И жизнь её с тех пор делилась на лето и всё остальное. Лето начиналось в мае, когда открывали дачный сезон. Агата приезжала и ровно, спокойно здоровалась со всеми соседями и с Никитой тоже. Хотя бедное её сердце то просто растекалось, будто мармелад на солнце, то сжималось, как высохшая раскрытая сосновая шишка, напитавшаяся дождевой водой. Но Агата старательно делала вид, что ей совершенно всё равно, кто живёт по соседству. Тем более, что строгие её бабушки, чем старше становилась Агата, тем решительнее запрещали ей гулять с Никитой.

Он этого, конечно, не знал. И часто звал соседку вместе покататься на великах, или поплавать в их пруду, или поиграть в вышибалы. Объяснялось это просто: Никита всегда был очень приветливым и добрым. Ему было жаль маленькую соседку, которая много помогала родным и мало гуляла. Вот он и звал её на прогулку. Только симпатия и жалость. И ничего больше. Но ей и этого хватало тогда.

Так Агата и росла, живя и дыша полной грудью только летом, когда Никита был поблизости, и впадая в странное состояние ожидания и оцепенения зимой.

Однажды, Агате тогда было тринадцать лет, Никита в очередной раз позвал её купаться, а она стояла напротив него и лепетала:

— Я не могу. Мне нельзя.

Никита смотрел на неё весёлыми серыми глазами и всё никак не мог понять, почему это. И она не знала, как ему объяснить, что ей запрещают гулять с ним. Она была уже довольно взрослая и понимала, о чём думают её бабушки и почему не разрешают уходить или уезжать далеко от дома вместе с Никитой. Они считали, что девочке, даже уже девушке неприлично вот так запросто гулять с девятнадцатилетним юношей. Её славные, добрые, консервативные бабушки. Они мыслили ещё категориями «прилично — неприлично». И Агата, воспитанная на мировой классике, их понимала. Она вообще всех всегда понимала. Но объяснить Никите это не могла — не хотелось оскорблять его этим запретом. И Агата беспомощно повторяла:

— Я не могу. Мне нельзя.

Никита стоял очень близко, опершись на свой велосипед, и смотрел на неё озадаченно. А потом сказал:

— Понятно. Прости меня. Вот ведь привязался к тебе. Ну, нельзя — значит, нельзя. Тогда, может, через недельку?

Агата поняла, чем он объяснил себе её отказ, и тут же вспыхнула. Никита, как ей показалось, тоже покраснел и начал рассказывать о чём-то незначащем и забавном, явно стараясь сгладить впервые омрачившую их безмятежные соседские отношения неловкость.


Иногда Агате всё же разрешали пойти погулять с Никитой. Правда, при условии, что с ними отправится ещё и её младшая сестра Кира. Конечно, Агата, которая вообще-то сестру любила и брала её с собой почти везде, была не слишком рада такому сопровождению. Зато так она могла пусть и изредка, но всё же видеть Никиту не только на расстоянии нескольких метров или и вовсе через забор.

Как-то раз они отправились на дачное озеро купаться. Было пасмурно и жарко. Но Кира, по указанию бабушек и без особого желания принявшая на себя роль дуэньи, в воду не полезла и стояла под деревом, обхватив обеими руками полотенца, которые повесили на неё. А Никита и Агата со смехом ринулись в озеро, обдавая брызгами заросли осоки, и быстро поплыли на другой берег. Тогда Агате уже исполнилось четырнадцать, и им было интересно вместе. Во всяком случае, они наперегонки сплавали на другую сторону озера и не спеша вернулись обратно, а Никита всё не говорил о том, что ему пора домой. Агата же плыла в метре от него, медленно, словно во сне, раздвигая плотную коричневую воду и желая только одного: быть рядом с ним вечно. Если для этого ей пришлось бы превратиться в какую-нибудь русалку или даже лягушку, то она без колебаний согласилась бы на любое обличье и на любое условие. В этот момент она понимала Андерсоновскую Русалочку и жалела её всем своим нестерпимо ноющим и одновременно разрывающимся от счастья девичьим сердцем. О чём думал в это время Никита, она, конечно, не знала. Зато видела его мокрые волосы, капли воды на лбу и щеках, тёплую улыбку и внимание, с которым он слушал её и отвечал ей, и была счастлива.

Разговаривая, они поплыли вдоль длинного озера, не обращая внимания на начавшийся дождь. Краем глаза Агата видела, как семилетняя её сестра стоит, прижав к груди полотенца, под чёрной ольхой. Она понимала, что той грустно, а, может быть, и страшно одной на безлюдном берегу под начинающимся дождём и низким серым небом, но не могла, никак не могла повернуть обратно. И крикнуть Кире, чтобы та шла домой, тоже не могла. Ведь это означало бы перебить, разрушить то незримое, но отчётливо ощущаемое, что возникло между ними с Никитой.

Они ещё долго плавали и разговаривали о чём-то незначащем, и ей казалось, что никогда ничего лучше не случалось в её четырнадцатилетней жизни.

А потом на озеро прибежала мама Никиты и стала громко звать их и требовать, чтобы они немедленно выбирались на берег. Как она ругала их тогда! Кричала что-то о грозе, молнии, высокой электропроводности воды. А они с Никитой быстро вытирались, украдкой переглядывались и улыбались друг другу. И Агате всё казалось, что это не просто так, что и она ему если и не нравится, то хотя бы интересна. Ведь он-то ей не просто нравился. К тому моменту она уже четыре года безнадёжно обожала его.

