Переехала в общежитие в другом городе, в котором поступила в университет, а двухкомнатную квартиру стала сдавать. Были нужны деньги и, было нужно занятие, чтобы не было времени на черную тоску. Любимым делом и спасалась. Для страданий оставались ночи. Днем же Маша заполняла каждую минуту все равно чем, лишь бы не останавливаться, не вспоминать и не опускать руки. Бралась переводить любые тексты, за мизерную плату или вообще на бесплатной основе. Училась, много училась. Прежде всего, училась жить. Одна.

Особо близких друзей не появилось, но и просто хороших знакомых казалось совершенно достаточно. Было с кем сходить развеяться или посидеть в кафе, поболтать ни о чем. Маша считала, что довольно холодная и равнодушная особа, так как ни к кому, кроме бабушки, никогда не привязывалась и, может быть подсознательно, всегда отгораживалась от людей. Если существует дистанция, то потом, если эти люди вдруг исчезнут, не так больно. Что они есть, что их нет — без разницы. Ушли одни, пришли другие.

Так и шло все спокойно, размеренно, искусственно, бесчувственно, но безопасно… До Павла.


В день икс светило солнце. Яркое, слепящее, холодное зимнее солнце. Маша влетела в парк, она немного опоздала, шеф задержал на работе. Ей не терпелось увидеть Павла, ведь вчера они не виделись, он только позвонил и сообщил, что не сможет к ней приехать. А Маша ждала и готовилась. Она все-таки сходила в дорогой бутик и купила себе обалденное тонкое кружевное белье. Черное. С кокетливыми алыми бантиками на копчике и в ложбинке между грудями. Очень и очень соблазнительное, на ее взгляд, белье.

Когда-то же надо решаться переводить их с Павлом отношения на новый уровень.

Он стоял в темном драповом пальто на одной из аллей. Почему-то сутулился, хотя раньше за Павлом такого не замечалось. Маша была готова броситься ему на шею, растормошить и рассмешить. Хотела, чтобы и он радовался холодному обжигающему зимнему солнцу, их встрече. Но мужчина отступил на шаг и как будто даже руки вперед выставил, отстраняясь от нее. Лицо непроницаемо, челюсти сжаты.

Рассердился, что опоздала или случилось что?

— Паша? — Маша остановилась в шаге от него. — Что у тебя случилось?

— Нет, ничего. Просто, — голос низкий и хриплый.

В один миг он отказался от нее, сказав всего одну, но зато какую, фразу:

— Нам пора расставаться, надоело.

Пора… Надоело.

Неделя, семь дней… Оказывается, Маша считала.

Спите, не спим… Ничего не значишь… Разные…

В то утро, когда умерла бабушка, умерло ее детство. Сейчас Маше казалось, что умерла она сама.

Солнце и искрящийся снег обжигали глаза, поэтому они слезились. Ноги до того замерзли на морозе, что стали ватными. Некоторое время Маша стояла и смотрела в его лицо. Непроницаемое.

Павел отвернулся и посмотрел в сторону. Он больше не сутулился, стоял прямой как палка. Высокий, красивый, сильный. Отвернуться от него было трудно, будто делаешь последний в жизни вдох. Знаешь, что вот он, — последний. Больше ты дышать не сможешь.

Как кукла, которую кукловод подергивает за ниточки, она сделала шаг назад. И еще один. Спасибо, что есть эти ниточки, и есть кукловод, ими управляющий. Иначе она так и стояла бы там в парке. Или свалилась в сугроб. Павлу под ноги.

Отвернулась.

Пошла обратно, той же дорогой, что и пришла. Ниточки дергали за ноги, и они делали шаги. Руки и голову ниточки просто держали, не дергали, и они не шевелились.


Павел остался стоять на заснеженной аллее, но он не смотрел девушке вслед. Не мог это видеть, не был в состоянии видеть Машу такой. Пустой сломанной деревяшкой. Он сделал так, как делал всегда. Так, как умел лучше всего. Смотрел в сторону деревьев, не видя их. Только белый ослепляющий свет.

Отвернулся, отстранился, отгородился за высоченной непроницаемой стеной от происходящего. Так он поступал всегда, так поступил и сейчас. Если проблему не видеть, игнорировать, то ее как бы и нет. А теперь нет человека. Маши в его жизни больше нет.

Разом стали очень сильно ощущаться мороз и ледяной ветер. Павел поднял воротник и сжал руки в карманах в кулаки. Но уходить из парка от холода и ветра не спешил. Все стоял на том же самом месте, где его оставила Маша и стоял. Застыл, будто если застынешь и остановишься сам, остановится и время.

Почему его стена не работала сейчас? Его метод, благодаря которому он выживал, стал таким, какой есть сейчас. Всегда выручавший прием не сработал. Павел не смотрел, но видел. Игнорировал, но чувствовал так остро. Маши нет, но он бы все отдал, чтобы она оставалась с ним. Как пять минут назад, рядом, лучившаяся свежим морозным счастием… для него.

