быстро перебирала длинными пальцами. При этом ее отражение вопросительно уставилось на него.

Томаш подошел ближе и, глядя на свои мокрые волосы, ответил:

– Не помню…

Закончив прическу, она медленно опустила руки.

Еще с минуту они неподвижно постояли лицом к зеркалу, глядя каждый себе в глаза. Потом этот странный зеркальный портрет распался – Божена вышла из него, а Томаш остался.

Он продолжал так стоять и после того, как Божена, наскоро попрощавшись, щелкнула замком и каблуки ее застучали по другую сторону входной двери. Потом долго звонил телефон, включился автоответчик. Томаш протянул руку и, утопив кнопку рядом с горящим зеленым глазом, услышал голос Божены. Извиняясь за невозможность ответить на звонок, она просила оставить сообщение. После музыкального сигнала – тренькающего Моцарта – полился бархатный мужской голос. Томаш, уподобясь автоответчику, дослушал, механически запомнил сказанное и, будучи больше не в силах стоять, медленно побрел в спальню.

Спеша, Божена не собрала свою постель, и он зарылся головой в батистовое белье. Оно еще хранило остатки их ночного тепла, но Томашу было нестерпимо холодно. Еще вчера умело лавировавший меж двух женщин, он лежал сейчас, чувствуя тяжесть и никчемность своего сильного, вольного тела, привыкшего ощущать себя рядом с женской красотой.

И, будто заполняя пустоту его одинокого утра, пришел сон.

Поначалу видения проскальзывали сквозь сознание Томаша, не оставляя в нем никаких следов, но постепенно мерный шорох переполнил его слух. Томаш увидел себя сидящим на прилавке огромного, сверкающего рекламными огнями магазина. Вокруг него сновали абсолютно одинаковые девушки с застывшими улыбками и заворачивали его в пеструю хрустящую бумагу. Пока еще он был упакован по пояс и мог видеть Божену, смотрящую на него с тем счастливым возбуждением, которое было так хорошо знакомо ему и появлялось на ее лице, когда она в кутерьме предметов и вещиц, заполнявших прилавки и витрины, находила то единственное, что нужно было обязательно купить.

Потом он оказался в разноцветной темноте и почувствовал, что его куда-то везут. И вскоре услышал два голоса – Божены и Николы. Со сладким смирением он понимал, что его жена поздравляет свою сестру – он только не понимал с чем, – и, интригующе шелестя огромным фантиком, собирается подарить ей что-то удивительное. Обертка открылась, и, проснувшись, Томаш увидел в дверях спальни Николу, держащую в руках лиловое платье Божены.

– Томаш, Божена попросила меня собрать вещи, а сама поехала в Чедок.

– Давно? – Он машинально прикрылся тонкой простыней.

– Да только что.

– Куда она собирается?

– Она сказала, ты знаешь.

Томаш вдруг понял смысл утреннего звонка.

Некий господин просил их с Боженой заехать в Итальянское консульство и ознакомиться с условиями традиционного конкурса ювелирных мастерских, проводимого на этот раз во Флоренции.