С озера они шли следом за Кларой Петровной, мамой Никиты, которая, не переставая, ворчала. Агате хотелось, чтобы дома их были ещё очень далеко и чтобы они долго-долго шли до них пусть и под аккомпанемент усиливающегося дождя и недовольного монолога. Но, разумеется, дошли они быстро, а около дома их уже ждала не менее рассерженная бабушка Агаты.

Подойдя к своей калитке, Никита оглянулся, подмигнул Агате, а её бабушке сказал:

— Мария Евгеньевна, не ругайте, пожалуйста, Агату. Это я виноват, не сообразил, что дождь скоро начнётся. Вот мы и уплыли далеко.

Бабушка сразу же успокоилась. Никиту любила вся улица. И она не была исключением. Он нравился ей своей серьёзностью, трогательной постоянной заботой о родителях, многочисленными мужскими умениями, которые вполне подходили под определение «золотые руки», и безотказностью и готовностью помочь.

— Не буду, не буду, Никита. Не переживай. — Она улыбнулась соседу, мягко подтолкнула внучку в спину и закрыла за собой калитку.

Агата взлетела вверх по лестнице в их с сестрой комнату и уже стянула с себя мокрый сарафан, когда в приоткрытую дверь услышала, как внизу, на первом этаже, одна её бабушка сказала другой:

— Вот бы Никита Агату нашу дождался. До чего ж парень хорош! Лучше и не пожелаешь.

— Маленькая она пока, — вздохнула вторая бабушка, — не дождётся он. До её восемнадцатилетия ещё четыре года. Да и рано в восемнадцать замуж выходить. А он старше её на шесть лет. Да такого парня наверняка и осаждают уже… Нет, не дождётся, — снова вздохнула она.

Агата, доставая из шкафа сухое платье, заметила, как дрожат у неё руки. Неужели она не успеет? Неужели Никита женится раньше? Но ведь он только что заступился за неё! Он не хотел, чтобы её ругали! Он…

Агата прижала платье к себе и закрыла глаза. Только бы поскорее вырасти!


Май 1994 года


Но она не успела. Жизнь её рухнула в одночасье.

В ту весну Агате уже было шестнадцать с половиной лет. Она заканчивала школу и собиралась поступать в институт. Удивительное время, когда перед тобой вся жизнь, а позади только детство. Взрослые люди сказали бы «целое детство» или даже «всё детство» и никогда не «только детство». Но в шестнадцать лет, пусть даже и с половиной, никто не думает такими категориями. Для шестнадцатилетних детство, словно старая кожа для змеи, ненужное и мешающее жить прошлое. Его, как эту самую кожу, они торопятся сбросить и тут же забыть о нём. Просто они ещё ничего не знают, эти шестнадцатилетние. И Агата тоже не знала.

Ей нужно было поступать в институт, а она могла думать только об одном: вот приедет на дачу, а там — он. И он увидит, наконец, что она выросла, что она уже девушка и, может быть, посмотрит на неё не как на славную маленькую соседку.


Это была невероятная весна: весна-предвкушение, весна-ожидание, весна-надежда. В общем, такая весна, которая случается хоть раз в жизни, наверное, у каждого. И погода соответствовала: прозрачный весенний воздух днём прогревался, а к вечеру остывал, клубился туманами, придавая звукам и запахам весны пронзительную эфемерность и призрачность.


В первое воскресенье мая папа вернулся с дачи, куда ездил для того, чтобы проветрить после зимы дом и отвезти вещи. В следующие выходные они собирались поехать туда уже всей семьёй. Открывать сезон, как это называлось у них.

Был тихий вечер начала мая. Уходящее за все семь высоток солнце лилось в окно их кухни на семнадцатом этаже. Папа и мама сидели за столом, а Агата мыла посуду после ужина. Новостей у папы было много. За зиму с их дачными соседями чего только не произошло. Папа рассказывал и рассказывал. Агата с мамой слушали и слушали. А потом папа между делом сообщил:

— А наш сосед женился.

И Агата почему-то сразу поняла, что это про Никиту. Хотя соседями они называли всех, кто жил на их улице. В книгах про такие случаи пишут «свет померк» или «как громом поразило». Ничего такого не было. Агата не упала в обморок, не уронила тарелку, не зарыдала в голос. Она не могла себе этого позволить: рядом были родители, которые ничего не знали о её чувствах и с которыми они никогда не были близки настолько, чтобы Агата могла рассказать им об этом. Поэтому, пока мама удивлённо ахала и говорила о том, что Никиту и его жену нужно будет обязательно поздравить, Агата домыла посуду и молча вышла.

Жить ей не хотелось настолько, что даже плакать она не могла, а могла только взять на поводок свою собаку и пойти с ней гулять. Гуляли они в тот вечер, наверно, часа два. Огромная её южнорусская овчарка Веста, которую нельзя было спускать с поводка, потому что она дралась смертным боем с любой мало-мальски подходящей по размеру собакой, таскала её на поводке по всему району, а Агата вопреки обыкновению покорно моталась следом. Сил у неё не было ни на что.