— Это бывает, — кивнул Астахов, — синдром толпы, которую гипнотизирует кровавый диктатор… Массовые казни как раз этому способствуют…

— Вот и получилось, что в первые минуты только мы с Ольгой и вступили в бой.

— Значит, Оле… пришлось кого-то убить?

— В человека ей пришлось стрелять впервые. К счастью для меня, рука у неё не дрогнула. Но как она потом рыдала!

— Бедная девочка, — прошептал Астахов и, вспомнив что-то, оживился: — Значит, пригодились ей мои уроки стрельбы?

— Еще как пригодились!

— И учить её, Катюша, было для меня удовольствием — в ней этот талант был прям-таки от Бога… В тринадцать лет она у моих друзей-военных выиграла пари, выбив в тире десять очков из десяти!

— Догадываюсь! А как вы думаете, Николай Николаевич, с каким номером Оля выступала?

— Хотите сказать, стреляла?

— С завязанными глазами тушила выстрелами свечи, стреляла на звук… Когда мы выступали у анархистов…

— У анархистов, — эхом повторил Астахов. — Девчонка, которую причесывала горничная, обстирывала прачка… Которая валялась на софе с мигренью и плохим настроением…

— Стирать она научилась сама. Причесываться тоже. А на мигрени у неё просто не было времени.

— А что было потом?

— Потом она вышла замуж. За того самого поручика. Его звали Вадим Зацепин. Нам тогда пришлось взять его с собой — на нем от побоев бандитских живого места не было. Ничего, вылечили… Он тоже цирком увлекся, фокусы изучил, иллюзионистом выступал. Я у него ассистенткой была.

— Скажите, Катя, а Ольга так с этим Зацепиным и живет?

— Увы, Николай Николаевич, вместе им пожить не пришлось. Вышли мы из церкви, а по улице навстречу едет отряд белых. И среди них тот, кто Вадима близко знал и, кажется, смертельно ненавидел. Словом, дали ему время лишь с молодой женой попрощаться да и забрали в контрразведку. Думаю, они больше не виделись, потому что впоследствии её мужем стал совсем другой человек.

— Господи! — вырвалось у Астахова, хотя он и мысленно дал себе слово больше Катерину не перебивать. — Жизнь будто отомстила Ольге за прежнюю безоблачность и безмятежность! Выходит, зря я так оберегал её от неприятностей и реалий окружающего. Только усугубил этим её трудности.

— Видимо, порода ваша оказалась крепкой и живучей — Ольга свой экзамен выдержала.

Катерина потихоньку перестала упоминать в рассказах о себе, рассудив, что Астахов интересуется только своей племянницей и её откровенность может показаться ему неуместной. Если бы она могла в эту минуту прочесть его мысли, то очень удивилась бы: Николай Николаевич жалел. Жалел о том, что скоро ему стукнет пятьдесят и раньше он жил ради Ольги, а после её исчезновения и вовсе пребывал в однотипном сне — длинная вереница больных с их вечными проблемами, а в редкие минуты "пробуждения" — занятия научными работами, исследованиями, случайные женщины, ни с одной из которых он не смог бы вот так просто сидеть и разговаривать, чувствовать её прелесть и душевную свежесть, и в то же время волноваться от одного её присутствия рядом, испытывая неистребимое желание прильнуть губами к ложбинке возле ключицы, где бьется тонкая голубая жилка. Или вынуть шпильки из её густых вьющихся волос и медленно расплетать тяжелые косы, чувствуя, как они струятся между пальцами…

— А вы? — спросил он её, с сожалением рассказывающую, что Ольга, очевидно, не очень счастлива — это были слова её мужа.

— Что — я? — опешила Катерина.

— Вы счастливы?

— Я… ну, у меня любимая работа, сын пяти лет… любящий муж.

И добавила про себя: "Совсем недавно я в этом усомнилась".

— Значит, у вас есть все, что нужно для счастья, — отчаянно выговорил он, сердясь, что позволил себе размечтаться, черт-те что напридумывать какое ему, в конце концов, дело, счастлива она или нет?!

Они, не сговариваясь, замолчали, а Катерина вдруг подумала, что третий раз в жизни испытывает странное тяготение к мужчине с первых минут встречи: к Герасиму её притягивала крепкая мужская надежность — ей захотелось почувствовать себя слабой и беззащитной; Дмитрий вызвал в ней темное, глубинное, почти хищное желание — она не любила себя такую, это было то второе "я", о котором она хотела бы не знать вообще; Николай Николаевич излучал нежность, трепетность, напоминающие плавную певучую мелодию баркаролы или адажио. Наверное, так несет свои воды легкая, прозрачная река…

Катерина не заметила, как допила свой бокал и теперь задумчиво вертела его в пальцах: возникшая в разговоре пауза нисколько её не тяготила, она чувствовала себя покойно и уютно.

— Совсем никудышный из меня кавалер! — опомнился Астахов, с удивлением отмечая, что с Катериной ему нравится даже молчать. — И вы, Катя, не подскажете!

Он протянул руку к бутылке, Катерина порывисто поднесла к ней бокал, хрупкое стекло не выдержало столь резкого столкновения и треснуло у неё прямо в руке, острым краем впившись женщине в ладонь. Капли крови брызнули на подол её нового платья.