И хоть Павел и не провожал ее взглядом, смотрел на белый свет в стороне, он видел все. Ее неверие, ошеломление и боль. Слезы, которые появились в глазах и сорвались вниз по бледным щекам. Видел, как задрожали ее пальцы, как деревянной походкой удалялась от него. Видел, чувствовал, ощущал… Черт! Где эта долбанная стена?! Слишком много, слишком больно, неправильно, непривычно. Он не может столько всего чувствовать!

С силой ударил по скамейке ногой, ударил еще, ударил по каменной, припорошенной снегом, урне рядом. Кто-нибудь, ударьте его самого! Избейте, отключите… Он не хочет чувствовать.

Не пошел в бар напиваться, хотя очень хотелось. Просидел на скамейке в парке, глядя в никуда до позднего вечера. Наутро после бессонной ночи продолжал ломать себя. Занимался как одержимый, рвал смычек. В пустой квартире рычала и хрипела виолончель, рычал и он сам. Если бы профессор его тогда услышал, наверное, разбил бы инструмент о его голову. А Павел бы с облегчением вырубился. Может, стоит позвонить Александру Александровичу? Попросить послушать?

Вероятно, вчера он все-таки простыл, не мог нормально дышать, голова раскалывалась, голос охрип.

Два дня. Время не остановилось, оно шло дальше. Остановился он сам, замер в той секунде, когда сломанная Маша от него отвернулась. Эта секунда продолжалась до сих пор и не желала отпускать.

Как он мог? Очень просто. Всего понадобились три слова. Два дня Павел провел в той секунде. Больше не выдержал.

В машине валялся забытый Машей когда-то шерстяной полосатый шарф. Он помнил о нем все время, но отдавать не спешил. Не знал почему. У Маши были и другие шарфы, а у него только этот. Шарф сохранил ее запах. В этом убедился, когда на вторую бессонную ночь бегом спустился во двор и забрал шарф домой, в кровать. Раз всесильной спасающей стены больше нет, или, в случае с Машей, она не действует, то справиться поможет шарф. Чем он хуже стены? Маленькая уступка, маленький шаг в сторону. Павел же не может вечно продолжать жить в той единственной секунде. Надо выбираться. Только куда? Куда он без Маши?


— Вы умеете что-либо вообще чувствовать? Или только делать вид? Вы, Павлик, очень профессионально научились делать вид. Это зовется — лицемерие.

Так говорил ему скрипучим голосом профессор. Старый Александр Александрович, который преподает уже приблизительно лет сто, и будет еще столько же издеваться над студентами. Павел знал профессора пятнадцать лет, и он всегда был таким, как сейчас. Сморщенный, как будто законсервированный чудак в толстых очках. Единственный, кто честно и беспощадно ругал Павла.

Почему Павел стал музыкантом? Его родители были музыкантами. Мама пианистка, папа скрипач. С самого детства все крутилось вокруг музыки, занятий, лучших педагогов для сына, конкурсов, оценок… Сам Павел как-то потерялся во всем этом. В интригах и стремлении родителей сделать из него звезду.

У него оказались хорошие руки, абсолютный слух, прекрасная голова, стальные нервы, харизма. Классическая красивая внешность. Что еще нужно для успешной карьеры музыканта? Связи, талант. Ну, так и они имелись в избытке.

Павел даже не помнил, когда это все началось. Он с самого детства привык так жить. Не знал другого, как только заниматься и отказываться от того, что хочется. От того, что возможно было бы еще полюбить, помимо музыки. Ведь она занимала все пространство в жизни маленького Павла.

Искусство вечно, жизнь коротка, а соблазнов так много. «Им следует противостоять»- так говорила ему мама. Музыка требует жертв, ты можешь, ты должен… Лучше, больше, быстрее. И так эта воронка стала самой жизнью маленького мальчика, занимавшегося с самого раннего детства чертовски много.

Нет, он, конечно, видел белый свет, и родители его любили и хотели, чтобы у их ребенка было все самое лучшее. Так ему купили дорогой первоклассный инструмент, так его возили в другие города и страны, показывали известным педагогам, музыкантам. Так его познакомили с худющей и бледной, как смерть девочкой Натальей, она также была из очень знаменитой музыкальной семьи. Очень хорошие перспективы в будущем.

Павел не был пай-мальчиком или бесхребетным маменькин сынком, как может показаться. Он мог бы взбрыкнуть, заикнуться о чем-то другом, если бы захотел. Но он был сыном своих родителей, и ему нравилось то, что он делал. Не всегда и поначалу не в таком объеме, но нравилось. В том числе и все, что этому занятию сопутствовало — поощрение и похвала, гордость родителей в детстве, восхищение, успех, слава и зависть сверстников в юности. Деньги, амбиции и привычка в будущем. Он стал очень расчетливым и прагматичным. Да, не возвышенным, тонко чувствующим поэтом, а прагматиком, нацеленным на результат. Вероятно, какая-то ошибка вышла… И так бывает.

Только вот для музыки нужны чувства, а их неоткуда было взять. Павел слышал и понимал, что и как выражала музыка. Он и делал где надо — тише, — громче, — величественно или легко. Всеми средствами выражения эмоций он владел, и использовал их всегда расчетливо, правильно, профессионально. На то и нужен исполнителю талант. Он научился лицемерить. Павел был очень талантливым учеником, школу же он получил лучшую из существующих.