Полина Поплавская - Вечер в Венеции

Это была потрясающе красивая семья!..

Солист пражского балета Иржи Фиалка, его тоненькая, как тростинка, жена Никола и их важный краснощекий и черноглазый отпрыск – трехлетний Ярослав. Когда я позвонила в дверь их пражской квартиры, родители вдвоем одевали Ярослава, которому предстояла прогулка с няней. Передав крошечный ботинок Николе, Иржи помог мне снять плащ и провел в гостиную. Пока мы устраивались в креслах, было заметно, что Иржи внимательно прислушивается к происходящему в прихожей. Оказалось, не зря – не успели мы обменяться и парой слов, как оттуда донесся басовитый рев Ярослава. Извинившись передо мной, счастливый отец вскочил и стремительно выбежал из комнаты.

От нечего делать я стала рассматривать гостиную. Стены здесь были обшиты бледно-оранжевым шелком и увешаны черно-белыми фотографиями, большинство которых представляло хозяев дома в балетных костюмах и гриме. Все это были сцены из уже виденных мной спектаклей.

Одна из фотографий на дальней стене привлекла мое внимание: я не смогла вспомнить, в каком балете использованы такие декорации, а подойдя ближе, поняла, что на ней – сцена не из балета, а из самой жизни. Иржи Фиалка стоял в гондоле (дело явно происходило в Венеции!) и протягивал руку Николе, которая, поддерживая длинное платье, состоявшее из каких-то воздушных лепестков, собиралась спуститься с набережной. В гондоле был навес, украшенный золотым балдахином, а на ее носу стояла большая корзина цветов. Через некоторое время до меня дошло, что на фотографии – свадьба.

В прихожей хлопнула дверь, и улыбающиеся хозяева появились на пороге гостиной. Впрочем, Никола тут же упорхнула на кухню готовить кофе. А Иржи, поняв, что я рассматриваю свадебную фотографию, сказал:

– Мы венчались в Венеции… Это была настоящая сказка, которую устроила для нас Божена, старшая сестра Николы.

– Она живет в Италии? – поинтересовалась я.

– Да, теперь она – настоящая венецианка! Но, если честно, это было в ней всегда, даже когда она жила в Праге. Ведь дедушка Николы и Божены, Америго Америги, был в свое время самым знаменитым ювелиром Венеции. С его именем связана такая история…

В этот момент в гостиную вернулась Никола. Именно она поведала мне почти невероятную историю, которая легла в основу этой книги.

Полина Поплавская

Божена сидела в саду и нежилась, подставив лицо последним теплым лучам. Ее густые длинные волосы, освещенные осенним солнцем, были того же оттенка, что и медно-рыжие кленовые листья, сквозь которые проникали золотистые лучи. В окне, выходящем в сад, она видела профиль Томаша, аппетитно хрустящего сочным осенним яблоком, которых всегда было вдоволь в бабушкином саду. Божена задумалась, и ей вдруг показалось, что Томаш стал ее мужем не шесть лет назад, а совсем недавно и сейчас из дома выйдет молодая бабушка Сабина. Они вместе срежут свежие утренние георгины и разнесут их по комнатам, а потом, собрав всю большую семью, отправятся чаевничать на просторную деревянную веранду, в эти утренние часы щедро залитую солнечным светом.

Неторопливо перебирая в памяти эти теплые воспоминания, Божена наслаждалась любой малостью.

Ах, как пахли свежестью бабушкины домотканые салфетки, каким сочным был домашний сыр, издавна готовившийся в доме Америги по рецепту, привезенному дедом со своей родины…

Италия… Божена, еще очаровательной золотоволосой малышкой сидя на коленях у старого Америго Америги и слушая его длинные рассказы о Венеции, которую он так давно покинул, мечтала отправиться туда и все увидеть своими глазами.

Но мечты пока оставались мечтами, а ей уже почти тридцать лет. Дед умер, когда Божена еще ходила в школу, и его похоронили здесь, в Праге, но он почти всю жизнь мечтал о том, чтобы вернуться на родину хотя бы после смерти. Бабушка Сабина – она была намного младше своего всем известного в этом городе мужа, сумевшего и на чужбине стать тем, кем он был в любимой им до самой смерти Венеции, – тяжело переживала его смерть. Еще тогда ее зрение стало стремительно ухудшаться, и врачи связывали это с пережитым горем. Сейчас же она уже совсем ничего не видела и без посторонней помощи редко выходила из своей самой любимой в доме комнаты, которую называла не иначе как «мой будуар».

Божена была старшей внучкой известнейшего в Праге ювелира, и к своим тридцати годам уже сумела отлично овладеть ремеслом деда – хотя могла бы всю жизнь провести в беззаботной неге, живя на то, что досталось ей в наследство от золотых дел мастера Америго Америги. Она, Божена Америги, и до сих пор ежегодно пополняла свой счет частью дохода, который приносила их семье основанная дедом ювелирная мастерская.

Но такая жизнь была не для Божены. Вот и муж у нее – тоже ювелир. Это он дал ей многое из того, чему не успел научить любимый дед. Томаш, который был немного старше Божены, все-таки успел поработать подмастерьем у самого Америго.