Если кавалер из Астахова и был не очень внимательный по причине неординарности ситуации, то как врач он отреагировал моментально: зажал рану салфеткой, спустя несколько секунд достал из докторского саквояжа все необходимое и мастерски перебинтовал рану. Он перехватил взгляд Катерины, брошенный ею на испачканное платье и принялся успокаивать:

— Катюша, в отеле высококлассное обслуживание: я позвоню, и через полчаса ваше платье вычистят так, что будет лучше нового!

— Я и сама бы его простирнула, вот только переодеться не во что.

— Ради Бога, Катя, — он поспешил в другую комнату и вернулся со своим бархатным халатом. — Переоденьтесь в ванной комнате, раз не хотите прислугу беспокоить. Там и платье сможете повесить.

Несколько минут спустя она вышла из ванной и остановилась на пороге, придерживая халат у горла рукой. Это выглядело смешно, потому что декольте её платья было куда глубже, чем ворот халата, но она ничего не могла с собой поделать.

Странное сладковато-тревожное чувство овладело ею: будто стояла она на границе между двумя жизнями — прошлой и будущей. Сейчас сделает она шаг в эту комнату, где сидит не очень молодой, но удивительно добрый и умный человек, и сразу все изменится, а вместо границы между этой и прошлой жизнью вырастет стена. Образы предстали перед нею столь зримо, что она беспомощно оглянулась — за её спиной была лишь ванная комната чужого номера гостиницы. Это её приободрило. Астахов поднялся навстречу и, восхищенно глядя на нее, произнес:

— Послушайте, Катя, вам так идет мой халат, что поневоле закрадывается мысль: а не подарить ли вам такой же? Впрочем, как сказал поэт: во всех ты, душечка, нарядах хороша! Похоже, вам идет все…

— А почему вы говорите так грустно?

— В связи с этим приходится лишь грустить о безвозвратно ушедших годах. Сбрось я лет эдак двадцать, ваш муж только бы вас и видел!

— Хотите сказать, я вам нравлюсь?

В ней проснулась прежняя озорная Катерина. А он смутился, но взгляда не отвел. Да, это не Черный Паша! Он не станет её ломать и гнуть, не заставит стыдиться самое себя… При одном воспоминании о первой ночи с Дмитрием её до сих пор будто обдает горячей волной. Правда, следующей волной — уже холодной — на неё накатывает стыд, как если бы вдруг она выбежала на многолюдную улицу в одном нижнем белье…

Что же она стоит-то посреди комнаты соляным столбом? Опустила безвольно руки, и утонули они в широких длинных рукавах. И ожидание того, что сейчас последует, в её глазах, и неуверенность. Время потекло медленно, как густой мед с ложки: кап, кап… И он медленно идет ей навстречу, склоняется к её лицу и пронзает сердце его нежный, но страстный поцелуй.

ГЛАВА 7

Дверной звонок звенел как набат, но никто из присутствующих не двинулся с места. Первой не выдержала Светлана.

— Я пойду открою.

— Нет, Светаша, позволь это сделать мне! — Крутько подошел к двери и негромко спросил: — Кто там?

— Откройте, это рассыльный! — проговорил за дверью молодой голос. — Вам повестка!

Через минуту хозяин квартиры вернулся, растерянно теребя в руках бумажку.

— Куда это тебя вызывают повесткой? — спросил Ян, подивившись тому, как на них на всех подействовали последние события: даже Головин, неестественно выпрямившись, застыл не то что в страхе, но в предвкушении какой-то неприятности. — Уж не в ОГПУ ли?

Николай Иванович, погруженный в собственные мысли, даже не удивился его знанию.

— В кабинет к следователю Гапоненко… Не думал, что это произойдет так быстро!

— Что — это?

— Дьявол требует мою душу.

— В обмен на что? — не выдержав, поинтересовался Головин.

— Свое обещание он уже сдержал, — Крутько уставясь в пол, задумчиво покивал — вопроса он не услышал.

— Колечка, я ничего не понимаю! — Светлана взяла бумагу у него из рук. — Гапоненко Д. И.? Дмитрий Ильич! Не бойся, родной, ничего плохого он тебе не сделает! Вот увидишь, скорее всего, остались какие-то формальности, уж тебя-то обвинить не в чем!

Николай с нежностью посмотрел на жену.

— Конечно, ты права, все самое страшное осталось позади… А вот ты, пожалуй, слишком рано поднялась. Давай накапаю брома, спокойно поспишь до утра.

Светлана зевнула.

— Теперь я и без твоего брома засну.

Федор подтолкнул Яна локтем.

— Спокойной ночи, братцы!.. И сестрица. Пора, однако, честь знать, — зачастил Ян. — Как сказал бы друг Знахарь, одному глазком мигни, другого дубиной толкни! И в ум не шло, что хозяева устали.

— А что если, Светик, я их маленько провожу? — робко предложил Крутько, помня недавние вспышки страха жены, но та согласно кивнула, без малейшей тревоги в глазах. — Я тебя, пожалуй, на ключ закрою!