А теперь – что стало с ним теперь? Нынешний Томаш, сравнивая свой годовой доход с тем, сколько получалось у его жены, и пытаясь не отставать от нее, зарабатывал деньги всеми возможными для него способами: брал срочные заказы, работал в угоду капризным клиентам, все меньше заботясь о художественном достоинстве того, что они, ювелиры, называют изделием.

И Божена, никогда не придававшая значения деньгам, бессильна была убедить мужа прекратить эту безумную гонку. Однажды она попыталась, но он, с годами все болезненнее воспринимавший ее материальное превосходство, жутко оскорбился и попросил больше не говорить о том, в чем она ничего не понимает. Он имел в виду деньги.

Божене было обидно, но с тех пор она ни разу не заговорила ни о том, в чем действительно ничего не смыслила – да и не хотела смыслить, – ни о том, в чем она понимала более чем хорошо. В отличие от Томаша, она навсегда усвоила главную заповедь деда: чтобы быть настоящим ювелиром, нужно день за днем развивать свой художественный талант. То, что выходило из торопливых рук Томаша, было достаточно тщательно исполнено, но Божену охватывала невыносимая скука, когда он показывал ей очередной свадебный гарнитур или вычурный перстень, выполненный по прихоти заказчика.

«И почему мне опять лезет в голову вся эта чепуха? – Божена встряхнула головой, будто пытаясь вытряхнуть мысли, совершенно неуместные в это чудное солнечное утро. – Неужели мне достаточно лишь увидеть Томаша в окне, чтобы забыть о том, как пахнут георгины?»

Она встала, подошла к благоухающему цветнику и, срезав несколько бордовых георгинов, пошла в дом.

Там Божена поднялась по старой скрипучей лестнице и, осторожно ступая, вошла в будуар.

Бабушка еще не знала об их приходе. Божена частенько забегала навестить ее. А по воскресеньям они обычно встречались здесь все вместе: две ее внучки – Божена и Никола – и Томаш. Но сегодня, когда Божена с Томашем позвонили у калитки, отворившая им горничная сказала, что панна Сабина еще не проснулась. Никола – «меньшенькая», как всегда называли ее в семье, – тоже задерживалась, и Божена предложила Томашу посидеть в саду, но он, сказав, что по утрам уже слишком холодно, пошел в дом.

Божена, стараясь не шуметь – спальня бабушки была рядом с будуаром, – поставила георгины в большой глиняный кувшин на полу, с улыбкой подумав: «Первым, что она почувствует, проснувшись, будет свежесть ее любимых цветов», – и так же неслышно вышла на лестницу и спустилась вниз.

Привыкнув уже ступать неслышно, она вошла в гостиную.

Томаш сидел к ней спиной, удобно устроившись в кресле-качалке, и листал их семейный альбом. Божена подошла и заглянула через его плечо.

Он не заметил, как она подошла. Альбом был открыт на странице с двумя фотографиями. Эти фотографии были почти одинаковыми: вверху та, где они с Томашем, стоя у фонтана в Королевском саду, смотрят друг на друга; на нижней место Божены занимает Никола, а в остальном – все так же.

Сначала Божене показалось, что Томаш дремлет: слишком уж неподвижно он сидел. Но потом она поняла, что его глаза смотрят, не отрываясь, на одну из фотографий – нижнюю. Снимки были сделаны в разные годы, и Божена на фотографии была в том же возрасте, что и Никола сейчас, – на этой странице им обеим по семнадцать.

Когда Божене было семнадцать, ей казалось, что она и Томаш так навсегда и останутся хорошими друзьями, но спустя почти семь лет, уже после свадьбы, Томаш признался ей: она и тогда была для него больше, чем другом.

Божене было уже непривычно видеть себя такой юной. А как повзрослела за последний год Никола! Но посадка головы юной балерины, на днях дебютировавшей на сцене Большого зала Консерватории с сольным танцем Кармен, осталась той же: гордой, сосредоточенной…

Божена чуть слышно вздохнула. Томаш, вздрогнув, захлопнул альбом, будто пряча что-то, не предназначенное для ее глаз, и резко повернул голову:

– Это ты?! Ну, напугала.

Он встал и быстро поставил альбом на полку. Став обычным, внешне уверенным в себе Томашем, он чуть приподнял Божену, усадил ее в кресло-качалку, а сам склонился над ней, упираясь руками в подлокотники и чуть покачиваясь вместе с креслом.

– Бабушка спит. И Никола, наверное, тоже… – задумчиво сказала Божена и зажмурила глаза, представляя, что это дед Америго качает ее в кресле: раньше оно стояло в его кабинете, в который он никого из домашних, кроме любимицы-внучки, не допускал. И она отвечала ему взаимностью: даже выучилась невзначай лопотать по-итальянски, а потом научилась и читать, листая один из немногих старинных томов, привезенных Америго из Венеции.

Почему дед уехал оттуда? Божена помнила семейное предание, в детстве иногда заменявшее ей вечернюю сказку, но ничего, кроме таинственности, оно к истории бегства деда не прибавляло… А то, что он не просто уехал, а именно сбежал из Италии, она знала точно. Он сам однажды сказал ей об этом…